Через несколько недель на британских берегах оказался Руди. Он был не очень доволен встречей с полковником Туманяном в Москве. “Я хотел заниматься в будущем независимой [разведывательной] работой и пройти необходимое для этого обучение. Это желание выполнено не было, но обещания прозвучали”. Его решение работать на советскую разведку было результатом политического выбора, но имело и личную подоплеку. Руди все еще любил Урсулу и “не оставлял тщетной надежды на их примирение”. Он не собирался отказываться от своего сына. Туманян дал Руди указания сопровождать Урсулу в Польшу и помогать ей.
Они отправились в путь в январе 1936 года с важным пополнением. Ольга Мут умоляла Урсулу взять ее с собой. Рената была уже подростком, и няня ей не требовалась. В Польше Олло присматривала бы за Мишей и заботилась о новорожденном, когда он появится на свет. Урсула с радостью согласилась. Ольга Мут заботилась о ней с трех лет. “Между мной и Олло всегда была особая связь”, – писала Урсула.
Польша была в смятении. Находившийся у власти Йозеф Пилсудский, диктатор правого толка, только что умер, оставив стране правительство, которое было решительно настроено против Советов и намеревалось искоренить коммунизм, уже почти полностью вытесненный в подполье. Антисемитизм в Польше набирал обороты. Поляки готовились к переговорам с Гитлером о совместном нападении на Советский Союз. Это был далеко не лучший момент для разведчиков-коммунистов в Польше, или, в определенном смысле, напротив, весьма удачный.
Гамбургеры сняли квартиру в Анине, под Варшавой, а Руди, обратившись за помощью к двум польским архитекторам, нашел работу. Урсула начала учить польский и впервые собственными руками собрала передатчик, спрятав его в деревянный ящик от граммофона, откуда вынула механизм. Однажды ночью она “впервые взялась за ключ в тусклом свете нашей квартиры”. Две минуты спустя из России, без каких бы то ни было помех, последовал ответ.
Один из старших офицеров 4-го управления, болгарин Стоян Владов, уже создал агентуру из польских информаторов под кодовым названием “Монблан”. Бывший музыкант, игравший в оркестре кинотеатра, Владов вступил в компартию в 1914 году, отсидел пять лет в тюрьме за незаконную торговлю оружием, учился военному и разведывательному делу в Москве и работал теперь на большой садоводческой ферме, выращивая розы, занимаясь шпионажем для Красной армии и поддерживая польских коммунистов. Раз в месяц Урсула встречалась с ним в Кракове, забирала его разведывательные трофеи, возвращалась в Варшаву и передавала их в Москву. “Предполагалось, что я буду его консультантом”, – писала она. Владов не хотел никаких консультаций, да и не нуждался в них.
Урсула заскучала. После волнений и опасности в Китае здесь ее жизнь казалась почти обыденной: она либо ездила за указаниями к Владову, либо сидела в квартире, шифруя и передавая сообщения и готовясь к рождению второго ребенка. Шпионская деятельность Руди была еще более скудной. Он периодически чинил передатчик и выполнял “общий ремонт и техобслуживание”, но никаких более ответственных задач Центр ему не доверял. “Несколько раз он настаивал на отправке собственных сообщений, спрашивая, когда он получит возможность приехать в Москву на курсы разведчиков, чтобы заниматься самостоятельной разведработой”. Москва реагировала в ответ с “неизменным пренебрежением”. Руди настойчиво выражал желание стать шпионом, но Красной армии в тот момент он был не нужен.
Как и Урсуле. “Мы с Руди ладили по-товарищески, не ссорились”, но их отношения были холоднее польской зимы. В то время маленький Миша ощущал лишь “невероятное счастье, что семья снова вместе”, а много лет спустя удивлялся, как его отец выносил “немыслимую муку этого маскарада”. Номинальный муж, Руди не притворялся, что предстоящее появление второго ребенка доставляет ему удовольствие. Урсула часто думала о Йохане Патре, недоумевая, где он и не грозит ли ему опасность: “Один он не справится, – рассуждала она. – Он натворит глупостей”. Но с каждым месяцем выносить их разлуку было все легче. Они были принципиально несовместимы. Йохану “требовалась совершенно другая спутница жизни, способная принять его без критики, без вопросов и споров”. В начале их отношений Урсула была его подчиненной, теперь же оказалась с ним на равных, а быть может, стала представлять даже больший интерес для Центра, чем он. Упрямый и старомодный, он бы никогда не смирился с этим неравенством. Однако, когда внутри нее рос ребенок Йохана, разлука с ним отдавалась непреходящей, тупой болью. При виде своего беременного силуэта в витрине магазина Урсула думала: “Как печально, что моего ребенка не ожидают с радостью
На самом же деле это было не так. Преданная Ольга Мут, которой было теперь пятьдесят пять, ощущала себя в своей стихии, готовясь к появлению новорожденного, присматривая за Мишей и осторожно поддерживая семейные шпионские операции. Олло прекрасно понимала, что ее хозяева были шпионами, боровшимися против фашистов, и она их одобряла, ни словом об этом не обмолвившись. Она знала, что поздно ночью хозяйка дома, девочка, которую она до сих пор называла Ураган, отправляла радиосообщения с помощью нелегального передатчика, спрятанного в граммофоне, на проигрывателе которого стояла пластинка с увертюрой Бетховена “Эгмонт”. Сотрудничество двух женщин было негласным, и в основе его лежала не столько политика, сколько личная преданность, и оно ни разу не становилось предметом обсуждений. “Я ни разу не упоминала о характере моей работы, – писала Урсула. – А Олло о ней не спрашивала”. Ольга Мут была не только няней, но и подручной разведчицы.
27 апреля 1936 года в клинике пригорода Варшавы Урсула родила здоровую девочку, которую назвала Яниной, или, коротко, Ниной. Спустя восемь часов она снова была в квартире, “сидя у приглушенной лампы за своим нелегальным передатчиком” и отстукивая сообщение, начинавшееся со слов: “Пожалуйста, простите мне опоздание, но я только что родила дочь”.
В письме родителям она была менее сдержанна: “Какое блаженство – приезжать домой и видеть стоящую перед нашим домом в лесу маленькую колясочку с оккупанткой… Олло – чудесная помощница и без ума от Янины. Руди очень занят”.
Нине было полгода, когда Центр дал Урсуле указание перебраться в Данциг (ныне Гданьск), чтобы поддержать местное осажденное коммунистическое подполье. Руди продолжит работать в Варшаве, чтобы обеспечить продление их вида на жительство. Балтийский порт Данциг был “вольным городом”, автономным городом-государством, зажатым между Польшей и Германией и теоретически независимым от обеих стран. В действительности же ни о какой свободе не было и речи: большинство жителей составляли немцы, в правительстве доминировали нацисты, а к 1936 году набирала обороты кампания по включению Данцига в состав Третьего рейха. Урсула прибыла в город в разгар “нацификации”: “Свастика развевалась над административными зданиями, стены государственных учреждений были увешаны портретами Гитлера, поляков терроризировали, евреев запугивали, преследовали и арестовывали”. Карл Хофман, молодой коммунист с “тонкими чертами лица” и мучительным чахоточным кашлем, организовал небольшую ячейку Сопротивления, которая устраивала диверсии на судостроительной верфи, где собирались подводные лодки, и строила планы по выводу из строя семафоров, чтобы помешать вторжению нацистов. Урсула была их связующим звеном с Москвой.
Урсула, Олло, Миша и Нина переехали в залитую солнцем квартиру в современном доме в районе Олива. Днем Урсула ходила по магазинам с малышкой в коляске и собирала донесения от шпионов Хофмана, а по вечерам, когда все остальные уже спали, доставала из граммофона передатчик и обменивалась сообщениями с Москвой. Как матери двух маленьких детей, легальное прикрытие ей больше не требовалось.
Миша пытался подружиться с местными детьми. Однажды он спросил у матери: “Что значит «воспрещается»?” Она ответила, что это значит “нельзя”. Мальчик продолжал расспросы: “Что значит «еврей»?” Она попыталась сменить тему. Миша стал распевать: “Запрещено курить, запрещено евреям, запрещено шуметь”. Она попросила его замолчать. Он придумал другие слова: “Плеваться разрешается, евреям разрешается, петь разрешается…” И тут она в первый и единственный раз в своей жизни дала ему пощечину. Со слезами на глазах Миша выбежал из комнаты. Урсула не ожидала от себя такого поведения. Нервы не выдерживали. “Что будет с моими детьми, если меня схватят?” – недоумевала она. Она пыталась утешить себя мыслью, что “у них обоих светлые волосы и голубые глаза, это защитит их от любых зверств”. Но она знала, что это не так.
Работа была унылой, опасной и неблагодарной, но Урсулу отблагодарили.
Вскоре после шестого дня рождения Миши из Центра поступило беспрецедентное сообщение, адресованное лично ей: “Дорогая Соня, Народный комиссариат обороны решил наградить вас орденом Красного Знамени. Горячо поздравляем вас и желаем дальнейших успехов в вашей работе. Директор”.
Учрежденный после революции, орден Красного Знамени был высшей советской военной наградой, вручавшейся за мужество и героизм в бою. Он был присужден Сталину, а также Троцкому. Поначалу Урсулу смущала оказанная ей честь, она думала, “не переоценивают ли ее роль”, но потом прониклась тихой гордостью. За прошедшие шесть лет она не раз рисковала жизнью в Шанхае, Маньчжурии и Польше. Еврейка из Германии, коммунистка-разведчица при правящих в Данциге нацистах, Урсула знала, что арест означал бы депортацию в Германию, заключение под стражу и смерть. Она недооценивала себя, и вот, сам директор 4-го управления признавал ее достижения бойца невидимого фронта Красной армии.
Через несколько дней на улице у дома она столкнулась с женой нацистского чиновника, жившего этажом выше, кумушкой-фашисткой, умудрившейся не заметить, что Урсула еврейка.
– У вас часто бывают помехи на радио? – спросила женщина.
– Я не замечала, – ответила Урсула, почувствовав пробежавший по телу холодок. – Во сколько?
– Около 23:00… Вчера ночью опять был очень плохой сигнал.