Москва всегда отрицала официальный бойкот Корчного, и Виктор Батуринский в апреле 1979 года специально приехал в Амстердам с непростой миссией доказать, что никакого бойкота нет и в помине. Тема его пресс-конференции была по существу много шире, чем шахматы, и во многом являлась отражением отношений Восток – Запад: время было – разгар холодной войны, и в зале офиса ФИДЕ находилось немало журналистов-международников. Всё, что было связано с именем Корчного, появлялось тогда не только в репортажах с турниров и матчей, но порой и в политических колонках, выходя иногда даже на первые полосы газет.

– Господа, – сказал Батуринский, – читали ли вы, что Корчной пишет о Геллере, Тале, Петросяне, Полугаевском и о других советских гроссмейстерах? Немудрено, что они сами отказываются играть в одних турнирах с Корчным. Они не хотят иметь ничего общего с человеком, обливающим их грязью. Никакого организованного бойкота нет, и федерация не имеет к этому абсолютно никакого отношения. Это частная инициатива гроссмейстеров, добровольно решающих, принимать или не принимать приглашение на турнир.

Батуринский знал, что говорил неправду, но не придавал этому никакого значения. Ведь то же самое делали его хозяева: они говорили хорошо аргументированную неправду, в которой были крупицы, внешне напоминавшие правду, но таковой не являвшиеся. Запад сталкивался с этим на протяжении десятилетий, здесь у Батуринского были примеры выдающихся мастеров; он обладал способностью смотреть в глаза и скрывать истину, однако очень удивился бы, если бы ему сказали, что он осознанно лжет. Его освободило от чувства ответственности за свои слова государство; оно развязало ему руки, и он даже не задумывался над тем, лжет он или говорит правду, потому что мнение, пришедшее свыше, автоматически являлось и приказом, и правдой.

– Ну, хорошо, – притворно согласился Доннер, – вот вы говорите о Геллере, Петросяне, но это всё представители его, корчновского поколения, а в этом году в Лон-Пайн, когда выяснилось что там играет Корчной, не приехали Цешковский и Романишин. Но это ведь молодые шахматисты, они с Корчным почти и не сталкивались. Как вы это объясните?

Батуринский раздумывал некоторое время, было почти видно, как работает его мысль. Огромное государство, с которым считался весь мир, стояло за ним, и сейчас он, солдат этого государства, сражался за него на шахматной передовой. Наши взгляды встретились, и он, глядя мне в глаза (и я льстил себя мыслью, что только я могу оценить его ответ по-настоящему), медленно произнес:

– Отчего же, они действительно собирались поехать на этот турнир, но, узнав, что там играет Корчной, пришли к нам посоветоваться. Мы рекомендовали от поездки воздержаться, в остальном же они могли поступать, как им представляется правильным. Поразмыслив, они решили отказаться…

Я недооценил западных журналистов: легкий смешок раздался в зале, и всем стало ясно, что спрашивать больше не о чем. Ханс Рее задал все-таки самый последний, несколько фривольный вопрос:

– Пятьдесят лет назад в Советской России Алехина называли монархистом и белогвардейцем. Теперь в Москве проводят турниры его памяти. Сейчас в Советском Союзе Корчной – изменник и предатель. Не думаете ли вы, что через двадцать лет у вас будет проводиться турнир его имени?

В зале возникло оживление. По реакции Батуринского было видно, что он не ожидал этого вопроса. Виктор Давидович взял сигару, приготовленную заранее и лежавшую рядом на столе, не спеша раскурил ее и выпустил колечко, повисшее над его головой.

В отличие от не курившего Дизраэли, потягивавшего сигару во время переговоров с Бисмарком, дабы не позволить немецкому канцлеру, курившему по-настоящему, иметь больше времени для раздумья, Виктор Давидович Батуринский был большим любителем сигар и знал в них толк. Стояла поздняя весна 1979 года, было уже очень тепло, все окна были открыты, и было слышно, как гулькают голуби, сидящие на железных прутьях широких окон, выходящих на амстердамский канал, и совсем недалеко прозвенел трамвай. Окна офиса ФИДЕ выходили прямо на зал, в котором каждый вечер устраивались (и устраиваются до сих пор) концерты рок-музыки; в зале под названием «Млечный путь» уже тогда можно было легко купить всё, чем славится Амстердам, чтобы найти путь к звездам.

Батуринский не спешил с ответом: он слишком хорошо знал, что слово не вернешь, что расслабление, потеря концентрации может привести к неприятным последствиям. На конгрессе ФИДЕ в Ницце летом 1974 года шли жаркие дебаты по поводу предстоящего матча Фишера с советским претендентом – Карповым или Корчным. В ходе этих дебатов представитель Соединенных Штатов Эдмондсон сказал Батуринскому:

– Вы напрасно угрожаете делегатам, что советские шахматисты не будут ездить в их страны, если они не поддержат вашу позицию при голосовании.

В ответ Батуринский воскликнул:

– Если Фишер будет и дальше так себя вести, ему придется играть матч с жителями Багамских островов!

Когда Эдмондсон передал эту фразу делегатам конгресса, на трибуне тут же возник чернокожий красавец, делегат Багамских островов и обиженно произнес:

– Никто не давал права господину Батуринскому нас оскорблять, даже если мы не играем в шахматы так хорошо, как представители Советского Союза!

Батуринскому пришлось извиняться. «Это была неумная фраза, когда слово опережает мысль», – признавал позже сам Виктор Давидович и старался больше никогда не повторять подобных ошибок.

А вот другой фразой Батуринский гордился. Осенью 1974 года на московском матче Карпов – Корчной в Колонном зале появился министр внутренних дел Николай Щелоков. «Как же вы тогда отдали корону американцу? Я бы всех, кто был в Рейкьявике со Спасским, арестовал бы», – без обиняков заявил он. Батуринский тут же нашелся: «А я в Рейкьявике не был!»

Здесь же, в Амстердаме, он всё еще медлил с ответом. Пауза затягивалась. Глаза по-прежнему холодно и напряженно смотрели сквозь толстые окуляры очков, но вот, наконец, дрогнули и растянулись губы – и что-то похожее на улыбку появилось на его лице:

– Через двадцать лет? Я не знаю, что будет через двадцать лет, – сказал Батуринский, – меня, во всяком случае, через двадцать лет не будет…