Обвинения, преуменьшение, рационализация, извинения и обещания: всё это здесь, в его словах. Принуждение, манипуляция, эмоциональные и словесные оскорбления, угрозы, унижение человеческого достоинства. Попытки заставить жертву поверить, что агрессор сильнее системы, что он знает больше, чем система. В тот день эти записи слушали больше часа, было сказано в разы больше, чем я включила в книгу. Тогда я снова заметила важную деталь: обвиняемый ни разу не назвал жертву по имени.
За последние двадцать лет число программ контроля над агрессивным поведением вроде Emerge и ManAlive значительно увеличилось; сейчас их более пятнадцати тысяч по всей стране. Они направлены на то, чтобы остановить физическое насилие и запугивание, но существуют и более специализированные программы, которые помогают абьюзерам распознать деструктивные модели поведения, понять, какой вред они наносят, развить эмпатию к партнерам и узнать больше об эмоциональном интеллекте. Но их методы значительно варьируются. Мнение о том, что эти программы – лишняя трата денег, достаточно распространено, и особенно среди служителей закона, что чрезвычайно расстраивает Адамса. В разных штатах программы аттестуют по-разному. Отличаются и постановления суда. И учебные планы. И уровень подготовки куратора групп. И длительность. Это совсем новая область социального воздействия, которая все еще не встала на ноги. Часто бывает и так, что судьи не знают разницы между программами контроля над агрессивным поведением и курсами управления гневом, так что какой-нибудь судья может отправить правонарушителя на курсы управления гневом даже в районе, где есть множество программ контроля рукоприкладства. По словам Адамса, тот факт, что только 55 % мужчин, которые проходят обучение Emerge, успешно завершают программу – знак ее сложности и эффективности[86]. «Я не доверяю программам, у которых высокий процент выпускников. Это как с плохими школами. Там кто угодно получит диплом».
Если среднестатистическая жертва уходит от абьюзера на седьмой или восьмой раз, почему мы ожидаем, что преступники исправятся с первого же раза? По словам Адамса, многие из исследований эффективности засчитывают результаты всех преступников – и тех, кто вылетел с программы, и тех, кто ее закончил – одинаково. Но очевидно, что у тех, кто заканчивает программу, совсем другой результат. Чем дольше участники остаются на программе, тем вероятнее наступление долговременных изменений. По словам Адамса, о результатах нельзя судить в рамках парадигмы «все или ничего». Книга Эдварда Гондолфа «Будущее программ профилактики рукоприкладства», в которой рассматривается текущая ситуация по мерам вмешательства в случае нанесения побоев в семье, по сути, разъясняет, что мы всё еще находимся на ранней стадии учреждения подобных программ; автор предупреждает, что не стоит зацикливаться на идее прогнозирования оценки риска: «Программы профилактики рукоприкладства и вся система уголовного правосудия стоит перед сложным вопросом: как выявить особо опасных мужчин… Таким образом, произошел сдвиг от прогнозирования к непрерывному управлению рисками, которое предполагает периодическую оценку, обеспечение контроля и анализ профилактических мер в рабочем порядке»[87].
Управление гневом часто отождествляют с профилактикой рукоприкладства, как будто они взаимозаменяемы. Суды по стране действительно всё еще обязывают абьюзеров посещать курсы управления гневом, как это произошло с Рэем Райсом в 2014 году. После того, как он в лифте ударил свою девушку, нынешнюю супругу, так сильно, что она потеряла сознание, судья в Нью-Джерси снял обвинения в домашнем насилии и отправил футболиста на курсы управления гневом[88]. Такие развязки указывают на глубокое непонимание природы насилия. Несмотря на многочисленные обещания, национальная футбольная лига (НФЛ) практически не продвинулась в решении вопроса домашнего насилия. Осенью 2017 года в отношении по меньшей мере полдюжины новых игроков были выдвинуты обвинения в домашнем насилии, но с ними все равно подписали контракты. Согласно сведениям, полученным от Деборы Эпштейн, профессора права Джорджтаунского университета, которая в 2018 году оставила свой пост в НФЛ в знак протеста против равнодушия лиги к проблеме, на момент написания этой книги НФЛ всё еще не ввела ни одного из изменений, предложенных сформированной после скандала с Рэем Райсом комиссией[89]. Оценка 190 программ профилактики рукоприкладства от 2008 года показала, что большинство участников не продемонстрировало существенного уровня гнева, и лишь у небольшого процента этот уровень оказался необычно высоким[90].
Группа Адамса и ей подобные обычно предоставляют судам информацию о законопослушности абьюзера и о том, искренно ли его желание измениться. Совместно с инспекторами по УДО они составляют ежемесячный отчет по каждому нарушителю и регулярно общаются с жертвами, делясь сведениями об участии преступника в деятельности группы. Откровенно говоря, один из наиболее полезных принципов любой группы по профилактике рукоприкладства – это подотчетность сотрудникам административного надзора, суду и жертвам. «Мы – глаза и уши суда, – говорит Адамс, – жертва принимает решение о том, остаться или уйти; ей полезно получить от нас информацию о том, продолжает ли абьюзер винить во всем ее».
Как-то вечером я посетила занятие в Emerge. Они проходят в подвальном помещении конференц-зала в Кембридже, под Бостоном. Это не Кембридж Гарвардского университета с его красным кирпичом и зелеными насаждениями, а менее изысканный, индустриальный Кембридж рабочего класса с приземистыми, серыми зданиями.
Семеро мужчин заходят один за другим, рассаживаются на складных стульях, перебрасываются неуклюжими шутками. Это люди разного возраста, расы и достатка, хотя среди них и нет неблагополучных жителей бедных районов, с которыми я затем познакомлюсь в Сан-Бруно. Один мужчина в костюме и галстуке явственно пахнет одеколоном. У другого на джинсах следы шпатлевки. Я впервые пришла на занятия группы правонарушителей и еще не знаю о программе ManAlive и не знакома с Хэмишем Синклером. К тому времени я уже много лет беседовала с жертвами насилия, но никогда не общалась с его зачинщиками. В моей голове абьюзер до сих пор выглядел как гневоголик, монстр, человек, очевидная агрессия которого не поддается контролю. Человек, при взгляде на которого сразу ясно – это «плохой парень». Не исключено, что я даже руководствовалась убеждением о том, будто мои инстинкты незамедлительно сообщат мне о приближении такого мужчины. Вот почему я сразу же замечаю, и на меня накатывает волна тревоги, какими неправдоподобно нормальными кажутся все эти преступники. Как компания парней, с которыми я бы сходила в бар. Такие обаятельные. Смешные, компанейские, скромные, вспыльчивые. Симпатичные и не очень. Стильные и не слишком. Это обычные люди. По словам Адамса, среди особенностей домашнего насилия фигурирует ложная идея о том, что абьюзеры всегда обозлены; на деле всё иначе: злость таких мужчин адресна и обращена на собственную спутницу жизни или ее ближайших родственников. И поэтому друзья и знакомые абьюзеров часто удивляются, узнав, что те совершили какое-то действие насильственного характера. «Удивительнее всего то, что абьюзеры кажутся такими славными парнями, – рассказывает Адамс, – среднестатистический агрессор отлично располагает к себе». По мнению Адамса, в этом-то и заключается суть дела: мы ожидаем увидеть когти и хвосты, а нам демонстрируют обаяние и учтивость. Именно так абьюзеры и привлекают жертв. «Мы ищем гневоголика, – продолжает Адамс, – но только четверть агрессоров подходит под это определение. Вместо этого перед нами предстает негибкая личность. Косный человек, который делит мир на черное и белое».
В вечер моего визита Адамс выясняет, как участники относятся к своим родителям и, в особенности, к отцам. Отец одного из мужчин заведовал бакалаврской образовательной программой в престижном университете. Отец другого, по словам сына, был сексуальным маньяком и наркоманом. Пятеро из семи присутствующих мужчин видели, как их отцы жестоко обращались с женщинами. В отличие от RSVP и многих (пожалуй, большинства) программ профилактики рукоприкладства Emerge всегда приглашает педагога-женщину, которая участвует в организации встреч. Для этого есть две причины: во-первых, команда, состоящая из мужчины и женщины, которые работают на равных, становится ролевой моделью для членов группы. Во-вторых, еще на этапе становления программы Адамс заметил, что участники редко выказывают поведение, отражающее их позицию в отношении женщин, не перебивают, не ставят под сомнение их идеи и не игнорируют их, а если такое все-таки происходит, педагог немедленно обращает на это внимание группы. Адамс просит семерых участников оценить, к какой группе они бы отнесли своих отцов: «хороший», «плохой» или «по ситуации». Только один из семи мужчин называет отца «плохим». При этом они делятся историями об отцах-алкоголиках, отцах, избивавших матерей в кровь, о том, как их самих в детстве пороли ремнем. А я сижу и слушаю, не понимая, как они не видят, что они сами или их матери были жертвами отцов. Тогда я особенно остро ощутила вопиющую разницу женского и мужского восприятия мира. Конечно, я и сама испытывала нечто подобное в моменты общения с бывшим мужем – помню, как много раз, когда он утверждал, что я его не слушаю, а я отвечала, что на самом деле слушаю. Просто не разделяю его точку зрения. Но когда я сидела в том зале, конкретная иллюстрация этой абстрактной идеи заставила меня поежиться; возможно, потому что я была наблюдателем, который смотрит на жизни этих мужчин снаружи и не пытается спорить о чем-то с опорой на личный опыт. Помню свои мысли в тот момент: удивительно, как людям удается сохранять брак так долго.
Несколько раз Адамсу приходится напоминать участникам, что отца можно любить, но при этом относиться к нему критично. Мужчины снова и снова говорят о том, как их матери провоцировали отцов.
Позже я обсуждаю это с Адамсом, и он нисколько не удивлен тем, что мужчины контекстуализируют и оправдывают жестокость отцов, при этом демонизируя матерей. «Всё так и происходит, – объясняет Адамс, – они переняли поведение эгоистичного отца-нарцисса… [но] мы не читаем нотаций. Мы даем этим мужчинам информацию и надеемся, что со временем эти знания их изменят».
На следующий день я обедаю с одним из участников группы Адамса. Мы приехали в местную бургерную на его грузовике; он открывает передо мной двери, и, убедившись, что ресторан мне нравится, предлагает заказать первой. Иначе говоря, он вежлив и обходителен. Лицо парня покрыто веснушками, на голове – низко посаженная бейсбольная кепка. Хотя я знаю, что ему под тридцать, выглядит он очень молодо, как будто начал бриться только неделю назад. Пройти программу Адамса его обязал суд, и он признался, что прошлым вечером на встрече соврал, что не пил алкоголь, а значит нарушил условия УДО. Он преуменьшил преступление, которое совершил в отношении своей бывшей сожительницы, сказав мне, что хоть и душил ее практически до потери сознания, но сделал это всего один раз, после того, как она сама на него напала и поцарапала. По его мнению, они оба несли ответственность за жестокость в отношении друг друга, но только его обязали за это расплачиваться. Он не понимал, что царапины не идут в сравнение со смертельной опасностью удушения, и поэтому рассматривал свое поведение как равноценную реакцию, баш на баш. После я узнала, что этот мужчина так и не закончил программу; он переехал куда-то на запад и, вероятно, увез свои убеждения с собой. Но, может быть, я ошибаюсь. Может быть, что-то осталось с ним после посещения этих курсов, хотя программу он и не завершил. Мы уже заканчивали обедать, когда он сказал, что после того, как ему удалось преодолеть первоначальную враждебность к группе, программа изменила его в лучшую сторону. «Когда обнаруживаешь себя в такой группе, врать себе по поводу принятых решений уже невозможно», – сказал он. «На этом этапе жизни я больше не могу сказать себе, что не такой уж я и плохой парень».
Когда Адамс только начал изучать подходы к изменению поведения агрессивных мужчин, и еще до того, как он проследил связь с нарциссизмом, практически все исследования 1960-х и 70-х годов винили в бытовом насилии женщин-манипуляторов, которые провоцировали мужей. Точка зрения, что жертва сама провоцирует агрессию в свой адрес, до сих пор широко распространена. В начале 1980-х защитница прав жертв домашнего насилия из Миннесоты по имени Эллен Пенс создала «Колесо власти и контроля»[91]. Это колесо выделяет восемь способов, при помощи которых агрессор поддерживает власть и контроль над жертвой: страх, эмоциональное насилие, изоляция, отрицание и обвинение, использование детей, запугивание, финансовый контроль, грубая сила и словесные угрозы. Правозащитники подчеркивают, что абьюзеры не ищут власти и контроля сознательно. Вместо этого, они говорят примерно такие вещи: «Я просто хочу, чтобы она была милой [покорной и угодливой], и каждый вечер в шесть подавала ужин». Или: «Я просто хочу, чтобы она убирала дома и присматривала за детьми». Или: «Да я несильно ее толкнул. Она преувеличивает». Или: «Я бы не разбил тарелку, если бы она не заорала». Всё это – вариации на одну и ту же тему (позже Джимми Эспиноза будет рассказывать группе мужчин о том, как важно отслеживать в собственной речи слова вроде «просто», «если» и «но» – это кажется мне достойным обобщением).
Как и Синклер, Адамс верит, что мужчина принимает решение быть жестоким. В 2002 году, совместно с содиректором Emerge Сьюзан Кайотт, Адамс написал статью о пресечении и профилактике рукоприкладства, в которой, в частности, говорит следующее: «Многие агрессоры всегда или почти всегда в состоянии построить уважительные отношения вне семьи; это указывает на то, что они уже знают, как практиковать уважительное отношение к другим, если им это необходимо».
По мнению Адамса, именно в крайних проявлениях нарциссизма кроется ключ к пониманию агрессоров, и хотя мы можем считать нарциссов эксцентричными маргиналами, которые не смолкая говорят только о себе, на деле они часто оказываются работоспособными, харизматичными и успешными. «Нарциссы среди нас, – говорит Адамс, – и они хорошо маскируются». По словам Адамса, таких людей непросто распознать, потому что они мастерски владеют навыками работы с людьми, а «мы живем во всё более нарциссическом мире. Мы превозносим успех больше, чем что бы то ни было». Адамс указывает на «харизматичных нарциссов, которых все боготворят». Такие люди часто оказываются интеллигентными агрессорами, которые при помощи денег и связей могут ускользнуть от судебной и правоохранительной систем. Для таких мужчин нет ничего важнее статуса и репутации. Адамс и другие исследователи, с которыми я беседовала, часто рассказывают о коллективном представлении о преступниках, и особенно убийцах; мы склонны представлять себе гневоголиков, хотя в реальности эти люди неотличимы от среднестатистических граждан. По словам Адамса, типичный агрессор «внушает больше симпатии, чем его жертва, потому что домашнее насилие влияет на жертв гораздо больше, чем на абьюзеров. Абьюзеры, в отличие от жертв, не страдают бессонницей. Не теряют работу; у них не отбирают детей». Более того, агрессоры часто считают себя своего рода спасителями. «Им кажется, что они спасают женщину, попавшую в беду. Это еще одно проявление нарциссизма… А в ответ они хотят получить бесконечный поток благодарности». И наоборот: «Многие жертвы не вызывают симпатии, кажутся жалкими и неадекватными. Ведь именно в такое состояние нарцисс и стремится привести свою жертву: “Я сделаю так, что ты будешь никому не нужна ”».
В жизни жертв царит беспорядок. Они часто злоупотребляют алкоголем и наркотиками или живут в крайней нищете. Многие в детстве перенесли травмирующий опыт и подвергались насилию. Такие дела особенно сложны для рассмотрения, и не в последнюю очередь потому, что жертвы могут быть ненадежными свидетелями. «Вот почему абьюзерам так часто удается обмануть систему», – рассказывает один правозащитник жертв домашнего насилия. «Они такие обаятельные, а жертвы производят очень негативное впечатление». Несколько лет назад детектив по имени Роберт Уайл рассказал мне, как понял, что «большинство [жертв], которых мы приведем в суд, – люди с множеством психических проблем, и чтобы посадить ублюдков, которые их избивали, мы должны поработать над тем, чтобы жертвы вызывали симпатию. И кому нельзя произносить ни слова? Абьюзеру. Он просто присутствует на заседании».
Эти слова напомнили мне историю одной женщины, с которой я познакомилась, когда она только-только начала выстраивать свою жизнь после многолетних издевательств со стороны мужа. Невозможно в двух словах передать, как насилие медленно разрушает личность, как часто выжившие рассказывают, что эмоциональное насилие было гораздо нестерпимее физического. И действительно, книга Гондолфа описывает домашнее насилие как процесс, а не как единичный случай, но при этом система уголовного правосудия рассматривает именно случаи, а не процессы. У той женщины был опыт социальной работы, и я провела много часов, слушая ее рассказ о том, как ее стачивала, сводила на нет жестокость мужа. Первый случай был таким неожиданным и странным, что ей и в голову не пришло, будто подобное может повториться. Они с мужем шли по оживленной улице Манхеттена и о чем-то спорили, и тут он внезапно наклонился и укусил ее за щеку так сильно, что на лице много дней оставался синяк и следы зубов. После этого муж повел ее в аптеку, чтобы купить косметику и замазать следы. Как и все абьюзеры, он утверждал, что глубоко сожалеет. Что он в ужасе от того, что наделал. Он плакал. Извинялся. Обещал. «Я всё равно сказала ему, что это неприемлемо, – рассказывает жертва, – но это было до того, как он сломал меня, и у меня не осталось сил ни на что, кроме выживания». Муж продолжил издевательства, которые год за годом становились всё изощреннее. Он кидал шарики для гольфа в лобовое стекло, когда она ехала по шоссе, или накидывал ей на голову одеяло и душил. К тому времени, когда всё зашло настолько далеко, что она боялась за свою жизнь, муж мог сам пойти в магазин, купить косметику, которая была нужна, чтобы скрыть следы побоев, и передать жене без всяких извинений. По словам женщины, к тому времени она была настолько забита, что больше не ощущала себя человеком: просто мешком с костями, у которого нет сил, нет свободы выбора. Она просто медленно, болезненно сползала в беспамятство. И в то же время ей казалось, что если только ей удастся помочь ему взглянуть на себя ее глазами, то он изменится, станет человеком, которым он, по ее мнению, мог бы быть. Это стандартная история. Женщинам неустанно дают понять, что мы – хранительницы эмоциональной жизни и здоровья семьи, что ответственность за изменение мужчины лежит на нас. «Мне сложно описать, что произошло со мной… Часть меня как будто умерла, а потом другая часть словно бы загорелась идеей о том, что моя любовь излечит нас обоих, – рассказывает женщина, – но мне нужно было перестать любить себя и отдать всю любовь ему». Иными словами, его нарциссизм не позволял ей заботиться о себе.
Она стыдилась того, во что превратились ее жизнь и брак. Стыд был так силен, что она долгое время никому не рассказывала о происходящем. «В конце концов, – рассуждала она, – у меня есть перспективная работа и степень магистра; феминизм учил меня быть умнее. Я не нищая. У меня есть образование. Я принадлежу к среднему классу. Я – белая женщина либеральных взглядов, блондинка с длинными волосами и белозубой калифорнийской улыбкой». И всё же она оказалась в этой ситуации, рядом с мужчиной, который уничтожил в ней человека. «Наверное, эти издевательства – отчасти моя вина», – думала она. У него посттравматическое расстройство. Ей нужно быть терпеливее. Он сражался за свою страну, участвовал в войнах за границей. И за это она у него в долгу. Разве весь мир не ополчился против него? Разве она – не единственное, что у него осталось? Разве она не давала клятву? Любовь, уважение, болезнь, здравие, бедность, богатство. Ее долг – остаться, и помочь ему прозреть, чтобы он смог излечиться от своей боли. Она и представить не может, через что он прошел. Где ее сочувствие? Ее терпение? Она думала, что когда-нибудь и как-нибудь ему станет лучше, он перестанет издеваться над ней, и всё будет в порядке.
Но как-то утром она проснулась и сбежала. И ее дело оказалось настолько вопиющим, что программа защиты свидетелей скрывала ее адрес, почту ей доставляли частным курьером, а на окнах и дверях ее нового дома установили камеры наблюдения. На то, чтобы прийти в норму, у нее ушли годы. Ее мужа обязали носить электронный браслет с GPS-трекером, ему вынесли пожизненный запрет на приближение, предписав не въезжать не только в город, но даже в округ, где она жила и работала. Он отсидел свой срок. И наконец, через несколько лет, после того как она ушла, она решилась сделать что-то, что любила когда-то давным-давно: выйти на пробежку. На улицу. На свежий воздух. И тогда она поняла, что теперь свободна по-настоящему.
Навязчивость необъяснимого