Владимир Тукмаков, работавший с ним в начале девяностых, тоже был поражен энергией и эмоциональным настроем именитого ветерана. «Несколько дней, проведенных за совместным анализом во время кандидатского матча Корчного с Дьюлой Саксом (Вейк-ан-Зее 1991), позволили мне понять его куда лучше, чем десяток партий, сыгранных нами до этого, – говорит украинский гроссмейстер. – Корчной буквально фонтанировал идеями. Случалось, мы проводили за шахматами едва ли не целый день, а он, как ребенок, игрался шахматами, пробуя позицию и так, и эдак».

Василий Иванчук тоже отмечал это качество: «Случается, предлагаешь кому-нибудь посмотреть позицию, а он отказывается – мне это не надо, я этого не играю. Такие слова от Виктора Львовича услышать было невозможно. Он любую позицию анализировал, пытался в нее вникнуть, предлагал какие-то идеи. Смотрим мы, к примеру, какое-то положение, надо найти уравнение за черных или перевес за белых. Вроде нашли, всё сходится, проверили варианты. Я бы на этом и закончил, а Корчной всегда старался проникнуть в позицию глубже, искал, существует ли еще какой-то способ…»

А Ян Тимман, с юных лет занимающийся составлением этюдов, вспоминает: «Виктор, в отличие от многих коллег, всегда интересовался моими композициями, и мы нередко проводили долгие часы за шахматной доской…»

Ему было шестнадцать, когда в партии с Иво Неем он добился ничьей, балансируя на краю пропасти. «Я впервые испытал удовольствие, радость от трудной, утомительной защиты! Но если в юности стремление защищаться было вызвано озорством, любовью к риску, то в последующие годы защита стала моим серьезным практическим и психологическим оружием. Мне по душе завлекать противника, давая ему почувствовать вкус атаки, в ходе которой он может увлечься, ослабить бдительность, пожертвовать материал. Такие моменты часто можно использовать для перехода в контрнаступление, и вот тут-то завязывается настоящая борьба», – говорил Корчной в начале шестидесятых. И подводил итог: «Мастера защиты внесли не меньшую лепту в историю шахмат, чем мастера атакующего стиля!»

«Такую пешку может взять только Корчной!» – стало общепринятым клише для позиций, где принятие жертвы любой здравомыслящий шахматист даже не стал бы рассматривать.

«Может быть, покорчнить немного?» – слышал автор от мастеров и гроссмейстеров еще в Советском Союзе, когда они за анализом предлагали выигрыш материала, выглядевший чрезвычайно опасным.

Журналисты всячески поддерживали такое отношение к игре питерского гроссмейстера. «Храбрец, избравший своим оружием защиту!» «Взяв “отравленную” пешку, Корчной вновь добился победы!» «Когда ленинградец оприходовал всё, пожертвованное ему, мата у его соперника не оказалось, и тот выкинул белый флаг»… Такого рода фразы нередко можно было прочесть в отчетах о турнирах с его участием.

Франсуа Мориак в конце жизни писал: «У меня не хватает смелости обновить мою технику, как это сделал в свое время Верди после появления Вагнера».

У Корчного такой смелости хватило. Уже в зрелые годы он принял решение пересмотреть подход к игре, избавиться от зажатости, цепляния за материал, научиться играть позиции с инициативой, жертвами, нарушенным материальным равновесием. Ему удалось это в расцвете успешной карьеры, и оценить, какую гигантскую работу надо было проделать Корчному, могут только профессионалы.

Сказал однажды: «Знаете, у меня есть сын на Украине, ему тридцать два года. Так вот недавно он написал мне, что понял – полжизни прожито. А я в этом возрасте вдруг понял, что не умею играть в шахматы! Хотя как раз в это время выиграл второй раз чемпионат страны. Надо иметь, наверное, большой талант, чтобы выигрывать чемпионаты Советского Союза, не зная многих шахматных законов! Ведь про меня чего только не писали! Что я блестящий защитник, что напоминаю своей игрой Достоевского и прочую ерунду. А я просто не мог играть иначе, не умел! И я стал работать. Исследовал тысячи партий. Научился главному – владеть инициативой!»

Но, изменив стиль, он сохранил собственный, оригинальный взгляд на игру. Мысли Корчного о шахматах всегда были меткими, неожиданными.

В 1992 году советовал Иосифу Дорфману, жаловавшемуся, что не выиграл у соперника, значительно уступающего ему в рейтинге:

– Уж очень вы сильно на него давили, тому ничего не оставалось, как делать вынужденные ходы. А вы должны были дать ему самому немного походить – глядишь, он что-нибудь и напридумал бы…

А в 1996-м, наблюдая за игрой юного Лорана Фрессине в сильном цейтноте, заметил:

– Посмотрите, посмотрите, он уже двигает пешки. Это болезнь всех выучившихся стратегов – и моя в том числе: в цейтноте начинать играть пешками… Видите, как уже ухудшилась его позиция?

Как-то обронил за анализом:

– Двум ферзям тесно на доске, они дублируют друг друга. Всё зависит, конечно, от позиции, но ферзь с ладьей и слоном, как правило, сильнее двух ферзей. А о ферзе с ладьей и конем уже не говорю…

Любил позиции с проходной пешкой, не боялся, что она станет слабой, двигал пешку всё дальше, приговаривая:

– Как учил Левенфиш? Проходная пешка должна идти вперед!

Помню и его замечание, нигде не встречавшееся мне в шахматных учебниках: