Книги

Злодей. Полвека с Виктором Корчным

22
18
20
22
24
26
28
30

– Если игра переходит в эндшпиль, обычно сторона, сделавшая рокировку в длинную сторону, имеет преимущество.

Подумал еще тогда: и действительно! Наверное, потому, что король быстрее в игру вступает.

Беззаботность, мысль – ну, там что-нибудь найдется – нередко выходила мне боком. Когда однажды я допустил перестановку ходов и вместо несложного выигрыша вынужден был довольствоваться половинкой, он качал головой:

– Как-то неаккуратненько вы сыграли. Неаккуратненько!

Это «неаккуратненько» слышу, как сказанное вчера.

Мне казалось, его самого в чем в чем, а в шахматной неаккуратности упрекнуть было трудно, хотя как-то Виктор стал сокрушаться:

– Отсутствие аккуратности отношу к своим недостаткам – я и партию записываю крайне небрежно, закорючками какими-то. Ведь чемпионы наши – Спасский, Петросян – очень аккуратно партии свои записывали, порой и на двух бланках. О Кересе уже и не говорю. Вот у меня из-за этой самой неаккуратности около шестисот партий пропало. А может, надлежащей аккуратности у меня и при реализации преимущества не было, кто знает…

Одержимость

Марина Цветаева поясняла: «Я пишу для самой вещи. Вещь, путем меня, сама себя пишет… Слава ли, деньги ли, торжество ли той или иной идеи, всякая посторонняя цель для вещи – гибель. Вещь, пока пишется, – самоцель. Зачем я пишу? Я пишу, потому что не могу не писать».

Замените в этой цитате слово «пишу» на слово «играю», а «вещь» – на «шахматную партию», и вы получите представление о том, что значили шахматы для Виктора Корчного.

К суете, уводящей от существенного (творчества), Цветаева относила деньги, войны, новости, смену правительств, спорт, открытия, моду, «общественную жизнь», деловую жизнь, зрелища, литературные течения и конгрессы. Другими словами, всё, составляющее жизнь каждого человека. Даже любовь. Творчество и любовь – несовместимы, считала Цветаева: живешь или там, или здесь.

Нельзя сказать, что Корчного не интересовали многие из упомянутых выше вещей. Но все они проходили у него на заднем плане, на первом же безоговорочно стояли шахматы. Уверен, серое вещество мозга, занятое деревянными фигурами, занимало у него значительно больший объем, чем у кого бы то ни было.

Еще в XVI веке вынужденный эмигрировать датский астроном Тихо Браге сказал: «Мое отечество всюду, где видны звезды». Корчной, оставшись на Западе, прожил несколько месяцев в Голландии, полгода в Германии, потом постоянно жил в Швейцарии, так что у него, как и у Данте Алигьери, оказалось много маленьких родин.

На деле же его отечество было всюду, где можно было играть в шахматы. Он разыгрывал свою партию как бы в безвоздушном пространстве: Амстердам, Кёльн, Багио, Мерано, Нью-Йорк, Лондон, Париж, Брюссель, Беер-Шева, Буэнос-Айрес, Лон-Пайн и множество других больших и малых городов в действительности были для него только бивуаками. Даже Ленинград – город, в котором он провел первую половину жизни, даже маленький Волен, где протекла ее вторая половина, являлись для него не более чем географическими точками, верстовыми столбами, фоном, ничего не говорящей декорацией. Настоящая же среда его обитания оставалась неизменной: шахматная доска, тридцать две фигуры и соперник, с которым он, Виктор Корчной, вел вечное сражение.

Шахматы в его жизни лидировали с огромным отрывом от второго места, на которое даже не знаю, что и поставить: интересы менялись в зависимости от фазы жизни. С юных лет в его здании был ярко освещен лишь один зал, пусть горел огонь и в других – женщины, застолья, заграничные поездки, деньги, карты, семья, политика, поневоле вошедшая в жизнь, когда он боролся за выезд близких из Союза. Начинали мерцать и постепенно гасли огоньки в этих залах, но парадный, шахматный, оставался освещенным до самого конца.

Подруга его юности Дора Анчиполовская вспоминает, как во время одной из вечеринок, когда кто-то предложил разойтись по домам, Виктор воскликнул:

– Русский человек не уходит, пока на столе еще есть водка!

Иногда он вспоминал о своей польской крови, о гордости, о том, что не забывает обид. Иногда начинал философствовать:

– В иудаизме существуют вещи, которые роднят эту религию с шахматами – часто можно увидеть религиозного еврея, который, склонившись, часами сидит над текстом и ни слова не произносит, только головой покачивает, и таких деталей очень много. Действительно, разве не странно, что в XX веке четыре гроссмейстера из пяти были евреями – пятый был русским, американцем, англичанином или немцем. Причину этого я вижу в чисто еврейских традициях и ритуалах.

Но все эти вопросы тоже интересовали его поскольку-постольку. А когда в разговоре я вспоминал фамилию давно забытого знакомого или какой-нибудь факт, казавшийся ему ничтожным, прыскал характерным смешком: