Знак поворота на аэропорт Борисполь. Трасса просматривалась на добрый десяток километров, издали было видно, как ползут, далеко друг от друга, похожие на точки автомобили.
Точки на черных дорогах раскрытых степных рук, вертолетный простор, точки опухают, наливаются тромбы дорог, приближается ночь и смерть.
Мы медленно двигались к бочке с квасом, вплавляясь в асфальт.
Торговка потряхивала над квасом своими крашеными кудельками, ставила толстостенные кружки на квадратный металлический поднос, залитый пеной, и перебирала деньги красными растрескавшимися пальцами.
Квас у нее был, конечно же, теплый, деньги кончились. Мы спросили дорогу на Чернигов. Ответ нам дал водитель, и мы пошли в указанном им направлении мимо громадного трака. Трак стоял, свесив кабину, как недоотрубленную голову, в направлении Чернигова, и все время, что мы провели на обочине, я ждала, что он поднимет голову, встряхнет гривой… но он так и не уехал.
Мы отошли от перекрестка на приличное расстояние по широкой обочине, за которой начиналось гороховое поле. Никаких лесопосадок, словно выбрито все до горизонта. Мы уселись на обочине и смотрели на жилу дороги, тащившуюся по полям из заоблачного Борисполя. Мы замечали трак издалека и следили за его медленным приближением, не шевелясь, гадали, вознамерится он ехать прямо или свернет. Чаще, как мне казалось, сворачивал.
Не свернул! Ольховский вскочил. В этих шортах у него вид, как у ощипанного бройлерного цыпленка. Поднимает руку. Нет. Прогрохотал мимо. И он снова лег в пыль.
Я возилась в серой пыли, из камешков пыталась сложить какую-то мозаику и слушала трескотню насекомых, это был прилив полусмерти, все показалось темным и мигающим. Казалось, что Петербург был за тем солнечным поворотом, тяга исчезла, и Ольховский с повисшими руками прохаживался по трассе.
Я разулась. Ноги стали ржавчато-бурыми, в мутных мозолях.
— Еще два ползут, — я заметила, как проскользнула эта мысль, когда разглядывала волоски на руке. Откуда бы ей взяться? Я посмотрела на дорогу — пусто, никто не полз… Но точно теперь припомнила, что видела, как по жилке двигались две точки. По руке ползли две мушки с завитыми усиками, рыжими ножками и темным пятном на каждом крылышке. Голова мушки казалась стеклянной. Я встала и двинулась в направлении стеклянной головы, посмотрела на себя и испугалась. Рубашка совсем расстегнулась от жары, закатанные рукава… Тут ноги ожег асфальт, и трак остановился. Ольховский, видно, не ожидал, что я остановлю трак, он лежал в позе нерешительной голой женщины, чуть почесывая бедрами, когда вдруг увидел, что трак тормозит, хотя не берусь утверждать, что именно он увидел.
Он вскочил, подбежал и открыл дверь. Началось.
— Уважаемый, вы не подбросите нас в сторону Чернигова?
Водитель ничем не выказал удивления и молча кивнул.
Мы схватили вещи и подбежали к машине.
XI
Сегодня — первая прогулка. День солнечный. Какой-то церковный праздник. В тенистой беседке старуха сочиняет письмо губернатору, думает, что имеет на это право, потому что губернатор подарил ее сыну печатный пряник с изображением Николая Угодника, давно, при открытии гимназии.
Я предлагаю старухе виноград, старуха отказывается, но я узнаю ее по сгорбленной спине и сморщенным плаксивым глазкам — это мама шебутного московского гимназиста Вадима Масленникова.
Это я заметила еще в Печерской Лавре — там много можно встретить персонажей всех когда-либо читаных книг и увиденных картин. Помню, видела однажды боярыню Морозову, живую, страшноглазую, в той самой одежде.
Я обхожу старинный корпус оранжевого кирпича, с могучими объемными фризами над окнами первого этажа. Рядом одна из тридцати башен стены, ограждавшей когда-то Кирилловский монастырь, сохранилась с XVIII века.
Клопы-солдатики днем греются на широкой деревянной раме башенного окна, все усыпано красными точками, к вечеру они прячутся в щели. И купол, приземистый, десятиклинный, как зефир, с башенкой наверху. Низкая сводчатая дверь.