Попробовав из трёх или четырёх трёхлитровых банок, мы пришли к выводу: самогон вполне приемлем, решили на этом остановиться, но Санька вытащил ещё банку тёмно-коричневого цвета, сказал: «Что-то странное, наверно, мура какая-нибудь, но попробовать надо, давай на всякий случай по чуть-чуть». Отхлебнув глоток, Санёк чуть не сел мимо стула, ухватившись за края стола, просипел сдавленным голосом: «Промашка вышла, дедов первач семидесятиградусный, на чаю настоянный». Я плеснул рюмку, пойло было дикое, решили на стол не ставить, чего людей травить.

Мечты, мечты! где ваша сладость? Где, вечная к ней рифма, младость?

В день проводов я задержался на работе, был конец месяца – план. Появился затемно, народ уже разогрелся – танцевали, на мой приход никто не обратил внимания. Это было не по понятиям, после ухода в армию Зимы я как-никак стал первым гитаристом на деревне. Пришлось наводить порядок: пальцы в рот да весёлый свист, все обернулись, Людочек с Танюхой расчистили мне местечко, набросали какой-то снеди, предложил тост за нашего рекрута. Где-то в середине вечера Колька Бязев изрядно набрался и стал активно вязаться к Людмиле. Я поинтересовался: «Тебе что нужно?» – «Мне надо с ней поговорить». – «Сегодня нет, проспишься, завтра поговоришь». Колян забыковал: «А кто ты такой, да я тебе…» Пошли продолжить разговор на улицу, Мишка Петров пошёл с нами, секундировать. На улице Колька посвежел, но бычиться не перестал, отошли в сторонку, он стоял, что-то говорил, руки в карманах. Бить в такой ситуации сразу в торец было у нас как-то не принято, я отвесил ему лёгкую оплеуху. Он бросился вперёд, и я пробил ему встречного в челюсть, Колян улетел в кусты. Мы постояли с Мишей, поговорили, Колька вылез из кустов, его поматывало. Мишка попытался его отговорить от продолжения, но Колян рвался снова в бой. Мишка отпустил его, сказав: «Давай, если хочется». Второй раз ждать, пока он выберется из кустов, я не стал, да и Мишка сказал: «Давай иди уже, ему на сегодня хватит». Я вернулся к столу, посидели немного, потом мы с Милкой ушли в соседний детский садик. Разговаривали, ждали рассвета, через какое-то время за забором услышал вопли: «Алек, Алек!» – Колька вылез из кустов, ходил с кем-то из наших, разыскивал меня снова. Хотел пойти добавить ему, но Милка не пустила. К столу подошли, когда народ выпивал на посошок, выпили, проводили Саньку, как всегда, до Хованского.

Вечером мне позвонил Бязев и сказал: «Слушай, я вчера с тобой подрался, а потом меня ещё на улице менты приняли, у меня половины передних зубов нет, кто выбил, ты или менты, я не знаю. У меня к тебе претензий нет, если у тебя есть, то скажи, я готов встретиться». У меня претензий не было.

Но я понял от чего народ так повело, Санька ж в конце вечера достал банку с дедовым семидесятиградусным первачом, вот и подрубил народ. Но что ж делать, Санёк уже на фронте, предъяву не кинешь.

Проводы пошли чередой, через два-три дня на работе мне перестали давать отгулы и приходилось работать после ночных бдений. Весна шестьдесят восьмого года слилась для меня в многосерийный сериал, каждая часть которого была идентичной предыдущей, за редкими исключениями. Сюжет каждой части был таков: поздняя встреча на квартире, застолье, иногда родители предлагали отдохнуть прямо на полу, но это путь слабых, как правило, он отвергался, но темп застолья к утру падал, утром отходная, пеший поход до Хованского входа ВДНХ, прощание, возвращение домой или прямо на работу.

Проводы Коляна Пятакова сбили этот вялый ритм. На проводах у него один из пацанов повёл себя не совсем адекватно, приняв на грудь больше, чем он мог поднять, этот селадон подкатил к сестре Коляна с предложением любви. Девушка она была взрослая, вполне самостоятельная, и вполне могла за себя постоять. Но предложение было сделано публично, в присутствии Кольки и меня, и сделано следующим образом. Этот сладострастник потребовал: «Ты должна мне дать». Такое заявление весьма развеселило даму его сердца, и она вполне резонно потребовала обосновать его смелые притязания: почему я должна тебе дать? Это попросил уточнить и Колян. Ухажёр обосновать не мог, но настойчиво требовал немедленно исполнить его желание, в общем, когда этот цирк надоел Коляну, он намял потенциальному зятю глаз. Оскорблённый отказом и некуртуазным поведением потенциального шурина, кавалер покинул благородное собрание, затаив в змеиной груди чёрный план мести. Суть плана мы поняли через десять минут, когда в квартире погас свет. Вскоре выяснилось, что погас во всём подъезде, а Колька, на минуточку, жил на девятом этаже. Попытки разобраться, что случилось с энергоснабжением, привели нас к осознанию неприятного факта: свет погас не по причине банального перегорания какой-нибудь вставки или предохранителя, отнюдь, какой-то олигофрен воткнул лом в шкаф энергообеспечения в подвале подъезда, и тот факт, что мы знали его имя, никак не помогал нам в исправлении ситуации. Фактически торжественное проведение проводов бойца в советскую армию было почти сорвано. Просто кто-то встал на пути этого важного политического мероприятия, честное слово, куда глядят власти и советская милиция. Кстати, милиция не заставила себя долго ждать, явились – волки позорные, стали колоть на признание, не на тех напали, проводы пошли в отказ. В итоге пара бутылок водки, предложение бухнуть в темноте и закусить, а потом задуматься – зачем нам портить себе праздник в самом начале застолья, заставили их отступить с позором. Советская малина ментам сказала нет, да простит меня Ахилл Левинтон за неточное цитирование. Кольку эти все перипетии огорчили, и он изрядно принял, и всё бы ничего, он был устойчив к полеганию, но когда мы дошлёпали до Хованского входа, эта зараза с хитрой мордой извлекла непонятно откуда пару бутылок водки. Заставил выпить нас, да и сам принял, как положено. Но в ворота вошёл на своих ногах. Слава богу, проводили Коляна.

Было утро пятницы, мне удалось отбояриться на работе и, придя домой, я завалился и проспал ровно сутки. Часов в двенадцать дня зазвонил телефон, я уже позавтракал, отдохнул, был в благодушном настроении, сняв трубку и услышав бодрый голос Коляна, был удивлён, но рад, что он смог позвонить другу, не понял, откуда, ещё с призывного участка или уже из воинской части. Колька бодренько поинтересовался, как мои дела, и услышав ответ, задал странный вопрос: «Ты вытрезвитель на Колхозной знаешь?» – «Нет». Не давая мне задавать пустые, не относящиеся к делу вопросы, Колян быстро отбарабанил адрес вытрезвителя, как проехать, и добавил: «Привези чего-нибудь из одежды: брюки там, рубашку, всё, не могу больше говорить», – и повесил трубку.

В полном недоумении, где Колян, где армия, почему одежду надо везти в вытрезвитель я полез в гардероб и, наткнувшись на свой летний костюм, подумал: почему нет, для лучшего-то друга. Костюм затребовал рубашку, рубашка – галстук. Не помню, входили ли в комплект ботинки. Через час я вошёл в двери вытрезвителя. Помещение было площадью метров двадцать, справа стояла высокая конторская стойка, за которой находился милиционер с усталым лицом, на котором читалось полное безразличие ко всему происходящему на свете. Я достал из авоськи завёрнутый в газеты костюм и прочее, положил на стойку пакет и сказал: «Пятакову одежду передайте». Сержант, не произнося ни слова и не меняя выражения лица, сгрёб пакет, повернулся и ушёл. Появившись минуты через три снова с тем же выражением на лице, он хмуро буркнул: «Ждите пять минут». Я отошёл к зарешёченному окну, смотреть было некуда, стекло было непрозрачным, пропускало только свет. Минут через десять появился Колян, выглядел он прекрасно, костюм ему шёл, статный, плечистый, подошёл к стойке, расписался в какой-то бумаге и направился к выходу. Проходя мимо меня, шепнул: «Давай, давай, валим скорее отсюда, – я двинулся вслед за ним. По привычке сказал: – «До свиданья», – хотя возвращаться сюда когда-либо и видеться с кем бы то ни был, в этом заведении я не планировал, взглянув на сержанта, увидел на его лице удивление. То-то, знай наших.

На улице Колян пресёк мои попытки понять, что произошло, сказав: «Давай для начала по кружечке пропустим». Мысль не новая, но интересная, как впоследствии говорил заведующий кафедрой, на которой мне пришлось трудиться, когда ему предлагали выпить, и я тогда, очевидно предчувствуя грядущие изменения в моей жизни, с энтузиазмом поддержал, благо идти было недалеко. Ближайшая пивная находилась на Колхозной площади в пяти минутах ходу. Пивная эта была у нас в чести, там всегда было пиво, причём пиво свежее, к пиву предлагались: сосисочки с зелёным горошком, шпроты, баранки, облепленные крупной солью, и креветки, отличные отварные креветочки. Что ещё надо одинокому путнику? Мы затарились пивасиком, креветочками, взяли, конечно, и бараночек. Колян, осушив первую кружку в два глотка, взял в руки креветку и, потихонечку освобождая её от панциря, стал излагать: «Зря, конечно, добавили у Хованского, подрубило меня это напрочь. – Далее речь его прерывалась только отхлёбыванием пива и поеданием креветок. – Что было на ВДНХ, не помню, проснулся в постели, решил, что я в казарме, сел на кровати, оглядываюсь, гляжу, мужики-то в основном все старые, возраста за сорок. Башка и так с похмелья не варит, а тут вообще не пойму, что происходит, лёг снова, думаю, может, на губу попал, а откуда на губе-то такие старые, может, офицеры? Слышу, кто-то разговаривает потихоньку – решил спросить. Снова сел, спрашиваю: – Ребята! Я в армии? – Тут такая ржачка пошла, что проснулись все, поприкалывались немного, утихли. Один говорит: – В вытрезвители мы. – Где? – Не знаю, говорит, где-то за городом в области, всё лесом везли. Гвалт поднялся, толком никто не помнит, но каждый орёт, что знает. Потом пришли менты, стали таскать по одному на выход, разобрались, где мы. А когда шмотки мои выдали, смотрю, а они все в лоскуты, я им: – А чой-то одежонка моя в клочья? – А мне: – А мы знаем? Таким привезли. – Наверно, сопротивлялся при задержании. Вот тогда тебе и разрешили позвонить».

Что было на ВДНХ, ему рассказали в райвоенкомате, когда он туда явился в понедельник. Всех призывников построили в шеренгу и стали производить перекличку, Колян был в строю как штык, но когда назвали его фамилию, он вместо того, чтобы гаркнуть: «Я», сделал шаг вперёд. Это была ошибка, потеряв поддержку в виде мужественных плеч сослуживцев, Колян рухнул, как колос, срубленный серпом, или как дуб, снесённый могучим ураганом, упал и больше не двигался. Врач, дежуривший на месте сбора призывников, нашёл, что Колян здоров как бык, но пьян как боров и офицер, руководящий всем этим колхозом, вызвал машину из вытрезвителя.

Кольке выдали новую повестку и предупредили: если опять явится пьяным, то у него будет два пути: первый – уголовное дело на гражданке за уклонение от призыва, второй – сразу в штрафбат, и так и так тюрьма, думай, парень. Колька подумал и принял правильное решение – второй раз проводов не было, обнялись на прощанье вечером у подъезда. Батя подстраховался, утром сам за рулём такси отвёз его на Хованский.

Колька отправился платить долг Родине, кстати, всегда задумывался, откуда в таком достаточно молодом возрасте у людей появились долги перед Родиной, может быть, всё наоборот, и те, кто служит срочную, дают Родине аванс?

А я всё провожал друзей. Но организм мой стал не успевать за темпом моей жизни, и главное, организму явно не нравилось её, жизни, направление движения. Однажды ночью проснулся от того, что меня подбросило на кушетке, не понимаю, что произошло, встал, пошёл попил водицы, справил мелкую нужду и снова завалился в койку. И только я задремал, как меня подкинуло ещё сильнее, мало того, койку трясло так, что я понял, что происходит что-то страшное. Я встал со своего диванчика, глянул в окно и понял, случилась беда. Сообразил моментально, ночью произошло землетрясение, сначала толчок был, когда я проснулся первый раз, а во время второго рухнула Останкинская башня, очевидно, что наш дом также повреждён и может рухнуть в любую минуту. Дело было ясное – подтверждением этого было то, что Останкинская телебашня, которая всегда была видна из окна как на ладони, отсутствовала. Уйти она сама не могла, стало быть, упала, значит, наверняка разрушится и наш дом. Надо быстро вставать, одеваться, брать документы, всё самое ценное, спускаться во двор и встать рядом с аварийным выходом из бомбоубежища. Я точно знал, что аварийный выход был спроектирован и расположен таким образом, чтобы при разрушении здания его не засыпало обломками. После того как Катька вышла замуж, мы с маманей ночевали в одной комнате, поэтому я первым делом разбудил её, быстро растолковав, что надо собирать и хотел пойти будить сестру с Георгием, которые спали в бывшей бабушкиной комнате. С матерью случилась истерика, с одной стороны, её душил смех от всего того, что она услышала от меня, с другой – мама смекнула, что у сынули симптомы Delirium tremens,или попросту белой горячки, о чём она сквозь смех мне поведала. Приведенные доводы были неубедительны, явно притянуты за уши, и я подвёл её к окну, чтобы убедить в торжестве разума и логики, сподвигнуть к быстрым действиям для спасения жизней – своей, дочери и зятя. Им на счастье, в доме, слава богу, был один здравомыслящий человек, я это понимал очень чётко, но, взглянув в окно, обомлел: ночная дымка слегка рассеялась, и в окне, ещё не очень чётко, но вполне определённо вырисовывалась игла Останкинской башни.

Признаться, понимать, что твоя крыша уезжает от тебя, событие весьма грустное. Не скажу, что в тот миг я стал другим человеком, но что-то во мне стало меняться, слава богу, что в этом мне помогала сама жизнь – практически вся наша весёлая компания вошла в Хованские ворота ВДНХ, у меня появилось время поразмышлять.

Подоспело время выпускных экзаменов в ШРМ № 69. Тут я решил себя не заморачивать. Сидеть, готовиться, голову напрягать – зачем, если есть возможность избежать всё это? Всё было просто, здравпункт завода «Металлист» всё ж таки являлся структурой поликлиники № 98, и поскольку моя мамуля руководила там собой и уборщицей, она выправила мне в поликлинике справку, с указанием всех болезней, которыми я переболел с детства по настоящее время. Каждая из перечисленных не представляла опасности и переболел я ими в разное время, но перечисленные все вместе они вселяли тревогу и возникало сомнение, что этот задохлик будет жить дальше, если ему придётся вынести муку экзаменов.

В школе справке моей были несказанно рады, меньше хлопот, больше народа гарантированно получат аттестаты.

Процедура вручения аттестатов проходила днём в одном из классов. Вручал аттестаты наш школьный завуч, мужчина лет сорока пяти, сухощавый, весьма толковый. Он читал фамилию и имя в списке, брал в руки аттестат и, если свидетельство вручалось девушке, радушно улыбался, поздравлял с окончанием школы и вручал аттестат в руки, но если свидетельство вручалось парню, он внимательно вглядывался в лицо выпускника, изучал, как он идёт по классу к преподавательскому столу, и если у него возникали сомнения в его адекватности, то он, улыбаясь не менее радушно, поздравлял с окончанием школы, жал руку, но аттестат в руки не отдавал, а говорил вежливо, но твёрдо: «Получишь завтра в любое время у секретаря». Что любопытно, никто из не получивших аттестаты не возражал, что вполне объяснимо. Все мужики, а среди обучающихся были люди и возрастом за сорок, перед торжественным актом вручения встретились пораньше, скинулись и уже отметили предстоящее мероприятие и сам факт окончания школы. Поэтому путь до преподавательского стола, на котором лежали уложенные стопкой заветные аттестаты, некоторые преодолевали с трудом. Мне удалось, видно, сказался изрядный опыт, приобретённый на непростом пути к знаниям, точнее сказать, к свидетельству о том, что такие существуют в голове у обладателя картонной книжки с некими записями и печатью. Поэтому, когда я проснулся утром и увидел свой пиджак, висящий на стуле, стоящем рядом с моей кушеткой, я первым делом полез во внутренний карман, чтобы убедиться, на месте ли мой аттестат. Всё было в порядке, аттестат был на месте, а вот пиджак моего нового костюма был явно заблёван и кое-как отмыт. Этот факт меня огорчил, раньше со мной ничего такого не случалось.

Две девушки из нашего класса пригласили почти весь класс к одной из них домой, отметить окончание школы. Организовали застолье они очень толково, за парнями была, как водится, задача принести алкоголь. В числе приглашённых была наша классная руководительница, учительница русского языка и литературы. Я явно выпил лишнего, и она нашла повод вытащить меня на балкон, поговорить. Я знал наизусть довольно много стихов и частенько цитировал их не к месту, но ей явно это импонировало. Я, помнится, витийствовал о чём-то, она слушала, глядела усталыми глазами и вдруг спросила: «Алек, а что вы собираетесь делать дальше?» Признаться, я понятия не имел, не задумывался, но вдруг с апломбом заявил: «Не знаю, может быть, начну писать». Педагог мой с удивлением поинтересовалась: «А что, думаете, получится, вы пробовали?» Само предположение, что у меня может что-то не получиться, было оскорбительным, и я, раздув, как снегирь, грудь, соврал: «Да, у меня уже очерк вышел». Соврав, я слегка прижмурился, поняв, что, задав пару-тройку вопросов, меня легко вывести на чистую воду, но она была мудрая женщина и не стала тыкать меня носом, как тыкает плохой хозяин котёнка носом в его собственное дерьмо, предложила: «Что-то холодать стало, пойдёмте в дом. – Войдя в квартиру, повернувшись ко мне сказала: – Не знаю, как у вас с писательством выйдет, но учиться вам нужно обязательно». Было уже поздно, пить мне расхотелось, и мы с приятелем, распрощавшись, отправились домой. Хозяйка с подружкой вышли немного пройтись, убедившись, что мы в полном порядке, наши милые провожатые распрощались с нами, пожелав удачи в послешкольной жизни. Мы шли, вспоминая год, проведённый совместно, обсуждая, как отмечали получение аттестатов, я посетовал на то, что загадил себе пиджак. Приятель мой удивился: «Да ты чего, это ж тебе Володька Соловов пиджак заблевал, когда мы его домой тащили». Тут и не поймёшь, вроде радостней стало, что это не я напился до блевоты, а с другой стороны, чему радоваться, напился же до потери памяти.

Впрочем, утром следующего дня я проснулся в отличном настроении: лето, на носу отпуск, отдыхай, занимайся чем хочешь. Впрочем, заниматься было особо нечем, все друзья маршируют на плацу. От скуки снова начал читать.