Санёк или Сашка, Сашок – почему-то его звали именно так, уменьшительно, хотя он был по возрасту старше всех в бригаде, ему было уже года пятьдесят два. Обладал он мощным телосложением, был такой бычина чуть поменьше меня ростом, но шире вдвое. Любил показать силу, потягать, просто так, без спора, какую-нибудь неподъёмную болванку или повозиться, побороться с кем-нибудь. Остальным мужикам это было не нужно, и поэтому возились всегда мы с ним вдвоём. Он был неоспоримо сильнее, и у меня была задача продержаться как можно дольше до капитуляции, не дать взять меня в замо́к, он был уже не так скор, и ему это удавалось не сразу, частенько поединок прекращал бугор, типа, хватит балду гонять. Правда, когда ему это удавалось, у меня возникало ощущение, что меня грузовик размазывает по стене, но то ли кости молодые, упруго пластичные, то ли Сашок не хотел меня уродовать, обходилось всё без переломов. Саня не воевал, получил бронь и с заводом уехал за Урал. Перед отъездом женился и рассказывал, что в поезде от отсутствия других занятий занимался любовью с женой по шестнадцать раз в день, мужики поднимали его на смех, говорили, что такого быть не может, а он обижался, что ему не верят, горячился, бычился, стучал кулаком по столу. Потом, понимая, что мужиков не убедить, смотрел на меня долгим спокойным взглядом, спрашивал: «А ты веришь?» Я отвечал: «Верю». А я действительно верил. Несть числа примерам, когда люди поднимают огромные веса, которые не может поднять никто из остальных живущих на планете, проплывают огромные расстояния в ледяной воде, а тут такое дело хорошее, да дайте время и место, да мы все как один, да не о чём говорить, верю.

Он жил в частном доме в Нахабино, по нашей русской традиции у калитки была вкопана скамеечка, и местная гопота стала собираться на его скамеечке, распивали, шумели, мусорили. Рассказал в бригаде, спросил совета у бригадира, мол, чего делать. Совет бригадира: «Да выкопай ты её на х…й», – не принял, даже обиделся: «Что ж я своё место из-за этих замудонцев буду рушить, там ещё мой дед сидел, помню». – «А что делать будешь?» – «Придумаю». И придумал. Приехав вечером домой, запер калитку на подвесной замок, чего раньше никогда не делал, набрал камней и стал ждать. Выждал, когда соберётся урла, и начал метать в них камни. Вся кодла ломанулась в калитку, но граница на замке, все сектора пристреляны, попытки перелезть через забор были пресечены использованием крупного калибра, обойти с тыла невозможно, все дома по улице стоят в два ряда, практически впритык. Утром следующего дня, с удовлетворением доложив о победе в первом сражении, ушёл куда-то с озабоченным видом. Явился радостно улыбающийся, держа в руках два коротких, длиной не более ста пятидесяти миллиметров, пятидесятых болта с приваренными здоровущими гайками. На моё предложение подогнать своих пацанов ухмыльнулся и сказал, оглядев мою тщедушную фигуру: «А потом мне с вами до Москвы на электричке пендёхать, вас охранять». Вечером после работы Саня достал из кармана кургузого пиджака толстенные вязаные белые рукавицы и натянул одну на руку, в которой был зажат болт, он утонул в рукавице, будто его и не было. Подмигнул мне и сказал: «Завтра расскажу, как что».

На следующее утро Сашка появился в хорошем настроении, на лбу над левой бровью была лёгкая ссадина. Мне, да и всем остальным, не терпелось расспросить, как всё произошло, но Саня промариновал нас до обеда, и только во время игры в «козла» он снизошёл до рассказа: «Да чего там, они, шелупонь поддатая, кучей кинулись. Первым я сразу руки поотшибал, он бьёт, а я ему навстречу и прямо в кость, прямо кость в кость. – Посмотрел на свой кулак, на нём, кроме пары небольших синяков никаких следов боя. – Чо у них за руки, а драться лезут. Ну потом одному по харе наварил, снёс сразу. Я поначалу вперёд так ходко сквозь них рванул, чтобы не успели сзади мне наварить, потом развернулся вовремя, увидел, что один забегает, пытался сзади арматуриной меня по башке, отбил её левой рукой, а ему правой сверху, шляпкой болта прямо по носу, не знаю, как он теперь без носа будет. Он же, сука, сзади, со спины с арматурой, ну четверых срубил, двое зассали, отвалили. Двое остались, говорят: – Всё, мужик, убедил, извиняй, дай только своих забрать. – Да забирайте, говорю. На хер они мне здесь у калитки нужны». Вот такой он был, Саня. А так, если не трогать, спокойный был мужик. Потом бригадир как-то обмолвился при мне, вспоминая эту историю: «Да, Сашок наш в молодые годы здоров был. Как выпьем, то чего только не бывало, но его никто свалить не мог, да и сейчас, смотри, не много потерял».

В столовую Саша ходил редко, приносил из дома в авоське пакет, в котором лежали несколько отварных картофелин, полкружка краковской колбасы, пара головок репчатого лука, летом пучок зелёного, со своего огорода, пара варёных яичек, хлеб. Запивал всё это холодной газированной водой из автомата, стоящего в цеху. Но раз в неделю Саня приходил с небольшим чемоданом, в котором был примерно тот же состав продуктов, но количественно увеличенный вдвое и дополненный изрядным шматом сала и бутылкой молока. По этим дням он не играл в домино, стоял где-то в сторонке над открытым чемоданом, лежащем на верстаке, и ел, ел, ел. Иногда времени, отведённого на обед, не хватало, чтобы одолеть всё содержимое чемодана, и он приступал к работе, но периодически отвлекался, возвращался к заветному чемоданчику и поглощал какое-то количество еды. Весь цех знал: у Саши сегодня секс. Правда, тогда это слово было не в ходу, поэтому пробегающие нарядчицы щебетали: «Сашуль! У тебя сегодня романтическое свидание с супругой?» А мужики так просто, без всяких политесов, орали: «Что, Сань, бабу свою сегодня е…ть будешь?» Отвлекался на секунду, тяжело вздыхал, как бык, которому предстояло вспахать тяжёлое каменистое поле, какое он пахал не первый раз и осознавал непосильную тяжесть предстоящей работы, и вот он мычит, мотая головой, поглощая свежую траву, набираясь сил, как перед битвой, так и Санёк кивал головой и отвечал: «Буду».

А слесарь был неважный, чертежи плохо читал, был не очень рукаст и сообразителен. Регулярно теребил мастера вопросом, когда он ему даст пятый разряд. Мастер наш, мелкий шустрый ехидный старикан, бегавший в зимнее время по цеху в валенках с галошами, неизменно отвечал: «Как на пенсию будешь выходить, я тебе пятый разряд заместо ордена присвою».

Витька Уткин, ростом примерно с меня, лет немного до сорока, средних кондиций, ничем не примечательный. Критично настроенный ко всему, начиная от властей и заканчивая друзьями, погодой и здоровьем. Хотя в целом мне казалось, что он мужик, как теперь говорят – по жизни, был неплохой. Проблема была в том, что Виктор умирал, умирал на наших глазах, умирал постоянно, а когда человек знает, что он концы отдаст буквально минут через пятнадцать, тут, наверно, сложно быть не желчным, не критичным, да вообще оставаться человеком. Но Витька старался быть человеком, в общем-то, он в рамках всегда держался, срывался изредка. Да ведь ему-то и срываться было нельзя, как сорвётся, так сердечный приступ. Он и ходил-то, держа руку на сердце, отпускал только, чтобы взяться за напильник, работать-то надо, жена дворничиха, не больно много зарабатывала, случись чего, как детей поднять, а их, огольцов, двое.

Ей, правда, перепадало иногда, мантулила она во дворе гостиницы. Тогда в моду, слава богу, ненадолго вошли нейлоновые рубашки. Наши-то поначалу не могли их производить, только у фарцы достать можно было, а это ж какие деньги, да и без них как-то обходились. Так вот Витёк наш однажды на работу является в белоснежной нейлоновой рубашке, ну мы, конечно, что да как, откуда? И он рассказывает: убирает его баба двор гостиницы от снега, вдруг открывается дверь и кто-то ей рукой машет. Она подходит, а там иностранец протягивает ей ком тряпья белого, показал ей рукой на бак с мусором во дворе, что-то пробормотал не по-русски, повернулся и ушёл. Народу никого, глянула, а у неё в руках три рубашки нейлоновых новых, только воротнички несвежие, после однодневной носки. Поняла, что если бы хотел в стирку, то попросил бы горничную, показал рукой на помойку, значит, сказал или выкинь, или себе оставь. Да кто ж такое добро выкидывать будет? А горничной не отдал, видно, осерчал на неё за что-то. Да только это ж не каждый день, сказать по совести, первый раз за всю карьеру.

А Витёк-то совсем уже не хорош, а главное, как ему плохо с сердцем, его скорая не берёт, вообще оборзели, суки. Заявляют, что он здоров как бык, вот гады, они, вишь ты, знают, а Витёк не знает, здоров он или нет.

Оно с чего всё началось? Раньше-то Витька в самом деле был здоров как бык, ну бухал, конечно, с другом закадычным на пару. Раз после лёгкого запоя, так, пустячок двухдневный, правда, это уже выход был, до этого неделю квасили не по-детски, пошли водички газированной попить, идут, ржут, при этом трясёт обоих с похмелья. Витька первый к автомату подошёл, залпом два стакана выдул, налил другу, повернулся, глядь, а друг лежит на полу на спине, глазами голубыми в потолок глядит. Витюха к нему, водички пытался ему в рот, друг ни-ни. Ну первым делом фершала заводского, маманю мою, стало быть, потом скорую, а поздняк метаться. Инфаркт микарда, вот такой рубец. Врачи сказали: скончался мгновенно, даже были бы рядом, не спасли.

А они друзья с детства, из одной деревни, вместе в Москву приехали, всю жизнь на одном заводе протрубили. Всё вместе, даже женились в один год, но, правда, на разных всё ж таки бабах. А уж керосинили-то с младых ногтей вместе, и Витёк понял, что сердце-то у него тоже нездорово, чует, болит. И с каждым днём всё хуже припирает, куда деваться, пошёл к врачам. Ну в районной-то ничего не нашли, это понятно, что они там понимают, коновалы. Витька с боем выдрал у собак районных направление в кардиологический центр Мясникова. И там не лучше, профессоры-хуессоры не хотят лечить рабочего человека, подержали полторы недели, даже в жопу трубу вставили, ноги все перещупали, а сердце вылечить не могут. Твари. Говорят, здоров как бык, а боли от самовнушения. Мало того, в дурку даже положили, восьмую больницу им. Соловьёва на целый месяц. С самим Высоцким, правда, на этаже лежал, мозги ему всё вправляли, а сердце, сердце-то так и не вылечили.

Так Витёк наш и маялся, маманя моя сказала, так сам себя уговорит и умрёт при полном здоровье. Да уж, наверно, умер.

Бугор наш, Анатолий Сергеевич Курганов, был мужик видный. Бывают такие мужики, весь как только что отштампованный юбилейный рубль. Всегда свеж, подтянут, несмотря на небольшое пузцо, крепок, целеустремлён, решителен, толков. Проштрафившемуся мог и в глаз заехать, но никто не обижался, знали – за дело получил, при этом своих работников в обиду не давал, всегда выгораживал перед начальством, если, конечно, штрафник совсем не оборзел. Мог и на замдиректора наехать, начальство знало – норовист, зато не подведёт, план даст всегда и бригаду держит в дисциплине, насколько возможно. Я уже пердак здоровый был, восемнадцать как-никак, он мне в последних числах месяца говорит в конце рабочего дня: «А ты куда засобирался?» – «Так мне ж в школу». – «Ну один разок пропустишь не беда, видишь, горим, план надо выполнять». – Другого послал бы, но Кургана никак нельзя, человек. Остался, первый раз отработал двадцать четыре часа кряду. До двенадцати ночи мантулили с обычными перекурами, в полночь сели пообедать. Работала столовая навынос. В цех принесли большие кастрюли с борщом, на второе котлеты с картофельным пюре. Жри от пуза, за всё платит завод. К столу, на котором играли в обед в домино, подтащили рабочий стол – верстак без тисков. Взяли борщ, котлеты, кто захотел. Остальные, и я в том числе, скинулись, метнулись в магазин, взяли охотничьи колбаски, водки, квашеной капусты. На водку скидывались все. Сели, приняли по сто граммов, похлебали борща, бугор стал наливать по второму разу, в этот момент подошёл зам директора по общим вопросам, он всегда находился на заводе во время авральных работ. Организовывал питание, следил за порядком. Бугор, не обращая внимания на зама, продолжал наливать. Стаканы наверняка были не очень чисто вымыты, как я заметил, гигиена никогда не была важной частью сознания наиболее передовой части трудящего класса – пролетариата (рабочего класса) – одного из основных классов современного общества, главной движущей силы революционного процесса перехода от капитализма социализму и коммунизму, к которому принадлежали мы все, сидящие в эту ночь за столами в МСУ завода «Металлист», и по этой причине на стенках стаканов образовывались воздушные пузырьки, как будто туда налили горячую воду. Увидев такую картину, замдиректора расплылся в масляной улыбке и сказал: «Кто ж кипяток наливает в холодные стаканы?» Шутка его никого не заинтересовала, все глядели на Бугра, что скажет? Бугор глянул на остаток водки в бутылке, на замдиректора и спросил: «Никитич, примешь?» Замдиректора ответил: «Не, не, мужики, мне ещё бегать и бегать. Ну давайте, отдыхайте, вам тоже ещё до утра столько наворотить надо». Бугор плеснул остаток себе в стакан, сказал: «За удачу», – и все выпили, не чокаясь, ещё по сотке. Закурили, посидели минут двадцать и продолжили работу.

Собирали мы в тот месяц установку для нагрева заготовок ТВЧ (токами высокой частоты) у которой были две подвижных каретки, перемещающихся в горизонтальной и вертикальной плоскостях. После сборке выяснилось, что вертикальную каретку при подъёме клинит. Причин возникновения могло быть предостаточно: сварочные деформации станины, неточности при изготовлении направляющих, ошибки при конструировании самой каретки или её приводного механизма, да ещё можно было придумать хоть десяток, но главное было в том, что если каретка не переместится три-четыре раза на глазах приёмной комиссии, трындец. Квартального плана нет, премии нет, а выговоров всех видов и прочих трындюлей огребут все, прежде всего начальство. У грёбаной этой машины, выкрашенной в зелёный цвет, собрались главный инженер завода, два замдиректора, начальник производства, начальник цеха, все мастера, наша бригада, куча откуда-то набежавших, праздно шатающихся, любопытствующих техников, нормировщиков и прочего непонятно для чего оставшегося в ночь народа, все говорили или кричали одновременно, стоял такой мат-перемат, что индуктор-нагреватель вертикальной каретки разогрелся до малинового свечения, но выхода никто не находил. «Всё, просрали план!» – сказал главный инженер.

Бугор стоял, потупив голову, размышлял, видно было, что пустой этот базар раздражал его до невозможности. Потом поднял голову и громко сказал: «Всё, расходимся. Через час каретка будет ползать. – Затем подошёл к главному инженеру, отвёл его в сторону, они о чём-то пошептались, главный похлопал его по плечу, повернулся к толпе и сказал: – Расходимся, через полтора часа собираемся здесь: я, бригадир, Тараканов (наш начальник цеха) и зампроизводством, остальные занимайтесь своими делами, а то устроили тут базар, понимаешь». Все стали расходиться. Бугор открыл альбом с чертежами собираемого нами устройства, полистал его, нашёл какой-то чертёж, вырвал его и положил в карман, затем подозвал Володьку, того самого, который крестил меня машинным маслом, он был в бригаде как бы неофициальным замом бугра, сказал ему: «Володь, возьми ребят, снимайте каретку и пошли кого-нибудь в малярку, пусть там у дежурного возьмут зелёной краски в цвет машины, полстакана. – Затем окликнул меня, сказал: – Возьми фомку, пошли». – «Куда?» – «Куда надо». Я достал из верстака монтажный ломик, в просторечье именуемый фомкой, и двинулся вслед за Бугром. Вышли из цеха на улицу, дошкандыбали до столярного участка, располагавшегося в здании рядом с проходной, дверь в цех была закрыта, но мы, миновав её, подошли к распашным воротам, через которые осуществлялись завоз пиломатериалов и отгрузка продукции. Ворота были закрыты снаружи на большой замок, висевший на кованых стальных петлях. Сергеич, кивнув на петли, скомандовал: «Ну чего глядишь? Сейчас посмотрим, какой из тебя домушник может получиться». – Задача была ясна, повозившись пару минут, одну петлю я оторвал. Бугор попытался открыть ворота, но не тут-то было, ворота были изнутри закрыты то ли на засов, то ли на накидной крюк. Ухватившись повыше, он оттянул ворота на себя и сказал: «Просунь руку, моя не влезет, попытайся понять, что там за засов». Просунув руку, я понял, там что-то вроде накидного крючка, но снять его с первого раза не удалось, когда Сергеич отжимал ворота, крюк зажимало. Но это было уже, как говорится, делом техники. Пошарив у ворот, я нашёл обломок кирпича и им выбил крюк из паза, куда он опускался. На шум из проходной прибежал старик ВОХР, увидев на нас, с удивлением спросил: «Толь, ты чего ворота ломаешь?» Бугор ответил: «Не ссы, Михеич, главинж в курсе, звони». Сторож ушёл в проходную звонить начальству, а бугор, отворяя одну створку, сказал, повернувшись ко мне: «Ну вот, одна хлебная профессия у тебя, считай, в кармане».

Вошли в помещение, разыскали выключатели, включили свет. Курган стал рыться на стеллажах в заготовках, наконец вытащил двухметровую доску сероватого оттенка, смерил ширину и толщину и, поворотившись ко мне, сказал: «Дубовая, как под заказ». Покопавшись в столярных верстаках, нашёл ножовку, сверился с чертежом и отпилил одну доску длиной сантиметров шестьдесят, а остаток распилил на кусочки сантиметров по пятнадцать. Пройдясь вдоль ряда станков, остановился у одного, сказав: «Вот что нам с тобой нужно». Я спросил: «А что это?» Он поглядел на меня с удивлением: «Это ж рейсмус». Я промычал что-то неопределённо обозначающее полное понимание предмета в сочетании с полным непониманием. Сергеич включил станок, поковырялся с настройками и пропустил первый короткий кусочек, пройдя сквозь станок, дощечка стала потоньше, смерив её, подрегулировал настройки, пропустил вторую. После четвёртой деревяшки запустил длинную дощечку, замерив толщину, удовлетворённо хмыкнул и сказал: «Я в проходную, скажу, что закончили, и в цех, а ты всё выключай, закрывай ворота, подмастырь петлю, как сможешь, и дуй за мной».

Я выключил станок и свет, вышел во двор и понял, что подмастырить петлю будет проблематично: гвозди погнулись, да и забивать любые гвозди фомкой цилиндрического сечения – задача решаемая, но непростая. Да и зачем? Ворота в цех-то всё открыты. Вошёл в столярный, включил свет, нашёл и нужные гвозди, и молоток, после чего снова погасил свет, закрыл ворота, приладил петлю на прежнее место, приколотил, отжал ворота, было проще, крючок-то уже не был накинут, затолкал в щель молоток и ушёл с сознанием выполненного долга.

Через час дубовая дощечка превратилась в полное подобие направляющей, по которой должна двигаться вертикальная каретка станка. В ней просверлили крепёжные отверстия и профрезеровали канавку, в которой должна была собираться смазка, торцы её покрасили в зелёный цвет. Новую направляющую наглухо прикрепили к станине установки, поверхность её густо смазали тавотом. Через двадцать минут, на десять минут раньше намеченного времени, была смонтирована и опробована в движении вертикальная каретка. По общему мнению бригады, по дубовой направляющей каретка двигалась лучше, чем по стальной. Прибывшее через десять минут руководство пришло к такому же выводу. Главный инженер зачем-то ухватился за вертикальную каретку, пытаясь оторвать её от направляющей, но конструктивные особенности станка и, главное, высококачественная сборка, осуществлённая бригадой под руководством А. С. Курганова, не позволяли каретке никаких перемещений, кроме проектных. После этого главинж, покачиваясь, судя по всему, от пережитого волнения, молча глядя в глаза, долго жал руку нашему бригадиру.

Было около четырёх утра, Бугор сказал: «Если хочешь, можешь идти домой, тебе же рядом, на работу сегодня можешь не выходить». Я умылся и пошлёпал, шёл, задумавшись, в те годы по ночам улицы были пусты, ни пешеходов, ни машин. Возле самого моего дома мне наперерез кинулась женщина лет сорока пяти, спросила низким, прокуренным голосом: «Молодой человек! Вы не меня ищите?» От неожиданности я опешил, посмотрел на неё, это была крупная, высокая дама лет сорока пяти, с испитым лицом, в не по возрасту короткой юбке. Я ответил: «Нет».

Комиссия установку нашу приняла, она простояла ещё у нас недели полторы, разбирались с причиной брака и с исправлением. Я во время обеденного перерыва рассказал, как меня атаковала бабёнка с пониженной социальной ответственностью у дома ночью, реакция коллектива на мой ответ, меня признаться, озадачила. Все посмотрели на меня с осуждением, а бугор, очевидно, подытоживая общее мнение, изрёк: «Всякую тварь на х…й пяль, бог увидит и хорошей не обидит». Тут задумаешься, всегда ли ты прав.

В последние дни августа я записался в ШРМ № 69, Школу рабочей молодёжи. Ходить туда было мне удобней, она находилась в трёх минутах ходьбы от моего дома. Когда я оформлялся, секретарша поинтересовалась, почему я перехожу из 17-й школы к ним. Я ответил, что у меня способностей не хватает учиться в такой продвинутой школе, полагая, что она сейчас же мне скажет: ну что вы, по Вам видно, что вы очень способный, умный и вообще душка, но ошибся. Услышав мой ответ, она пробормотала себе под нос что-то вроде опять всех дебилов с района собрали. Увы, если ты сам именуешь себя дебилом, не полагая, что ты таковой на самом деле, то будь готов к тому, что люди тебе поверят и будут тебя считать дебилом, а обратное тебе придётся доказывать.