Оба оказались, мягко говоря, в незаурядной ситуации. Йохану предстояло работать бок о бок с мужчиной, ставшим его стараниями рогоносцем. Руди же пришлось бы выполнять указания бывшего любовника жены и биологического отца дочери, которую все приписывали ему самому. Пусть Центр и не славился чуткостью, но даже несгибаемый Умар Мамсуров проявил снисходительность, уточнив у Гамбургера, готов ли он работать под началом Патры. По словам Урсулы, “великодушный и принципиальный Руди был высокого мнения о Йохане и согласился”. Гамбургер отнесся к этой ситуации философски – или только притворился философом. “Между нами не было личных неурядиц из-за его прежнего сожительства с моей женой. Как мужчины мы понимали друг друга. Что прошло, то прошло”.
Во избежание сцен Руди решил побыть с семьей всего несколько дней, но финальное прощание было крайне мучительным. Ребенком Миша был глубоко привязан к отцу и даже восемьдесят лет спустя с нескрываемой болью вспоминал тот момент расставания. “Я вспоминаю, как он прощался, обещал скоро вернуться. Мать говорила мне, что он приедет, но он так и не приехал. В этом она не была со мной откровенна. А я все ждал и ждал”. Отъезд Руди расстроил и Олло, не желавшую признавать, что браку действительно пришел конец.
Урсула проводила мужа на вокзал в Монтрё. Руди был ее первой любовью. С ее восемнадцати лет они были партнерами во всем – в браке, идеологии и шпионаже. Она разлюбила его, но этот отъезд сулил очередную разлуку. Она потеряла уже многих любимых: Зорге и Патру, своих друзей Агнес, Шушинь и Гришу, бесчисленных других коллег и товарищей, друзей и родных, уничтоженных Сталиным и Гитлером. Казалось, ее жизнь измерялась невыносимыми прощаниями на вокзалах и пристанях. Верный и упрямый Руди был одним из немногих, кому она доверяла беспрекословно, а теперь уезжал и он. Она “стояла на платформе, провожая взглядом исчезающий за поворотом маленький синий горный поезд”.
Неожиданно для себя 15 января 1939 года ровно в 11:50 Лен Бертон оказался у магазина “Юнипри” в швейцарском городе Веве на берегу Женевского озера. В левой руке он держал яблоко, под правой мышкой была зажата сложенная газета, а в толпе он выискивал глазами женщину с авоськой апельсинов. Несколько недель после возвращения из Испании были полны сюрпризов: сперва сообщение от бывшего командира с просьбой позвонить по номеру в Хэмпстеде, потом встреча с элегантной дамой “с легким иностранным акцентом”, которая вручила ему деньги, сказала ехать в Швейцарию и заставила запомнить все эти мудреные условия с фруктами, газетой и странными паролями. Лена обнадежило, что миссис Льюис упомянула имя его бывшего сослуживца Александра Фута. Если уж тут замешан Фути, дело наверняка касается какой-то “международной аферы”. И дельце, судя по всему, щекотливое. Но Лен не имел ничего против. Ему нравились щекотливые дела, и он уж точно не испытывал никаких опасений. В сущности, он вообще не понимал, что такое страх.
Урсула изучала симпатичного молодого англичанина, стоя у соседнего подъезда. “Ему было двадцать пять, густые каштановые волосы, сросшиеся брови и ясные каре-зеленые глаза. Стройный, спортивный, сильный и мускулистый”. Лен обернулся, заметил ее взгляд и улыбнулся.
– Вы любите мороженое? – спросила она.
– Нет, виски, – ответил он.
Во время прогулки по Веве Урсула рассказывала Лену, что его рекомендовали для “опасной работы в Германии, продолжения его борьбы на испанской земле”. Услышав, что работа может быть опасной, он “просиял”. Лен должен вернуться в Великобританию, объяснила она, а потом отправиться во Франкфурт, где находился промышленный гигант “И. Г. Фарбен”, жизненно важная шестеренка в военной машине Германии. Там он должен был приступить к самостоятельному изучению немецкого языка. Никому нельзя было знать, куда он направляется. Обосновавшись во Франкфурте, он должен был связаться со своим старым приятелем Александром Футом в Мюнхене и ждать указаний. Молодой человек не задавал никаких вопросов. Он не допытывался, на какую организацию работает и как долго ему придется пробыть в Германии. На его лице не было ни тени тревоги и сомнений. Он просто положил переданные ему деньги в карман, тепло пожал руку Урсулы, не решаясь встретиться с ней взглядом, и, ухмыляясь, ушел.
Урсулу заинтриговал этот молодой англичанин, который был на семь лет младше нее. “То робкий, то задиристый, он излучал какую-то мальчишескую незрелость”. Он показался ей “приятным, скромным молодым человеком”, но “крайне чувствительным”.
Лен Бертон не мог выкинуть из головы мысли о женщине, представившейся ему Соней.
Мне было двадцать пять, и мой опыт влюбленности сводился к юношескому преклонению перед недосягаемыми кинозвездами. Возможно, поэтому непосредственная реакция на Соню затмила воспоминания о том, что было сказано при первом нашем знакомстве. Наверное, она подумала, что я еще не вполне пришел в себя от бомбежек в Испании. Разумеется, она не могла знать, что бомбой была
Лен влюбился в Урсулу в то же мгновение, как увидел ее на тротуаре у магазина в Швейцарии с сумкой апельсинов в руках.
Вплоть до того момента Леон Чарльз Бертон не испытывал ничего, хотя бы отдаленно напоминающего любовь. Лен появился на свет в Баркинге в 1914 году, спустя три недели после скоропалительной свадьбы родителей. Его отец, урожденный француз, работал официантом в гостинице, в начале войны вступил во французскую армию и был убит спустя пару недель после прибытия на фронт. Флоренс Бертон за деньги пристроила своего шестилетнего сына на воспитание к овдовевшему служащему железных дорог Томасу Фентону. “Я вернусь, когда в школе начнутся каникулы”, – пообещала она сыну. “Каждое утро он просыпался с твердой уверенностью, что уж сегодня-то мать точно к нему приедет”. Лен так больше никогда и не увидел ее. Фентон воспитывал двоих собственных сыновей и на приемыша внимания не обращал. “Ни о какой нежности речи не шло. Это была исключительно торговая сделка”, – писал впоследствии Лен. В четырнадцать лет он сбежал из дома и работал батраком, а потом механиком и водителем грузовика в Лондоне. По выходным он учился стрелять в спортзале Территориальной армии, а в обеденный перерыв боксировал на ринге в районе Блэкфрайерс. “Многие из самых запоминающихся боксеров были евреи, – писал он в дальнейшем. – Чтобы добиться успеха, еврейским мальчикам приходилось быть в два раза крепче остальных соперников. Они вызывали у меня уважение. Отчасти поэтому я не мог сдержать жгучего негодования, узнав, что гитлеровский антисемитизм стал официальной доктриной”.
В восемнадцать лет Бертон устроился на каменоломню на острове Джерси, где подружился с ирландцем Мориарти, бывшим моряком, перебравшимся в Америку. Высоченный здоровяк с деликатными манерами и твердыми политическими убеждениями, Мориарти познакомил Лена с радикальными трудами Джека Лондона и поведал ему о легендарном Джо Хилле, активисте лейбористов, казненном в 1915 году. “Мориарти научил меня далеко не только тому, как разбивать гранит семифунтовым молотом. Так в мою жизнь вошла революция”. Вместе они слушали “Московское радио”. “Мы наблюдали, как к власти приходит фашизм, и оба твердо верили, что немецкий рабочий класс сведет счеты с Гитлером. Мы следили за событиями в Испании и решили, что интербригады – единственное пристанище для антифашиста”.
Бертон вступил в Британский батальон в Испании в январе 1937 года, а через три недели, 12 февраля, уже воевал на Харамском фронте. Много лет спустя он написал мемуары о боях на Холме самоубийц, одном из самых кровопролитных сражений во всей гражданской войне, когда армия националистов оттесняла войска республиканцев и интербригад, защищавших путь к Мадриду.
В то утро на рассвете было холодно, ясно и светло. Мир казался юным, как и мы, когда наш батальон из 600 человек поднимался в горы над Харамой. К ночи нас осталось не больше 300. Наутро 13-го нас было уже 225. 14-го – 140. В тот исторический день 14 февраля наступление фашистов удалось прорвать. Жизненная артерия Мадрид – Валенсия была спасена. Батальон хоронил своих убитых. Ни один британец из рабочего класса еще не погибал с большими почестями. Четыре месяца мы удерживали этот фронт. “Солидарность и единство, – как говорил Мориарти, – это два прекраснейших слова в лексиконе революционера”. Битва при Хараме послужила наглядным доказательством его правоты.
Батальон стал первой семьей в жизни Бертона. Прошел всего месяц с тех пор, как его приняли в этой семье, а три четверти бойцов погибли.
Лен по вполне объяснимым причинам был неуверен в себе, излишне чувствителен и часто жаловался на жизнь. Больше всего он любил быть предоставлен самому себе – за линией фронта – и гулять в затишье между боями по испанской глубинке. Но у него было одно совершенно уникальное свойство: он не ведал страха. Он не был отважен в полном смысле этого слова, но сохранял хладнокровие, когда других охватывал ужас. Один американский психолог, беседовавший с ним в разгар боев, заявил, что ему “еще не доводилось встречать человека, настолько лишенного физического страха”. В феврале 1937 года в выезжавший с полевой кухни грузовик, за рулем которого находился Бертон, а на пассажирском сиденье – капитан Джордж Нейтан, попал артиллерийский снаряд. Из покореженной машины Бертон выбрался не просто без единой царапины, но, вопреки здравому смыслу, в приподнятом расположении духа. В дальнейшем он потерял в обстрелах еще два грузовика, ни разу не проявив ни капли беспокойства. “Моя нервная система, как оказалось, безотказно справлялась со стрессом”, – писал он.
В апреле 1939 года Лен Бертон сел на поезд из Франкфурта в Мюнхен и позвонил в дверь дома номер 2 по улице Элизабетштрассе. Фут был в восторге (и даже не очень удивлен), узнав, что “новым товарищем”, о котором говорила Соня, оказался его старый приятель Лен. Он предложил пообедать в “Остерии Бавария”, чтобы, как он выразился, “взглянуть на Гитлера”. Разумеется, стоило англичанам расположиться за столиком, как их попросили затушить сигареты перед появлением неистово боровшегося с курением фюрера. “Мы, подданные Британии, не были обязаны салютовать, но мы встали, последовав примеру окружающих”. Помимо англичан, прибытия фюрера ожидали две женщины: одной из них была британская поклонница Гитлера Юнити Митфорд, а второй – его любовница Ева Браун. “Они явно на дух друг друга не переносили”, – заметил Лен. Гитлер поприветствовал своих подруг, слегка поклонившись и поцеловав каждой руку, а затем прошел через весь ресторан под громкие аплодисменты. В тот момент Лен потянулся к внутреннему карману пиджака. Он нащупывал портсигар, но Футу показалось, “будто он готовится вынуть револьвер”. Фут был в ужасе. В окружении Гитлера “наверняка было полно агентов гестапо, любителей палить без разбору”, готовых открыть стрельбу при малейшем намеке на покушение. “Но ничего не произошло”. Амбалы фюрера со скучающим видом смотрели по сторонам, когда Лен извлек из кармана сигареты, а Гитлер исчез в дальнем зале. Фут с облегчением выдохнул, размышляя: “Удивительно, что никто не пытается его прикончить, если учесть полное отсутствие предосторожностей в столь неформальной обстановке”.
Соня просила Фута и Бертона выявить возможности для саботажа в нацистской Германии, некую мишень, которую можно было бы эффектно уничтожить, препятствуя перевооружению Германии и обратив на это событие внимание международной прессы. Лен считал, что уже нашел идеальную цель. Приветливый хозяин его квартиры показал ему