В Монпелье приехал не только Корчной, но и Лев Альбурт, шесть лет назад тоже оставшийся на Западе и осевший в Нью-Йорке; из Парижа – Спасский и какие-то бывшие советские функционеры, то ли живущие там по заданию, то ли невозвращенцы; эмигранты – Яша Мурей и Генна Сосонко, с непонятно какими функциями находящиеся на турнире; еще какие-то подозрительные личности… Нет, здесь нужен был глаз да глаз.

Я частенько завтракал со Спасским, настроенным тогда крайне антисоветски. О чем бы я ни заговаривал, Борис всё сводил к одной теме.

– Сегодня отличная погода, Боря, – радостно сообщал я после утреннего приветствия. И тут же слышал в ответ:

– Да, здесь в Монпелье солнышко светит, а в России, где у власти большевики, мороз крепчает. Ты ведь прекрасно понимаешь, Генна, что в октябре 17-го произошла не революция, а переворот, большевистский переворот, злодеи захватили власть, жалкие лилипуты, пигмеи, которые до сих пор…

Наполнив тарелку, я возвращался к столу, рекомендуя ему отведать фруктов, но Борис и тут не давал увести себя в сторону:

– Да, здесь виноград и киви, а половина населения Советского Союза голодает, ты в курсе дела? Вот когда я в последний раз был в Москве, я видел всё собственными глазами. Нет, ты не можешь себе представить…

– Подожди, Боря, но ты говорил это и год назад…

– Нет, год назад было еще не так мрачно. Сейчас – жуть!

Из-за соседнего столика доносилось только яростное позвякивание чайных ложечек.

Во время того кандидатского турнира Корчному было пятьдесят четыре. Через пять лет ему еще удалось выйти в матчи претендентов и в январе 1991-го даже победить Сакса, но семь месяцев спустя Тимман не оставил ему шансов в брюссельском четвертьфинале; в том матче Корчной не одержал ни одной победы и вообще выглядел бледной тенью яростного бойца, каким был когда-то.

Он всё понял сам и уже в конце карьеры обмолвился, что именно тогда по-настоящему упал его класс. Сказал:

– Знаете, я тут пересматривал свои партии и понял, что именно после шестидесяти сдал, и сдал резко. Дело даже не в том, что проиграл матч Тимману, вообще стал играть много хуже.

Переход в следующую возрастную стадию оказался еще более трудным. Хотя и говорил – «я неохотно уступал возрасту», натура его не хотела смиряться с происходящим: «Почему? И почему со мной?»

Он не был лишен кокетства и, хотя прекрасно видел, как резко снизился уровень его игры, радовался, что им восхищаются как уникумом, продолжающим играть и бороться, несмотря на возраст. Когда на Олимпиаде в Стамбуле (2000) ему сообщили, что в какой-то команде играет его одногодок, пошел проведать «конкурента» и последнее слово оставил за собой:

– Я выяснил, что он родился 17 апреля, так что я всё равно здесь самый старый! – смеялся Виктор Львович.

И хотя морщился, когда собеседники и журналисты уж слишком откровенно лили елей в разговоре, – честолюбия, да и тщеславия не был лишен едва ли не до самого конца.

Когда в 2002 году посетил Молдавию, в кишиневском университете ему присвоили звание почетного доктора. Был горд невероятно, с удовольствием позировал в мантии и шапочке, и с тех пор на конвертах и книжных посылках, приходивших мне из Швейцарии, стояла наклейка: Dr.h.c. Viktor Kortchnoi. А Василия Иванчука, приезжавшего к нему в Волен и удивлявшегося карандашным пометкам в его шахматных книгах, успокаивал: «Когда-нибудь эти книги будут немало стоить…»

Не знаю, как насчет книг, но неиспользованный, хотя уже подтвержденный билет «Аэрофлота» на имя Корчного, на рейс Амстердам – Москва 27 июля 1976 года обошелся мне на недавнем аукционе в кругленькую сумму. Ведь именно с той даты начался новый этап борьбы за мировое шахматное первенство, невиданный дотоле по накалу страстей.

Что же касается книг, у меня осталось немало подаренных им, с подписями, когда и очень теплыми, если только слово «теплый» можно применить к человеку, не жаловавшему аморфных определений.

Наверное, пылится где-нибудь в архивах и другой артефакт, не менее любопытный. Игорь Корчной рассказывал, как на следующий день после того, как отец остался в Голландии, к ним пришли из райкома партии: «Спросили – не взял ли с собой Папик партийный билет. Мы сказали – не знаем. Они стали копаться в его вещах – нашли. Забрали с собой…»