26 сентября 2009 года играли на выезде в Хенгело, у немецкой границы, и разговаривали всю дорогу. Слух его еще больше ухудшился, нужно было почти кричать, к тому же в нужное ухо, хотя и в этом случае он частенько отвечал невпопад. Согбенный, от автобуса к турнирному залу шел с трудом, останавливался… Но, сев за доску, преобразился и партию выиграл элегантно.
Я смотрел на него с восхищением: кто-то из его коллег ушел из жизни, другие навсегда оставили игру, третьи, уйдя на пенсию, что-то пописывали, вспоминали битвы, где вместе рубились они, или время от времени играли в ветеранских турнирах. И только он один сражался с Хроносом, не давая спуску никому, в том числе и себе.
Как и почти все шахматисты старшего поколения, он пользовался компьютером только как базой данных. Говорил: «Раньше, чтобы сыграть новый дебют, мне только информацию две недели нужно было собирать, а то и месяц. Теперь же хватает получаса…» Но менять методы «ручного» анализа не хотел и смириться с тем, что канули в Лету его шахматы с многочасовым, нередко многодневным анализом одной и той же позиции, с неизбежными дырами в этом анализе, не мог.
Наступившие времена, когда даже заурядная шахматная программа зорче Каиссы самой, не пришлись ему по душе:
– Я компьютер не особенно жалую. Почему? Да главным образом, за его безответственность. Я, например, жертвую ему фигуру за атаку – он: у черных выиграно. Уже через пару ходов оценивает позицию как равную, потом я делаю сильный ход – он: у белых выиграно. Потом опять у черных… Безответственность какая-то! Нет, это не по мне.
Говорилось это, правда, когда шахматные программы были довольно слабыми, но даже потом, когда работа с компьютером стала непременной составляющей подготовки любого профессионала, он так и не научился прибегать к его советам. Да и не хотел: ему не нравилось, что эти машинные анализы лишают игру «лица необщего выраженья», характерного для шахмат, в которые играл он.
Хотя безжалостные факты не мог не признать. На турнире в Амстердаме (2008) вздыхал:
– Молодые уничтожают меня уже в начале партии. Я ведь компьютером, как они, пользоваться не умею. И если молодой человек превосходит меня в дебюте, в миттельшпиле исход партии становится ясным, и мне нечего этому противопоставить.
Сюрприз на юбилей
Старея, замыкался в себе, и если разговор сворачивал на любую нешахматную тему, становился похожим на ребенка, которого оттащили от песочницы. К концу жизни это приняло еще более радикальные формы: он просто не мог говорить ни о чем другом, и замечал это не только я.
На праздновании его восьмидесятилетия в Цюрихе разговорились с Робертом Хюбнером. Немецкий гроссмейстер вспоминал, что сорок лет назад, когда они играли тренировочный матч, с Виктором можно было говорить не только о шахматах. Об истории, политике, литературе, да о чем угодно. В Цюрихе же было видно, что интерес ко всему другому в нем начал угасать и даже околошахматные новости воспринимались им как-то потусторонне, даже их он пропускал мимо ушей. На званом ужине, откровенно скучая, бесстрастно выслушивал комплиментарные спичи, совсем не улыбался, и на лице его было написано: «Давайте вернемся к реальности! Поговорим лучше о новой идее 5.Nа4 в защите Грюнфельда».
Не зная, что подарить человеку, которому исполняется восемьдесят, я преподнес увеличенную и вставленную в рамку нашу с ним давнюю фотографию (Рига 1970). Вглядывался, морщил лоб. Затем спросил: «А кто это?» До сих пор не знаю, шутил ли он, но сын рассказывал, что фотография потом висела на почетном месте в его воленской квартире.
Там же в Цюрихе он преподнес мне свой сборник избранных партий
Посмертная слава его заботила, и в последние годы он разговаривал со мной как Гёте с Эккерманом. В начале нулевых годов у нас обоих были контакты с Давидом Бронштейном. Виктор уверял меня, что в самом конце Бронштейн, тщательно подчеркивая отдельные факты своей жизни, старался совсем не касаться других и говорил с ним так, будто редактировал страницы собственной биографии. Похожее чувство было и у меня, когда я общался с самим Корчным.
Пока речь подчинялась, терпеливо отвечал на мои вопросы о давних временах; как это часто бывает у стариков, он помнил далекое прошлое с большей ясностью, чем события последнего времени. Он мог во всех подробностях рассказать, кто и как играл в юношеском первенстве страны 1947 года, или положение перед последним туром в его первом полуфинале чемпионата СССР (1949), но резкость сбивалась, когда заходила речь о турнирах XXI века: было ли это на Олимпиаде в Стамбуле в 2000-м или в Дрездене в 2008-м?
Иногда честно говорил: не помню. Но в характеристиках шахматистов не делал скидок ни на возраст, ни на болезнь. Шахматы были для него выше даже такой мелочи, как смерть, и об ушедших говорил так, будто они еще живы. И дело было не в том, что некоторые некрологи он читал не без удовольствия, а в отношении к шахматам, являвшимся для него смыслом существования.
И если я спрашивал его о ком-либо, то мог быть уверенным, что Корчной не отделается ничего не значащими словами. В октябре 2007 года он был в Голландии, и у нас зашел разговор о Пауле Кересе. Виктор, с жаром:
– Я знаю, вы были недавно в Эстонии у вдовы Кереса и разговаривали с ней. Я с ней тоже разговаривал – и считаю, что она полностью индоктринирована советскими идеями. Полностью! Когда я сказал, что Керес так до конца и не стал советским человеком, она встала на дыбы: да что вы такое говорите! И обиделась даже. Сама же она – настоящий советский человек. А как она стала защищать выбор Кересом Толуша! Как будто он сам его секундантом своим выбирал! И в 1953 году, когда Толуш со своим лучшим другом Постниковым – главой делегации, кагэбэшником – был на турнире претендентов, он ведь Кереса не предупредил, что Керес со Смысловым ничью должен делать по плану советских. Белыми! Когда Керес конкурировал с ним! Толуш был сначала с Постниковым и советскими, а потом уже – с Кересом. А вдова его до сих пор не понимает, что Керес был другой, другой. Он и в поведении был другой, и в одежде, и в манерах, во всем. Даже в том, что в гостинице всегда сам заправлял свою постель, тогда как советские предоставляли это горничным – как же, мы ведь советские!
Но обычно раньше или позже переводил разговор на сегодняшний день – на новинку, примененную в недавнем турнире, или на пункты Эло: «Я давеча в Биле 13 очков рейтинга прибавил». Особенно жаловался на отсутствие приглашений: «Тимман уже который год подряд в Мальмё играет, а я вот только однажды сыграл, а потом почему-то не зовут…»