– Яша, почему не здороваешься? – спросил советский гроссмейстер.
– Корчной запретил, – бесхитростно ответил Мурей.
Зная о своем далеком от толерантности характере, сам Корчной избегал говорить об этом, хотя однажды обмолвился:
– Я черпал силы в чувстве противоречия, которое мне очень свойственно.
Несколько лет он не разговаривал со Смысловым, потом отношения восстановились, и на рубеже веков они регулярно общались на турнирах ван Остерома «Леди против Сеньоров». В свои последние годы Смыслов был обуреваем желанием уехать из России и поселиться где-нибудь за границей. Однажды он попросил меня связаться с Корчным и спросить, не поможет ли тот ему с переездом.
– Я человек заслуженный, в Швейцарии неоднократно играл, да и банки там самые надежные, – говорил Василий Васильевич. – Позвоните, Генна, поговорите с Виктором Львовичем, пусть возьмет меня туда…
Понимая нелепость просьбы, звоню в Волен. Корчной:
– А как я его возьму? В чемоданчике, что ли? Он что думает: в другую страну переехать – это как из Москвы на дачу? И вообще, чужая душа – потемки. Вот, помню, я с ним в Праге играл в турнире с дамами. Так он мне однажды чешские кроны вручил, и совсем немалую, знаете ли, сумму, чтобы я ему кроны на пристойную валюту поменял. Спросил еще у него: откуда, мол, такие деньги? А он: я в казино выиграл. Вот вам и Смыслов!
И в книгах, и в многочисленных интервью он не раз повторял, что, хоть и доволен страной проживания, нейтралитета Швейцарии не одобряет. Его семья прибыла в Швейцарию в 1982 году, когда советский режим хотя и вступил в последнюю фазу своего существования, не стал от этого менее репрессивным. В Горьком всё еще отбывал ссылку академик Сахаров, не выдавленных из страны диссидентов отправили в тюрьмы и лагеря. После пяти лет пребывания в отказе Белла и Игорь Корчные знали многих из них лично и, вырвавшись на Запад, участвовали в демонстрациях в их защиту. Вовлеченный тогда в бракоразводный процесс Виктор был с семьей в военных отношениях.
– Швейцария – нейтральная страна, а вы, занимаясь политической деятельностью, компрометируете меня, – указывал им он.
До самого конца он делил людей на однозначно хороших и однозначно плохих, хотя порой на основе каких-то собственных умозаключений смягчал или, наоборот, усиливал характеристики.
«Разговоры о покойных – это есть то, что называется история, – писал Корчной в письме, опубликованном в “64” уже в постперестроечное время. – Покойные, скажем, делятся на две половины – хороших, добрых и плохих, злых». Он не забывал ничего, что нанесло ему обиду (обоснованную или надуманную), и в его воспоминаниях подавляющее большинство людей безоговорочно принадлежит ко второй категории.
Воспоминания, связанные с ушедшим временем, автоматически ассоциировались у него с тягой к советским порядкам. Прочитав мой текст о Клубе на Гоголевском, комментировал с осуждением:
– От вашего «Клуба» ностальгией отдает!
Причем слово «ностальгия» у него, как всегда, несло в себе негативную коннотацию.
Однажды, рассказывая какую-то историю, Виктор обронил:
– Председатель Госплана…
Я прервал его замечанием:
– Байбаков, что ли?
Это произвело на маэстро впечатление – и, сказав по обыкновению, что у меня в голове много мусора, он снова заговорил о ностальгии, на сей раз перепутав ее с памятью.