В свободное время (и не говоря ни слова об этом своему руководству, которое бы явно этого не одобрило) Урсула написала небольшой роман. Взяв за основу обстоятельства жизни Зеппа “Трезвенника” Вейнгартена, она рассказывала в нем историю разведчика-коммуниста, влюбившегося в русскую белоэмигрантку и скрывающего свои истинные убеждения. Придя в восторг от чудесной жизни в СССР, героиня романа встает под знамена марксизма-ленинизма и живет с мужем долго и счастливо в советском социалистическом раю. “Рукопись на самом деле никуда не годилась”, – отмечала Урсула впоследствии. Но для образца неприкрытой пропаганды ее опус был на удивление хорошо написан и отражал природный писательский дар.

Урсула остро переживала разлуку с детьми, ощущая уже знакомую смесь вины и тревоги. По крайней мере, дети вместе, утешала она себя. Но вдруг они отвергнут ее, как Миша после их первой продолжительной разлуки? Она с жадностью бросалась читать каждое письмо из Чехословакии. Ей не давало покоя, что некоторые первые впечатления дети получат без нее, но она ни разу не допускала мысли отказаться от своей службы. Как и все шпионы, она проводила грань между разными аспектами своей жизни: Москва была одним миром, а материнство – другим. Но многое выводило ее из равновесия.

Из штаб-квартиры поступило сообщение: “Один ваш добрый друг в Москве и хотел бы увидеться, если вы не против”.

“Боже мой, ты все такая же худющая”, – воскликнул Йохан, заключив ее в свои объятия в прихожей дома 19 по Большому Знаменскому переулку. Патра вернулся из Китая, чтобы усовершенствовать свои навыки радиста. Вскоре он должен был уехать обратно в Шанхай.

Беспечно рассчитывая на возобновление их отношений после почти двухлетней разлуки, Патра немедленно попросил Урсулу вернуться с ним в Китай. Она ответила, что это невозможно. Да, у них есть общий ребенок – она с гордостью предъявила ему фотографии дочери, – но от романтической привязанности не осталось и следа. “Несмотря на все свои несомненные достоинства, он стал еще более раздражительным, жестким и нетерпимым, чем прежде”. Расстались они друзьями.

Многие из ее немецких приятелей-коммунистов находились теперь в Москве в вынужденном изгнании, в том числе Габо Левин и Хайнц Альтман, учивший ее стрелять в Грюневальдском лесу в далеком 1924 году. Левин теперь издавал коммунистическую газету на немецком языке, а Альтман работал журналистом. Карл Римм, сменивший Зорге в Шанхае, появился однажды в Воробьевке в форме старшего офицера. Она обняла его – “несколько нарушив этикет”, – и в тот вечер они поужинали вместе. Больше всего она обрадовалась встрече с Гришей Герцбергом, польским фотографом из Шанхая с темными глазами и чинными манерами, стремительно поднимавшимся теперь по карьерной лестнице Разведупра. Вместе они отправились в плавание по недавно открытому каналу Москва – Волга, и их возобновившейся дружбе разве что самую малость мешал запрет рассказывать друг другу, где они побывали, чем занимались и что собираются делать в дальнейшем. Они плавали, загорали на берегу канала, “нежась в лучах солнца под безоблачным небом”.

И все же счастье Урсулы было омрачено: ее друзья и коллеги все чаще становились жертвами жестоких расправ.

За время сталинского Большого террора страну захлестнула едва ли не самая огромная волна убийств за всю историю. Охваченное безудержной паранойей, убежденное, что враг угрожает революции изнутри, в период с 1936 по 1938 год советское государство арестовало 1 548 366 человек по обвинению в измене родине, контрреволюционной деятельности, саботаже и шпионаже. Из них 681 692 человека были убиты. Большинство из них были невиновны. НКВД вытягивал признания при помощи пыток, заставляя каждую жертву называть имена других “врагов народа”, усугубляя неотвратимо растущий водоворот подозрений и убийств. Тех, кому везло больше, отправляли в ГУЛАГ. Остальных расстреливали: партийных деятелей, интеллектуалов, зажиточных крестьян (кулаков), поляков и другие национальные меньшинства, троцкистов, полутроцкистов, чиновников, ученых, священников, евреев, музыкантов, писателей – всех, кто представлял даже самую маловероятную угрозу власти Сталина. Ежедневно визируя расстрельные списки, Сталин заметил при ком-то: “Да кто вспомнит об этом отребье лет через десять, двадцать? Никто”.

Советская армия расценивалась как потенциальный рассадник государственной измены, и в адрес конкурировавшего с НКВД Разведупра посыпались обвинения в укрывательстве фашистских шпионов. Офицерский состав Красной армии и ВМФ был практически уничтожен, как и большая часть Коминтерна. Шпионы были под подозрением, а шпионы, контактировавшие с иностранцами, или шпионы других национальностей – тем более. А поскольку сам НКВД состоял из шпионов, то он начал обвинять, а потом и систематически уничтожать собственных сотрудников.

Техника выживания Яна Берзина в конце концов подвела его: директора 4-го управления уволили, арестовали и расстреляли в подвале Лубянки, штаб-квартире НКВД. Его предшественник тоже был убит. Его преемник продержался на своем месте всего несколько дней, после чего тоже был расстрелян. “К сожалению, начальство тогда часто менялось”, – писала Урсула, употребляя мрачный эвфемизм. Это “сожаление” даже отдаленно не передавало масштаба беспорядочных, непрекращающихся убийств. “Все 4-е управление оказалось в руках Германии”, – заявил Сталин в мае 1937 года. Из шести начальников военной разведки в период с 1937 по 1939 год погибли все, кроме одного. Легендарные вербовщики британских коммунистов-шпионов, членов “Кембриджской пятерки”, были вызваны в Москву и отправлены на эшафот.

Многие из самых любимых и почитаемых Урсулой людей были арестованы и жестоко убиты, один за другим, кто-то – до ее приезда, кто-то – во время ее пребывания в Москве, а многие другие – после ее отъезда. Сотни немецких коммунистов, бежавших в Россию, были убиты или отправлены в нацистскую Германию, где их ждала та же участь. Габо Левин, друг детства Урсулы, был осужден за контрреволюционную деятельность и отправлен в ГУЛАГ. Незадолго до него в заточении оказался Хайнц Альтман, убеждавший Урсулу вступить в Коммунистический союз молодежи в 1924 году. Манфред Штерн, с которым они познакомились в Шанхае в 1932 году, возглавил Международную бригаду в Гражданской войне в Испании, присвоив себе nom de guerre “генерал Клебер”. Штерн был приговорен к пятнадцати годам лагерей и умер в ГУЛАГе в 1954 году. Завербовавшего Агнес Смедли и принявшего Урсулу в Воробьевку Якова Мирова-Абрамова после выбитых под пытками признательных показаний расстреляли 26 ноября 1937 года; через три месяца та же судьба постигла его жену. Карл Римм был ликвидирован в 1938 году за участие в “контрреволюционной террористической организации”, а вскоре та же участь ждала и его жену Луизу. Рихард Зорге выжил благодаря разумному отказу вернуться из Японии, когда его вызвали в Москву; в условиях постоянной текучки и расстрелов в руководящем составе это неповиновение сошло ему с рук. Венгерский журналист Лайош Мадьяр и писатель Карл Радек – люди, которых Урсула чтила как верных революции интеллектуалов, – подлежали немедленной расправе и были преданы забвению. Борис Пильняк, чей роман Урсула прочитала сразу же после рождения Миши, был обвинен в шпионаже и заговоре с целью убийства Сталина; его дело рассматривалось 21 апреля 1938 года, в тот же самый день он был расстрелян. Михаил Бородин умер на Лубянке после жестоких пыток. Зепп Вейнгартен пропал без вести. Как и Иза Видемайер. Иностранных коммунистов в России отправляли под нож: приговор бывшему мужу Агнес Смедли Вирендранату Чатопадайе был вынесен 2 сентября 1937 года и немедленно приведен в исполнение. Дружба со Сталиным не гарантировала никакой защиты. Через год после того, как Урсула получила свою медаль из рук Михаила Калинина, его жену-еврейку Екатерину арестовали, пытали в Лефортовской тюрьме и отправили в лагеря.

В дальнейшем Урсула утверждала, что ничего не знала о чистках, о масштабах кровопролития, о несостоятельности сфальсифицированных обвинений и личном участии Сталина в преступной резне. Она принимала миф, будто шпионы капитализма сеют в Советском Союзе атмосферу недоверия, создавая условия, в которых “руководству непросто провести грань между ошибками честных товарищей и вражескими действиями”. На жаргоне массовой бойни слово “ошибки” применялось для оправдания казней, не имевших под собой никаких реальных оснований.

Однако Урсула знала, что ее друзей и коллег уничтожают и что они невиновны. Позже она писала: “Я была убеждена, что они коммунисты, а не враги”. Но в то время она этого не говорила. Она не спрашивала, в чем они обвинялись и куда пропадали, потому что проявление любопытства уже само по себе служило приглашением на казнь. Как и миллионы других, она держала рот на замке, не проронив ни слова возмущения и гадая, кто будет следующим.

Гриша Герцберг пропал, словно его и не было, вскоре после той идиллической прогулки, когда они купались с Урсулой у берегов канала Москва – Волга. Дата и место его казни неизвестны. Как и многие другие, тридцатидвухлетний поляк просто внезапно исчез. Они с Урсулой договорились поужинать вместе. Гриша так и не появился. Урсула не спрашивала в Центре, куда он пропал. Лишь много лет спустя она осмелится вновь упомянуть его имя.

В глубине души Урсула была напугана. Она и раньше сталкивалась с опасностью, но это было несопоставимо с затаенным, всепроникающим ужасом ожидания ложных обвинений в государственной измене. Как шпионка, родившаяся за границей, поддерживавшая связи со многими из тех, кто был ликвидирован, она находилась в смертельной опасности. Исходившая от советского государства угроза была намного больше, чем все опасности, грозившие ей от врагов коммунизма. То, что она была женщиной, ни в коей мере не могло служить ей защитой, потому что для убийцы-Сталина все были равны. Просьба о возвращении в Польшу могла быть расценена как признание вины. Как многие люди, столкнувшиеся с невыразимым ужасом, Урсула предпочла сделать вид, будто ничего не происходит, что ее друзья вернутся, а остальные, должно быть, совершили ошибки. Она отводила взгляд и жила теперь с постоянной оглядкой.

Как ей удалось уцелеть, остается загадкой. Она объясняла это удачей, но дело было не только в ней. Урсула обладала уникальным свойством, побуждавшим окружающих хранить ей верность. В ремесле, основой которого были обман и двуличие, ее ни разу не предали. Жертв чисток вынуждали называть имена других изменников, на Урсулу же не было ни одного доноса. Годы спустя она предположила, что кто-то, вероятно, был ее ангелом-хранителем. Этим “кем-то” был полковник Туманян, грузинский армянин, ветеран революции, подстегнувший карьеру Урсулы в Маньчжурии и Польше. Тумс всегда прикрывал ее тылы и верно хранил ее секреты. Он знал о ее отношениях с Патрой, о неудавшемся браке, трудностях при попытке совместить шпионаж с повседневным бытом. “С таким человеком можно было обсуждать подобные вещи”, и хотя он всегда “сохранял авторитет своего воинского звания”, в его темных глазах читалось участие. Урсула стала относиться к нему как к другу. И пока Туманян был ее командиром, она ощущала себя в безопасности.

Но потом, как и многие другие, Туманян исчез.

Когда Урсулу вызвали в Центр, в кабинете начальника уже не было никаких его личных вещей, а за его столом сидел коренастый мужчина в форме полковника, лысый, с глубоко посаженными глазами, бесстрастно заявивший, что полковник Туманян получил “новое задание”. Куда делся Тумс, она так и не узнала, а выражение лица ее нового начальника подсказывало, что спрашивать об этом было бы крайне неразумно.

Хаджи-Умар Мамсуров, известный как “товарищ Хаджи”, вырос в семье крестьян-мусульман из Северной Осетии и считался одним из самых суровых бойцов в РККА. В годы Гражданской войны в Испании он командовал партизанским отрядом в тылу националистов и своей беспощадностью снискал бессмертную литературную славу: Умар Мамсуров отчасти послужил прототипом Роберта Джордана, главного героя романа Эрнеста Хемингуэя “По ком звонит колокол”.

Умело лавируя в кулуарных интригах, полковник Мамсуров приспособил техники партизанской войны к коварной сталинской бюрократии, дослужившись до заместителя начальника советской военной разведки. Его несгибаемая стойкость вызывала у Урсулы восхищение, но он был начисто лишен чуткости Туманяна. Товарищ Хаджи не прикрывал тылы Урсулы, будучи слишком занят собственной обороной.