В классе встретил пару знакомых огоньковских шпанят, с которыми несколько лет назад тусовался в «Огоньке», было несколько симпатичных девушек, паренёк забавный, помоложе меня на пару лет, но толковый, с мозгами, крепкий. Преподаватели мне понравились, за исключением одной, довольно молодой женщины, которую доставала моя привычка улыбаться. У меня действительно была такая привычка, когда я глядел на любого человека, физиономия моя расплывалась в улыбке, почему? Не знаю, от молодости, оптимизма, я всегда был им наделён чрезмерно, здоровья, да от всего, от того, что живу, обязательно влюблён и меня любят, а вот училке этой очень не нравились мои улыбочки. Действительно, нашёл время и место. Она мне вполне серьёзно заявила: «Вы что, не понимаете, что неприятно глядеть на человека, который постоянно улыбается?» Что ж делать, не огорчать же человека, стал бороться с собой, доборолся, теперь частенько говорят: «Это кто такой мрачный, у него что-то случилось». Случилось, блин, училка такая в школе попалась.

Но в школе я стал стараться появляться почаще, решил всё ж таки аттестат получить.

Мокушке пришла повестка, пора, родина звала в поход. Схема всегда одна, собрались, попили, поели. Батя его упился под утро в хлам, сглупа решили тащить с собой, как же – отец не попрощался с сыном, опять же, вдруг по дороге очухается на свежем воздухе. Не очухался. Проводили, как обычно, до Хованского входа ВДНХ, отца положили на газон у входа. Стали прощаться, обнялись, мать ему говорит: «Витя, простись с папой». Витёк глянул на папу, махнул рукой и шагнул в ворота.

Стали расходиться, поймали такси, уговорили водилу отвезти бесчувственное тело отца Витюхи до дома, один поехал с матерью помочь дотащить, остальные загрузились в троллейбус. Ребята пропихнулись через переднюю дверь, мы с Милкой через заднюю. Утро, все едут на работу, а мы с проводов друга, парни все под хмельком, теснотища, народ раздражённый, какой-то дядя нервный прискоблился ко мне, дескать, от меня водкой на версту разит и от этого он испытывает невыносимый дискомфорт. Разит, конечно, всю ночь за столом просидел. Я спокойно ему объясняю, что это не его печаль, но ему, видать, нужда была кому-нибудь с утра мозги вынести, а тут сопляк какой-то не желает внимать его нравоучениям. Я ему негромко на ухо предложил совершить эротическую экскурсию в место, расположенное на расстоянии его вытянутой руки, а он стал пытаться мне руки крутить. Что за люди, совершенно не умеют и не готовы дискутировать? Не получилось, я его самого немного в трубочку свернул, тут ещё два активиста на меня насело, и чего людям не сидится спокойно? Стал назревать скандал, и очевидно, что виноватым в итоге меня определят. Людмила попыталась встать на мою защиту, один из этих козлов её в шлюхи записали, пришлось проверить его печень на готовность терпеть динамические нагрузки, а Милке потихоньку на ухо: «Милок, речи оставь на потом, а пока мухой вперёд за ребятами». Глядя, как она штопором ввинтилась в толпу пассажиров троллейбуса, я понял, занятия художественной гимнастикой в юности даром не прошли, через пару минут наши парни уже нарисовались рядом со мной. Ну, думаю, слава богу, а то меня эти потные доходяги уже всего облапали, пытаясь руки мне крутить. Парни наши молодцы, спокойно так: «А что случилось? – И дяденькам этим: – Да вы присаживайтесь, мы сейчас порядок наведём», – и так тихонечко поприжали активистов троллейбусных, они шмыг по местам, сидят, молчат, потеют, так молча до нашей остановки и доехали.

На работе у нас случай трагический произошёл на моих глазах. Через проход, напротив нашей бригады, располагался большой горизонтально-строгальный станок. Станки у нас стояли тесновато, но небольшие проходы между ними были, чтобы их можно было обслуживать. Обрабатывались на нём, как правило, большие листовые заготовки деталей сварных станин. Перед началом работы заготовки привозили на электрокаре (на заводе название сокращали, говорили – кара, на каре) и сгружали стопкой рядом со станком, строгальщики брали по одной заготовке, обрабатывали на станке, обработанные детали складировали с другой стороны станка. Детали были массой по несколько сот килограммов, поднять и уложить их на рабочий стол можно было только с помощью крана, что обычно и делали. По правилам, то есть по регламенту, операции подъёма, укладки и съёма тяжёлых заготовок должен осуществлять специально обученный человек – стропальщик, и такой вроде бы даже в цехе был. Только где его найти? Зарплата у стропаля невелика, и они себя особо не утруждали, то он пьёт где-то с кем-то, то прикорнул, то уже в дым, а бывало и так, что в самом деле что-то грузит, но в другом месте. Для того, чтобы работа шла побойчей, почти все станочники на тяжёлых станках и все слесари-сборщики проходили ускоренные курсы стропальщиков, получали ксиву стропальщика, стропили, как у нас говорили – чалили грузы, и таскали их по цеху сами. Крановщицы, пока не запомнили точно, что у меня появилась квалификация стропаля, кричали сверху из кабинки: «Удостоверение покажи!», и я гордо, вытянув из нагрудного кармана синюю книжку, протягивал вверх руку, демонстрировал картонку, подтверждающую, что могу тягать по цеху грузы до определённого тоннажа. Наверняка такая же книжка была и у строгальщика, который в тот день застропил чалкой (грузовым тросом с петлями на концах) «на удав» большой стальной лист, что уже было нарушением. Брать грузы «на удав», то есть стропить, зачаливая его на самозатягивающуюся петлю, нельзя по инструкции категорически. Тем не менее так зачаливали все, и я в том числе, это быстро вполне эффективно, надо только при этом соблюдать два простых правила: во-первых, чалку располагать поближе к центру тяжести, во-вторых, затягивать её ещё до подъёма краном, чтобы она меньше сползала по ходу подъёма. Детали, имеющие характерные выступы или впадины, чалятся с учётом этих особенностей, в общем, мозги чуть-чуть включать и глядеть в оба.

Так вот, строгаль наш зацепил, не запариваясь, лист, как получилось, крикнул: «Вира!», это команда крановщице на подъём груза, груз пошел вверх, лист развернулся петле вертикально. Когда груз был поднят метров на пять над полом, идущий по проходу работяга-подсобник, мужик лет пятидесяти, вдруг повернул и шмыгнул вбок, в проход между станками, все так поступали, но только не тогда, когда у тебя над башкой болванка плывёт полутонная. Скорее всего, задумался о чём-то своём, не заметил, в это же мгновение лист, выскользнув из петли, и упал, ударив проходящего внизу сзади по правой ноге, где-то чуть выше середины икры. Работяге немного повезло, лист после удара упал не на него, а сзади проходящего, придавив часть отрубленной, как потом выяснилось, ноги. Несколько секунд тишины, только шум работающего цеха, потом крики, мы были ближе всех, подбежали первыми, стали поднимать лист, подбегали ещё, откинули плиту. Подсобник наш лежал без сознания лицом вниз, брючина в месте удара была разорвана, ступня неестественно повёрнута вбок, быстро натекала лужа крови. Что там с ногой было, непонятно. Через минуту прибежала мама с дежурным чемоданчиком, вход в здравпункт был метров в пяти от ворот МСУ. Рявкнула на всех: «Отошли на пять метров!» Взглянув на ногу, крикнула: «Скорую вызывайте, скажите, травматическая ампутация ноги, большая кровопотеря, шок, лист фанеры принесите». Говорила она это, вспарывая ножницами брюки. Первым делом поставила ему какой-то укол, потом перетянула ногу выше колена жгутом, что-то написала на клочке бумаги и сунула под жгут, обработала чем-то место разруба и рядом, забинтовала ногу, потом обложила её ватой и прибинтовала откуда-то появившуюся лангетку. Я наблюдал за ней, движения её были быстры, точны, уверены. В ней не было паники, испуга, сомнений. Прибежали ребята из столярки с листом фанеры. Распрямилась, сказала: «Давайте перевернём его и на лист фанеры положим». Все вместе аккуратно перевернули, положили на лист фанеры на спину, мама поставила ещё один укол, затем намочила ватку в нашатыре и поднесла к носу. Подсобник наш пришёл в себя. Скорая приехала довольно быстро, въехала прямо в цех, мы переложили его на носилки и помогли задвинуть носилки в машину. Когда носилки были уже внутри, подсобник, опершись рукой, приподнялся и, пытаясь улыбнуться, тихим голосом сказал: «Прощайте, ребята».

Мама отдала фельдшеру скорой пустые ампулы от уколов, машина укатила. Я проводил мамулю до здравпункта, спросил: «Выживет?» – «Если до больницы довезут живым, будет жить». – «А довезут?» Она не ответила, только как-то неопределённо покачала головой.

Подсобник наш умер от шока по дороге в больницу.

Сказать по совести, травматизм в цехах был довольно частым, порезы и ушибы были рядовым явлением, просто не обращали внимания. Причин хватало. Собственные ошибки, неумение работать с инструментом или оборудованием, ошибки проектирования. Помнится, мы как-то собирали пневматическую механическую руку с дистанционным управлением, когда она была собрана, перед подачей давления бригадир наш, имеющий изрядный опыт работы по сборке продукции наших конструкторов, велел всем отойти подальше, пульт управления установил на стальную тумбочку, сам спрятался за ней и лишь затем открыл кран. Механическая рука, стремительно распрямившись, «выстрелила» в направлении недалеко стоящего Санька и, подрагивая, зависла, словно пытаясь дотянуться. Сашок с перепугу попятился, запнулся и сел на пол. Сел весьма неудачно, отшиб пятую точку, сидит, матерится, мы все хохочем. А это тоже производственная травма.

При этом желания всё поменять или улучшить как-то не наблюдалось ни у руководства, ни у рабочих. Когда проходила плановая компания по прививке от столбняка, половина рабочих отказывалась от прививок, считали, что прививка принесёт больше вреда, чем пользы.

Тридцать первого мне должно было исполниться девятнадцать, вся наша ватага из восемьдесят девятого дома заявила, что праздновать Новый год они будут у меня дома, заодно отметим и мой день рождения. Меня такой поворот событий обрадовал, я сообщил об этом маме, к моему удивлению, мамуля моя нисколько не напугалась, только деловито поинтересовалась, сколько будет народа. Тридцатого декабря Колька Пятаков зашёл к нам помочь с подготовкой к празднику, мы с ним прибрались, поставили стол, стулья, табуретки, нарядили ёлку, развесили бумажные гирлянды, я нарисовал пару каких-то весёлых плакатов. Ребята подарили мне рог в мельхиоровой оправе с выгравированной надписью. Немного выпили, чего-то съели, попели, повеселились.

Решил вспомнить надпись на роге, подошёл к книжной полке в библиотеке, взял в руки, читаю: «Алику в День рождения от друзей 31 XII 1967 г.».

В январе шестьдесят восьмого Катюха вышла замуж за Георгия, свадьбу гуляли у нас дома. Мама договорилась на заводе, и в столярке смастерили пару дощатых столов на ко́злах и дощатые скамейки. По советским стандартам тех времён было сформировано меню: ведро салата оливье, селёдка под шубой, просто селёдочка, нарезанная кусочками, обложенная колечками лука и политая подсолнечным маслом, солёные огурчики-помидорчики, варёная и копчёная колбаска на тарелках, красная икра, уложенная на сваренных вкрутую и разрезанных пополам яйцах, шпроты и прочая снедь, которая доставалась через знакомых, в праздничных заказах или через выстаивание в очередях. Из напитков: традиционная водка, точнее спирт медицинский, разбавленный наполовину, портвейн для дам, предпочитающих напитки полегче, несколько бутылок шампанского, лимонад. В шестидесятые годы в магазинах Москвы можно было приобрести кое-какие харчишки, и бывало, весьма неплохие. Как тогда говорили: выбросили. Не на помойку, в торговлю. Выбрасывали, хотя, точнее, вбрасывали. Как всегда, в те годы на таких торжествах было множество родни: прилетела с Урала моя любимая тётка, тётя Аня. Они с мужем – дядей Сашей – работали и жили в ЗАТО «Челябинск-70», было у них двое маленьких детей, Володька и Люда, и дядя прилететь не смог. Были оба московских дяди, дядя Ваня и дядя Миша, с жёнами, были подруги Катькины, друзья Гоши. Всё было, как полагается на русской свадьбе, тот, кому положено было напиться, – напился, кто хотел сплясать – сплясал, пели песни за столом. Даже драка была, какая ж свадьба без драки? Пустяковая, правда, но всё же. Один из Гошиных друзей играл на свадьбе на аккордеоне, наш какой-то дальний родственник, которого я видел первый раз в жизни, подпил и, стоя рядом с играющим, стал нажимать на клавиши, мешая игре. Играющий попросил его не мешать, затем сделал ещё замечание, после третьего раза снял аккордеон и двинул родственнику моему по глазу. И правильно, если козёл другого языка не понимает. В общем, погуляли хорошо. На второй день родители Георгия, Алексей Иосифович и Нина Григорьевна, пригласили молодых, маму и меня с Людмилой на второй день к себе в гости. Это были интересные люди, они мне понравились, Гошин отец в прошлом чекист, весёлый озорной мужик, ценитель прекрасного пола, не дурак выпить. Особенно мне понравилась его мать Нина Григорьевна, женщина удивительного ума и обаяния. В ней сочетались весёлый искромётный нрав, ум, такт, простота в общении. Она прекрасно играла на фортепьяно, была человеком образованным, добрым и умным. Это был светлый человек, но земной, глубоко порядочный, любящий своих детей, но не деспотично, оставляющая им право выбора пути, но готовая посильно помогать.

В девяностых годах, после смерти супруга, она съехалась со своим младшим сыном, жила в его семье. Сынок с женой запойно пили и, судя по всему, отбирали у неё пенсию, она голодала, ходила искать еду по помойкам, погибла под колёсами грузовика. Узнал об этом я на её похоронах.

По вечерам я ходил в вечёрку, была возможность, встречались с Людой, с пацанами, всё шло своим чередом. Однажды Людочка пришла на свидание в новом пальто и кепочке, тёща сама сострочила из синей ткани. Ткань симпатичная, и кепочка неплохая, но пальтушка что-то не очень получилась. Браться за всё это ещё не значит уметь всё. Одно плечико было существенно ниже другого, и от этого красавица моя выглядела как-то скособочено. Глянул я на неё в этом пальтеце, и сердце у меня защемило от нежности и жалости, стою и думаю: придётся жениться, кто ж её в этом пальтишке замуж возьмёт.

Сам я в то время стал одеваться франтовато, насколько позволял мой бюджет. Купить в магазине брюки или костюм было возможно, но продукция фабрики «Большевичка» в те годы не вселяла радости, как ни меряй, всё сидело как-то коробовато. Но поскольку в детстве на меня неоднократно перешивали костюмы моих дядьёв, я знал, как решить проблему своей экипировки. В середине шестидесятых вошли в моду слегка расклешённые брюки с впереди расположенными карманами, как на джинсах, в продаже таких, конечно, не было, а вот в магазинах «Ткани», в которых было с избытком тканей всех видов, расцветок хватало, включая ткани импортные. Я подобрал светлую ткань в крупную клетку и направил свои стопы к портному, который перешивал на меня костюмы с десяти лет, он обрадовался мне, как родному племяннику. Я шил у него брюки, а потом и костюмы всех видов и фасонов лет до тридцати. Забавно, но тогда одежда, сшитая в ателье, обходилась не дороже, чем купленная в магазине. В конце семидесятых или чуть раньше в продаже появилась импортная одежда, которая сидела на тебе не хуже индпошива, и шиться уже не было смысла – обычная покупка занимает меньше времени.

Мне было лет семнадцать, когда я пошил первый свой костюмчик. История его пошива забавна. Вместе с Кемелем в нашу компанию пришёл Юрка Глебов, классный парень, спортивный, с интеллектом. Юрка тоже был изрядным модником, вдобавок к тому у него был шурин, так вот шурин его был не просто модником, он был для нас гуру моды. Он ходил в настоящем английском котелке, у него был СМОКИНГ, трость, да невозможно всё перечислить. Так что когда я решил скомстролить себе костюмчик, то сомнений, с кем посоветоваться относительно фасона костюма, у меня не было. Мы вдвоём с Сашкой завалились к нему на консультацию, не заглядывая ни в какие журналы, он изрёк: «Двубортный, приталенный, на четыре пуговицы, удлинённый. Два шлица, цвет тёмный». Кемель, поскольку он участвовал во всех стадиях обсуждения, уточнил: «А насколько длинный?» Юркин шуряк объяснил: «Полторы ладошки от колена». Получив такие исчерпывающие инструкции, я кабанчиком метнулся в магазин ткани, оттуда в ателье и через месяц красовался в великолепном, как я полагал, двубортном костюме из тёмно-коричневой ткани в полоску.

Первый раз я надел его в театр, всё было, как говорили в нашей компании, – ништяк, но огорчила меня капельдинерша, которая, узрев меня перед входом в зрительный зал, заявила мне: «Вы должны сдать пальто в гардероб». Я высокомерно взглянул на неё и проследовал, с подругой мимо, но в душе меня терзали смутные сомнения. Мне ещё при первой примерке показалось, что пиджачок мой длинноват, но ведь гуру сказал, а кто я такой, чтобы сомневаться истинности знаний гуру. На следующий день мои сомнения развеял Кемель, поржав над длиной моего пиджака, он постучал меня по лбу и сказал: «Ну ты жопа, он же отвечал мне, имея в виду мои полторы ладошки». Сравнение ширины наших ладоней подтвердило: авторитет гуру незыблем, отмерив длину пиджака своими ладонями, я приплюсовал к требуемой длине порядка десяти сантиметров. Кто виноват, стало ясно, но возник извечный русский вопрос: что делать? Укорачивать? Кемель легко разрешил его, сказав: «Да не парься, кто что поймёт, ходи как есть, так даже прикольней». Я и не стал париться.

Ко мне зашёл Лёсик, давно не виделись, пошли пройтись, по дороге встретили Кемеля, было прохладно, но солнечно. За девяносто восьмой поликлиникой ребятишки, по виду пятиклашки, играли в расшибалку. Решили подурачиться, подошли к ним, спросили разрешения поиграть, пацанята затею нашу поддержали, но нагло потребовали, чтобы мы отвечали удвоенными ставками, мол, вы же выше, вам виднее, у вас будет преимущество. В этом был резон, согласились. В качестве биты взяли юбилейный рубль, играли как положено, жульничали, спорили из-за каждой проигранной копейки. Не заметили, как из-за поликлиники появился Николай Николаевич по полной форме, увидел непорядок на вверенной территории и направился к нам. Пацаны смотрят на нас, не поймут, что делать, Кемель говорит: «Что вылупились, хватайте кон и отваливайте». Парни похватали деньги и слиняли. Насупясь, Николай Николаевич стал строго выговаривать, дескать, играете в азартные игры, привлекаете детей, мы стояли с трагическим видом глубочайшего раскаянья, Лёсик, принявший нашу игру за правду, оправдываясь, начал: «Василь Васильевич…» Я поправил его: «Николай Николаевич». Участковый назидательно сказал Лёсику: «Не знаешь, помолчи, а вот человек знает, – повернулся ко мне и спросил: – Чем играли таким блестящим?» Я достал из кармана покоцанный юбилейный рубль. Николаевич взял его в руки, покрутил, сказал: «Мало я вам жопу драл, такую красивую монету обмусолили. – Вернул рубль, повернулся к Кемелю и спросил: – Алек, я знаю, в шестьдесят девятую школу перешёл, а ты чего в школу не ходишь?» Кемель радостно ответил: «А чо там делать, Николай Николаевич, без Альки тоска зелёная, а потом меня в армию призывают». – «В армию когда?» – «На следующей неделе». – «Ну давай служи, там тебе мозгов добавят». Пожал руку Саньке, потом мне. Сказал: «Не балуйтесь, мужики уже, а всё в игрушки вам играть», – и ушёл.

Я повернулся к Кемелю: «Сань, и молчишь?» – «Сам вчера узнал, тебя искал». – «Зачем?» – «Дед из деревни самогон прислал, надо попробовать, чтобы народ на проводах не потравить». Это было дело святое, не допустить отравления друзей. Лёсик отказался, струсил, наверно.