Я ходил на работу, после работы ездил к Милке. Однажды, как раз по дороге к ней в Склиф, сидя в сорок восьмом троллейбусе, прочитал заметку в «Комсомольской правде», в которой рассказывали об одном известном старинном московском вузе и о том, что там образовали рабфак (рабочий факультет) на котором студенты готовили молодёжь, трудящуюся на московских предприятиях, к поступлению в институт. Принимали лиц, окончивших среднюю школу и имеющих на руках направления райкома ВЛКСМ. Когда-то, после революции 1917 года, так назывались учреждения системы народного образования, которые подготавливали рабочих и крестьян для поступления в вузы. Тут у меня в голове что-то скрипнуло, я понял, чем мне занять свободное время, которое у меня образовалось в результате того, что всем моим корешам забрили лбы, я, правда, не был комсомольцем, но, с другой стороны, я ж к ним не за талоном на повидло приду.

В комсомольской организации на заводе мне сказали: хочешь направление – вступай в комсомол. Warum nicht, Маргарита Павловна, я тут же написал заявление, через день меня приняли и, не дожидаясь получения комсомольского билета, выдали направление. Наш заводской комсомольский босс записал меня в райкоме ВЛКСМ на приём, и где-то через неделю я стоял на втором этаже Дзержинского райкома в толпе каких-то сопляков, стоявших за комсомольскими билетами. Вызывали пофамильно, меня пригласили, как мне помнится, последним. Войдя в кабинет, я увидел длинный стол, по бокам которого сидело человек двенадцать, все возрастом за тридцать или около того, и сидящего в торце главного: первого или второго секретаря, как мне потом объяснили. Секретарь этот прямо как сошёл с агитплаката, худенький, остроносенький и в очочках, вылитый Леонид Быков в роли комсомольского вожака в «Чужой родне». Я быстренько объяснил, что мне нужно от них, все, кто не дремал, сделали круглые глаза, оказалось, никто из присутствующих про такие инициативы не слышал. Пришлось объяснить, откуда информация, я достал направление с завода и сообщил, в каком номере «Комсомольской правды» я прочитал про то, что направление даёт райком комсомола. Принесли газету, прочитали по очереди все, видно, на слух воспринимали с трудом, стали дискутировать, как быть. Директивы-то не было, выдавать или не выдавать, мало ли чего, а вдруг я с такой важной бумагой в Америку сбегу, а с них спрос. Но здравый смысл взял верх, главный секретарь сказал: ну что уж мы, парень учиться собрался, дадим ему бумагу, хрен с ним, пусть задохнётся. Все радостно заулыбались, всё ж хоть одно благое дело за день сделаем. Секретарь усталым голосом предложил: «Давайте ставить вопрос на голосование, у кого-нибудь есть возражения?» Я стою в полной эйфории, думаю, щас хватаю бумагу и завтра бегом в вуз. В газете было сказано, что документы надо подать до первого октября, оставалось пяток дней, не больше. И вдруг слышу: «Я против». После этого сказавший поворачивает голову в мою сторону, и я обомлел. В середине стола сидел мужик, с которым примерно полгода назад была неприятная для него, а теперь, как выясняется, и для меня, встреча.

Дело было зимой, смеркалось, стояли, размышляли с пацанами, чем заняться. Стояли втроём недалеко от восемьдесят девятого дома, на пересечении Широкого проезда и улицы Годовикова. Место в то время пустынное, от Годовикова до Калибровской шёл большой пустырь, вдалеке несколько домов, от них к Широкому проезду была протоптана в снегу тропинка, вот по этой тропке к нам и подгребла пара рослых бугаёв лет тридцати, изрядно поддатых. Нет бы им и идти себе дальше, так нет, подошли к нам с каким-то вопросом, что-то вроде прикурить или ещё о чём-то, не помню точно, а потом тот самый, который сидел за столом, стал вскрывать нам мозги всякими вопросами. Кто мы, что мы, чем занимаемся, что стоим так бесцельно? Мы как-то не склонны были ни отвечать ему, ни дискутировать с ним, но не посылать же его сразу, это как-то моветон, не куртуазно, потом было забавно, чем закончится его гундёж. Не знаю, может ему не понравилось наше индифферентное поведение и отсутствие внимания к его риторике, но он, верно определив, что мы как социальная группа относимся к передовому отряду трудящихся, развил вдруг тему о том, что порядочные девушки, почувствовав при рукопожатии мозоли на наших руках, не станут искать с нами встреч. Этим он оскорбил наших дам, выведя таким заявлением их из круга порядочных, и Кемель предложил ему проследовать в известное место на расстояние вытянутой руки, при этом отнес его к подвиду известных парнокопытных животных. Наш визави вдруг протянул к Кемелю правую руку, не знаю, может быть, хотел поправить его кружевное жабо, но Санёк не понял его благородного посыла, испугался и от испуга зарядил ему в челюсть, после чего сделал шаг назад, давая возможность и мне вступиться за честь наших дам. Наш собеседник как раз сделал шаг вперёд, возможно, это был шаг к примирению, но наткнувшись на второй аргумент, уже с моей стороны, вдруг опустился на колени и стал ползать по снегу, должно быть, потерял что-то. Мы глянули, как протекает дискуссия у Кольки. Колян, улыбаясь, потирал руку, забыл, говорит, перчатку надеть. Оппонент его лежал недвижим. Тут как-то сразу пришло решение чем заняться: надо идти в «Лель», а по дороге купить что-нибудь выпить.

И вот сейчас эта фигура, презирающая рабочий класс, глядит с ненавистью на меня и пытается закрыть мне дорогу к знаниям. А ведь я ему, как представитель передового класса, должен быть социально близок.

Но процедура есть процедура, и старший попросил обосновать причину, почему он хочет закрыть дорогу к знаниям такому славному рабочему пареньку. А я, между нами, очканул, трындец, думаю, сейчас он расскажет всё, как было, и не будет мне путя в новую жисть, но гусь этот не захотел делиться с друзьями подробностями своей реальной жизни, а просто охарактеризовал меня как очень плохого человека. Прям так и говорит: я этого подлеца знаю, каждый день вижу, он, мерзота, на глазах у меня практически разлагается, пьёт, комсомольцев бьёт и баб, это самое, понимаете. Старший говорит: «Не понимаю. Давай поконкретнее, с кем пьёт, кого бьёт и каких баб это самое. Особенно последний пункт, адреса, фамилии. Где ты с ним встречаешься». Антагонист мой: «Ну я ж рассказываю, иду и вижу, опять этот подлец бесчинства всякие творит». Старший спрашивает меня: «Это правда, что рассказывает наш товарищ?» Отвечаю: «Да не приведи господь, да и когда бы мне, вот аттестат, вечёрку только весной кончил, день и ночь то тружусь, то учусь. Вот бумага с завода. Герой труда практически. Товарищ, видно, обознался». Тут влезает эта фигура: «А скажи, гад, где ты живёшь?» – «Дом девяносто девять по проспекту Мира, вот паспорт, прописка». – «Девяносто девять, девяносто девять, это который, что там?» Думаю: «Скажу кинотеатр «Огонёк», спалюсь сразу, типа, а, огоньковский, всё ясно». Говорю: «Там магазин комиссионный», – у нас и правда комиссионный в одном из подъездов по проспекту Мира. Старший спрашивает хмыря: «А ты где живёшь?» – «А какое это имеет значение?» – «Ну интересно, это что, секрет?» – «На Комсомольском проспекте». – «И где ж вы с ним встречались? Он на проспекте Мира, а ты на Комсомольском». – «Да знаю я его, точно». В этом месте старший говорит мне: «Выйди пока в коридор, мы тебя позовём». Вышел, стою, а за дверями у них гвалт, вот, думаю, разбередил я их болотце, минут двадцать лаялись.

Вызывают меня снова, и старший говорит: «Мы тут посовещались и решили направление тебе дать всё ж таки, если даже за тобой и есть какие-то грехи, мы же тебе не бесплатную путёвку в Сочи даём, будешь учиться, не будет времени ерундой заниматься. Но имей в виду, если что, когда, где и снова, то мы тоже все вместе, в смысле, тогда уж мы с тебя спросим, всё учтём и взвесим. А пока иди, сынок, к секретарше, но имей в виду, мы рядом, так что держи себя, она тебе нужный текст отбарабанит и печать приложит куда надо», – и заплакал. Ну и я, конечно, слезу подпустил и пообещал, что всеми силами, только к победе коммунизма, но в рамках законности.

Старший-то у них хороший человек оказался, прям как в кино.

На следующий день, отпросившись пораньше с работы, проехав сорок пять минут на метро и протопав десять минут по улице, которая раньше Коровий брод называлась, а потом уж, как там большевика трубой убили, переименовали, я со всеми нужными бумагами был в приёмном отделении рабфака.

А в тот день беседовал со мной студент старшего курса, он нам и читал потом лекции по математике, приняли документы, выдали расписание, всё быстро, толково и без понтов. Кстати, сказали, что зря заморочился с райкомом, заводской бумаги было бы достаточно, в газете напутали. Но что обидно, все поступающие, кроме меня, принесли направления с предприятий, я один такой дисциплинированный пень оказался. Офигеть, все люди как люди, один я как хрен на блюде. Да если б, да я, да чего уж теперь. Эта осьмушка немецкой крови во мне постоянно мне такие финтифанты подбрасывает.

Процесс обучения на рабфаке по форме соответствовал вузовскому: лекции, семинары, по окончании обучения зачёты, экзамены. Семинары у нас вели парни и девчонки со вторых-третьих курсов. Примерно мои ровесники. Как я понимаю, всё это они делали бесплатно, в порядке комсомольской нагрузки или инициативы. Удивительные были ребята, был в них какой-то свет, меня это заряжало удивительно, я вдруг вспомнил, что я ведь когда-то очень хорошо учился, стал получать удовольствие от посещения занятий, изучения материала, решения задач. С удивлением обнаружил, что весь курс средней школы для меня terra ignota, и мне надо догонять и догонять. А вроде бы в аттестате по математике и физике были у меня четвёрки, последний год я стал посещать занятия почаще.

В группе у нас были интересные ребята, Юрка – бывший инструктор райкома комсомола, которого выперли за аморалку, Пашка – на редкость толковый и порядочный пацан, только что отслуживший в армии, другие.

Практически всю неделю я был занят: днём – работа, вечером – учёба, суббота – домашние задания, с Милкой встречались только в субботу вечером или по воскресеньям.

В этой суете незаметно проскользнул Новый 1969 год, мне исполнилось двадцать лет.

В апреле я подал заявление на присвоение четвёртого разряда, это был наглый поступок. Сетка тарифная у слесарей-сборщиков была шестиразрядная, шестые разряды у нас были только у бригадиров, да и то не у всех, пятые присваивали после лет тридцати пяти-сорока, при этом квалификационные требования были довольно размыты, но важно было заниматься общественной работой, неплохо быть членом партии, но не обязательно, смотрели, пьёт ли в рабочее время, как и сколько. Четвёртый разряд давали лет в двадцать семь, не раньше, а тут я припёрся в двадцать лет, совсем наглость потерял, хотя в рабочее время в пьянстве не замечен, но письмо из милиции было, подрался с кем-то, вдобавок общественной работой не занимается, мутный, в общем-то, тип. На комиссию я пришёл не готовясь, думаю, что они там могут придумать. К моему удивлению, среди членов комиссии увидел главного инженера, не думаю, что его появление там было как-то связано с моей персоной, скорее, зашёл просто поинтересоваться, но я как-то и не огорчился. На вопросы завцехом я начинал отвечать прежде, чем он успевал их закончить, чего удивляться – одну книжку всё читаем. Толя наш даже сказал со смехом: «Во даёт, прямо рубит, щас меня начнёт экзаменовать». Я уже для себя решил, что для меня всё должно закончиться благополучно, но не тут-то было. Главный инженер, до этого сидевший как-то боком к отвечающим и тихо беседовавший с одним из членов комиссии, вдруг повернулся ко мне и спросил: «А вот объясни мне, Рейн, почему у вас каретку станка клинить стало?» Тут я попал в лёгкий ступор, ответа я не знал, и насколько помню, в тот момент, когда мы пытались её запустить, его никто не знал, включая моего экзаменатора, а к работам по устранению этого дефекта после сдачи установки комиссии меня не привлекали. Но вопрос был задан, я понимал, что лучше выдвинуть какую-то гипотезу, возможно, неверную, чем молчать, и начал размышлять вслух о возможных причинах. Главинж слушал мои рассуждения, морщась, наверно, от моей глупости, потом сказал: «Ну близко, но не так». – А как, не объяснил, кремень. – «Ладно, а почему с доской всё поехало?» Для любого это было бы очевидно, и я ответил: «Тут и гадать нечего, доска не стальная калёная пластина, поддалась, вот каретка и поехала». – «Так чего мы везде деревянные направляющие не ставим? Ведь будут работать?» Я ответил: «Сам удивляюсь. Работать-то будут. Конечно, будут, но недолго». Главный помолчал и задал мне ещё вопрос по одной из установок, в сборке которой я принимал участие. Помню, что точного ответа я тоже не знал. Тучи сгущались. – «Хорошо, а вот вы собирали гидроаккумуляторные станции, вот представь, вдруг станция начинает вся трястись, будто бы улететь собралась, отчего это?» – Поскольку у нас таких историй, при тестовых проверках станций не было, то ответа тоже не было. – «Хорошо, а как будешь искать причину?» – «Поставлю напрямую за насосом манометр», – сказал я. – «Узнать, насос давление даёт?» – «Узнал, работает, манометр выкинешь, дальше что?» – Дальше я не знал. Никак не мог сообразить. Тут главный сказал: «А это масло в гидробаке заканчивается, стоит на уровне половины трубы, вот насос его через раз подхватывает, отсюда и вибрация», – после чего откинулся на спинку стула, с удовольствием созерцая мою растерянную физиономию. Я вспомнил конструкцию гидроаккумуляторной станции и расстроился. На одной из боковых стенок гидробака было мерное стекло, показывающее уровень масла в баке, с отметкой аварийно низкого уровня, очевидно, что при любой нештатной ситуации я обошел бы станцию кругом, увидел бы, что уровень масла ниже критического, долил бы, вибрация пропала, и стала бы ясна её причина. Но сегодня – увы. Я пролетел, как фанера над Парижем.

«Ну как?» – спросили меня ребята, дожидавшиеся результата экзамена у кабинета. – «Хреново», – ответил я и пошёл к выходу. – «Так ждать велели!» – Я махнул рукой. Чего ждать, если не сдал.

Утром бугор послал меня притащить краном тяжёлые заготовки. Взял чалку, свистнул Зине-крановщице пошёл по проходу между сборочными участками и тяжёлыми станками, смотрю, навстречу пылит завцехом Толя Тараканов. Толя был фанат футбола, играл за сборную завода и по цеху перемещался всегда полушагом-полубегом. Видеть его мне после моего вчерашнего позора не хотелось, но возможности у меня куда-то шмыгнуть вбок не было, он уже увидел меня, было неловко. Подойдя поближе, Анатолий заулыбался, протянул мне руку, я пожал её, не очень понимая, чего мне-то веселиться. Толя сказал: «Поздравляю, в целом молодец, хорошо отвечал». Я на автомате, не врубившись, что, похоже, разрядик-то мне дали, сказал: «А чего радоваться-то?» Завцехом удивился моей неадекватной реакции и сказал голосом, в котором прочитывалось неудовольствие моей неблагодарностью: «А мы четвёртый разряд в двадцать лет редко присваиваем, на моей памяти ты первый». В этом-то как раз ничего странного не было, он сам завцехом был третий год. Поглядев на моё растерянное лицо, он вдруг расхохотался и сказал сквозь смех: «А ты не знал, что ли, а, ну да, ты ж не дождался! Дали тебе разрядик, главный тебя хвалил. Ну ладно, ты давай теперь старайся, не подведи, – и помчался дальше, через пару шагов остановился, повернулся и сказал: – А со станцией-то гидроаккумуляторной. Когда первый раз их испытывали, как вибрировать начала, так никто не догадался, и главный инженер тоже, потом уже кто-то из наладчиков на мерное стекло глянул». – Подмигнул мне и помчался дальше.

Переместив заготовки к нам в бригаду, я подошёл к мужикам и сообщил им свою благостную весть. Меня поздравили, бугор сказал со значением: «Ну ладно, когда третий разряд давали, тебе восемнадцати не было, это мы понимаем, но теперь-то тебе уже двадцатник». Я всё понял, сказал: «На полчаса отлучусь?» Бугор благосклонно кивнул и ответил: «Дуй, я тебя прикрою». Я сначала побежал в ближний гастроном, на мою удачу были охотничьи колбаски, взял их, пару банок рыбных консервов, плавленых сырков, хлебушка. Зашёл к маме, обрисовал ситуацию, мамуля всё поняла, выдала ноль пять медицинского. На месте был, как обещал, через полчаса, понимал, мужики не пошли обедать, сидят, пускают слюну. Бутылка спирта вызвала профессиональное обсуждение, разбавлять или нет, бугор прекратил прения, сказал разбавлять. Разбавлял Валька, он знал, как сделать правильно, из пол-литра спирта получилось литр двести водки. Бугор выпил первым, крякнул и сказал: «Лучше коньяка». Я пить не стал, вечером на рабфак.

Однажды вечером после встречи с Милкой я пришёл домой, стоял перед окном, глядел на ночной двор. Мама ещё не спала, спросила: «Что спать не ложишься? Завтра на работу вставать». Я ответил, думая о своём: «А хорошая она девка, Милка». Мама помолчала и ответила: «Хорошая. Нравится, женись». Я задумался. А подвинул меня в моём решении сделать предложение Людмиле один из моих разговоров с Жорой. Как-то раз после ссоры с ней я сказал: «Да пошла она. Что я, себе бабу не найду, что ли?» Георгий ответил: «Бабу-то ты найдёшь, но найдёшь ли с такими душевными качествами?» И я задумался.

Подумал-подумал и в одну из суббот мы с Георгием пошли сватать Людку, шли, предварительно уведомив. У Лидии Ивановны было растерянное лицо, то радостное, то грустное.

Это, надо сказать, была отдельная история. Первоначально она была не очень рада отношениям, которые стали возникать между мной и Милкой. Людмила до меня встречалась с Зимой, которому Лидия Ивановна очень благоволила, немудрено, он действительно был хорош. Да не только она, Аркашка Рыжий и ещё пара пацанов не одобряли мои подкаты, наверное, полагая, что это определённый заподляк с моей стороны в отношении Зимы. Но молодые годы, да и теперь, я был волен и есть в суждениях и поступках, и бываю довольно решителен, возможно, иногда бесцеремонен. Моей будущей тёще это очень не нравилось, да и кому понравится – пришёл сопляк в чужой дом и пальцы ещё гнёт, а тёща моя будущая была женщиной не менее решительной и более бесцеремонной. Но случилось одно событие, которое слегка уронило авторитет Зимы в глазах матери Людмилы – Зима в армии женился. Вся наша компания узнала об этом через неделю из его письма, о чём я как-то пошутил дома у Милки. Лидия Ивановна вспылила, обвинила меня во лжи, я пожал плечами: не о чем говорить, через какое-то время она с грустью сообщила мне, что я оказался прав.