Мэт дает Ронни перебеситься, и говорит, что собирается разобраться с историей Мака, а пока передаст трубку Крису. Ронни рвет и мечет, называет Мэта лжецом, говорит, что тот не хочет решить все мирно. Так продолжается некоторое время. Потом Ронни вешает трубку. Мэт перезванивает снова и снова. «Слушай, – говорит Мэт, пока Ронни набирает воздуха для новых ругательств, – этот Мак. Он же старый. Ему шестьдесят пять, может семьдесят. Ты знал?» Намек понят. Мелисса молода, ей нет и тридцати. Зачем бы ей спать с таким стариком (интересно, эти полицейские смотрели голливудские фильмы?).

Для Ронни это не аргумент. «Ну ты, недоносок, в химии не шаришь, – парирует он, – сейчас такие таблетки делают, после них членом хоть гвозди забивай». Клик.

Мэт перезванивает и говорит, что пойдет допрашивать Мака, а трубку передаст Крису.

«Крис тоже лжец? – интересуется Ронни. – Если уж передаешь кому-то трубку, то убедись, что это честный ублюдок».

Крис вступает в разговор со словами: «Привет, Ронни. Это Крис. Как дела?»

Ошибка. Конечно и Мэт, и Ронни, и Крис… они все в курсе того, «как дела». Но Крис не виноват. Это стандартное телефонное приветствие. Практически любой из нас начинает разговор с этих слов. Но в ситуации с заложниками важно каждое слово, каждая секунда имеет значение, и дело не только в самих словах, но и в том, как они произносятся, в их эмоциональном контексте. Подлинность. А Ронни проницательный, легко различает фальшь. Он отвечает: «Ты еще один лживый ублюдок?»

Разговор продолжается. Крис звонит, пытается закинуть крючок, найти с Ронни общий язык, а Ронни бросает трубку. Три, четыре, пять, семь, пятнадцать звонков.

«Я слышу, что ты расстроен», – говорит Крис.

«Ох ты ж ни хера ты Шерлок. Прямо охеренный следователь, – отвечает Ронни. – Оставьте меня в покое, а? Вы застряли, это тупик».

«Мы хотим договориться, Ронни, но сначала нам нужно убедиться, что со всеми всё в порядке», – парирует Крис. «Можно поговорить с Мелиссой? Она в порядке?»

«Ты хочешь поговорить с этой сукой, так я передам ей трубку. Да я эту суку вам в окно выкину, раз она вам так нужна». Ронни отворачивается от трубки и кричит в пустоту: «Слыш, сука, тащи сюда свою сраную задницу, копы хотят поговорить!» Но трубку не передает. Вместо этого снова предлагает выбросить девушку в окно, говорит, что всё будет так быстро, что она даже не почувствует.

«Ронни, Ронни, – отвечает Крис, – меня расстраивают твои слова. Я не хочу, чтобы кто-то пострадал».

«Ах ты ж, бог ты мой, – говорит Ронни. – Мать моя женщина. Какого хера вам от меня надо? Что ж вы никак отсюда не свалите?»

И вешает трубку.

Крис быстро переговаривается с инструктором, который советует снова проговорить с Ронни текущую ситуацию.

«Допустим: “Слушай, вот что мы пока знаем. Дениз приехала за Мелиссой. Кто-то слышал выстрелы, а может и нет”».

«То есть, ты хочешь, чтобы я снизил накал?» – спрашивает Крис.

«Просто расскажи ему, что нам известно. Почему мы не можем просто уйти. Скажи, что подруга Мелиссы заехала за ней, и увидела кровь. Меня тревожит этот выстрел. Не нужно это вообще замалчивать, но и не делай из мужика Аль Капоне».

Крис кивает. Жмет повторный вызов. Ну а я решаю пройти чуть дальше по коридору и посмотреть на Ронни. На самом деле Ронни – вышедший на пенсию офицер Лу Джонс. Мы в Сан-Диего, на тренинге по кризисным переговорам для сотрудников полиции, который направлен на разрешение конфликтов, связанных с домашним насилием. Когда я рассказала друзьям, что еду на переговоры об освобождении заложников и тематический тренинг, они сразу же представили себе банк и группу мужчин в лыжных масках. По словам Уильяма Кидда, который ведет тренинг на этой неделе, хотя данные цифры систематически не отслеживаются, около 80 % всех захватов заложников в нашей стране являются апофеозом домашнего насилия. ФБР только недавно начало отслеживать ситуации с заложниками, но только в тех случаях, когда территориальные образования добровольно предоставляют эти статистические данные. Сейчас в базе бюро более семи тысяч таких случаев. И хотя для ФБР тренинги по кризисным переговорам проводят по всей стране, среди множества подобных центров только этот в Сан-Диего концентрируется на подготовке сотрудников полиции к переговорам в ситуации террора со стороны интимного партнера.

Конечная цель захвата заложников на фоне домашнего насилия разительно отличается от захвата незнакомых преступнику заложников: и без того напряженная ситуация приобретает крайне опасный эмоциональный заряд. Гэри Грегсон – еще один из работающих на этой неделе педагогов-организаторов и руководитель отдела в DPREP, фирме, занимающейся подготовкой и консультированием сотрудников правоохранительных органов, говорит, что при стандартном захвате заложников-незнакомцев, эти люди – разменная монета. «Грабитель банка использует заложников, чтобы сбежать», но в случае с домашним насилием всё с точностью наоборот. Преступник, удерживающий заложника, ничего менять не хочет. У него нет цели бежать; и не факт, что ему важно остаться в живых. Зато он хочет сохранить контроль. «Абьюзер хочет, чтобы жертва отказалась от обвинений и извинилась – объясняет Грегсон. – Или понесла наказание за то, что не пошла у него на поводу». Это ключевое различие влияет на каждый аспект переговоров. А эмоционально окрашенные отношения между абьюзером и жертвой только усугубляют опасность ситуации. Насилие может продолжаться прямо во время переговоров. Как и принуждение. Грегсон напоминает участникам о том, что они имеют дело с манипуляторами, и нужно отслеживать проявления дружелюбия и доверия. Напоминает, что у сожительниц и детей, пострадавших от рукоприкладства, часто проявляется Стокгольмский синдром – отождествление себя с захватчиком или сочувствие ему даже после разрешения конфликта (иногда это называют травматической привязанностью).