Первая оканчивается сном об инъекции Ирме (24 июля 1895 г.). В это время Флисс играл роль авторитетного судьи и наставника, который с появлением у Фрейда проблем с сердцем также стал его доверенным врачом, неумолимо определявшим длину оставшегося отрезка жизненного пути. Ранее описанный эпизод Эммы, предшествовавший сну об инъекции Ирме, подверг потребность Фрейда в восхищении Флиссом серьезному испытанию и повлек за собой включение защитных механизмов отвержения и смещения.
В сне об инъекции Ирме глубокая двойственность их тогдашних отношений, в регулярном анализе оказавшаяся бы в фокусе поискового исследования, оставалась в скрытом и завуалированном виде. Однако Фрейд овладел техникой систематического анализа сновидений, которую мог все более эффективно использовать для понимания себя и своих пациентов. Разгадав тайну сновидений, он знал, что отныне стоит на верном пути. Ко времени сна об инъекции Ирме его сердечные симптомы также утратили прежнюю выраженность и мало-помалу постепенно исчезли.
В результате Фрейд становился все менее зависим от одобрения Флиссом его идей. Постепенно исчезала его беззащитность перед дезорганизующим влиянием внутренних сомнений и неудовлетворенность результатами работы с пациентами. Мне бы не хотелось, чтобы складывалось впечатление, будто я считаю, что такое одобрение было необходимым и без этого Фрейд не мог бы прийти к своим открытиям. Скорее я склонен ставить этот творческий рост в зависимость от успехов самоанализа Фрейда, выступившего существенным этапом как в развитии психоанализа, так и отношения Фрейда ко всем аспектам жизни и смерти.
Крепнущее чувство уверенности в себе снижало и потребность Фрейда принимать гипотезы Флисса. Для Фрейда было относительно легко согласиться с описанным Флиссом синдромом «назального рефлекторного невроза» уже хотя бы потому, что тот все-таки опирался на факты клинических наблюдений. Однако со временем Флисс все более и более погружался в трясину «законов периодичности», безоговорочно принять которые Фрейд не хотел и не мог. Более того, Фрейд стал замечать двойственное отношение Флисса к собственным идеям; с одной стороны, Флисс вроде бы допускал «психогенез» некоторых невротических симптомов, с другой же – настаивал, что возникновение любых симптомов и даже органических заболеваний определяется фактором периодичности. В этой связи характерно сделанное Фрейдом замечание (в письме от 27 октября): «Несомненно, твое молчание не объясняется тем, что стихийные силы отбросили тебя… в тот период времени, когда чтение и письмо были для тебя задачами обременительными». Оно выступило как явный признак внутреннего протеста. Это не могло остаться незамеченным Флиссом. Наконец, полная искренность Фрейда, прямо заявившего об истоках своего детского соперничества и влиянии младенческих лет на все его последующие дружеские отношения, также не могла оставить Флисса равнодушным, ускорив появление определенных негативных реакций.
Растущее понимание Фрейдом важности первых лет жизни, скрываемых детской амнезией; рост мастерства в толковании сновидений, приведшем к осознанию им определяющей роли свободных ассоциаций; смерть отца – все это побудило Фрейда – по-видимому, уже весной 1897 г. – приступить к систематическому самоанализу. На этом оканчивается вторая фаза в переносоподобном отношении.
В рамках последней фазы отношения продолжались в двух различных планах. Фрейд одержал победу в изучении психической реальности, придя к ней через «поражение». Он оказался вынужден признать, что наиболее часто именно фантазии пациентов, а не якобы действительно случавшиеся с ними в раннем детстве совращения являются главнейшим фактором в развитии их истерии; он открыл особую роль детской сексуальности и особенно эдипова комплекса, оказывающих повсеместное влияние на ход как нормального, так и патологического развития. Он теперь знал, что разрешил одну из величайших мировых загадок. Благодаря этой уверенности он обрел и чувство внутренней независимости. Его критичность вновь заявила о себе, ведя к пересмотру отношения к Флиссу и его гипотезам, которые все в большей мере опирались на спекулятивные домыслы. Особенно тяжело Фрейду было видеть, как идеи, которые он считал блестящими и многообещающими, дискредитировала склонность Флисса к жесткой систематизации. Неудивительно, что конфликт между Фрейдом и Флиссом впервые открыто проявился именно тогда, когда последний обратил теорию генетически присущей человеку бисексуальности в теорию билатеральности[125]. Бисексуальность имеет эволюционные, эмбриологические, биологические и психологические проявления, тогда как теория билатеральности произвольно и буквально утверждает наличие женской (левая) и мужской (правая) частей в организме каждого человека.
С успехами в самоанализе Фрейд начал сознавать, что не просто переоценивал Флисса. Он понял, что тот теперь уже решительно не в состоянии критически взглянуть на свои теории, тогда как сам он «достиг звезд». Более того, Флисс начал безосновательно требовать от Фрейда безоговорочно признать свои гипотезы, даже если это предполагало обесценивание открытий самого Фрейда. Следовательно, их взаимоотношения неизбежно шли к болезненному разрыву вместо того, чтобы завершиться на ноте обоюдной благодарности и взаимоуважения.
В первом письме после встречи в Бреслау Фрейд хотел остановиться на положительных сторонах «конгресса». Однако из неопубликованной части письма становится ясно, что он желал обойти принципиальные выводы теории билатеральности. Свое письмо от 29 декабря 1897 г. он начал так:
«Я вернулся домой и снова весь в работе, исполненный восхитительными впечатлениями от нашей встречи в Бреслау. Би-би [бисексуальность-билатеральность] звучит в моих ушах, однако я еще чувствую себя слишком хорошо для серьезной работы».
В конце этого письма есть особенно характерный отрывок:
«Я еще не нашел времени обменяться парой слов со своей женской частью. Мой нос ведет себя хорошо и выражает свою благодарность».
Однако между этими отрывками Фрейд затронул данную проблему куда серьезнее:
«Я бы желал сейчас иметь достаточный материал для крайне важного испытания теории леворукости. Игла и нить у меня уже есть. Кстати, в связи со всем этим впервые за долгое время наши предчувствия и предпочтения не следуют одним и тем же курсом».
Флисс, видимо, резко отреагировал на это. В своем следующем письме от 4 января 1898 г. Фрейд осознал серьезность возникших разногласий, однако сделал вид, что очень увлечен своей работой. Он говорил:
«Сегодня посылаю тебе второй номер «дрекологических»[126] отчетов, очень интересной периодики, выпущенной мной в расчете на единственного читателя. Буду рад, если ты вернешь его мне для дальнейшей работы. Однако я ни в коем случае не тороплю тебя. Как всегда, первая неделя после наших бесед оказалась для меня очень продуктивной. Затем последовали несколько бесплодных дней отвратительного настроения и боли, переместившейся из головы (или сердца) к моим ногам. С этим утром все совершенно ясно».
Это утверждение особенно важно, поскольку ясно указывает, что Фрейд объяснял свои болезненные симптомы характером своего эмоционального состояния. Фрейд обозначил свои сомнения относительно теории билатеральности Флисса только в следующих абзацах, оставив открытым вопрос – попытается ли он отыскать дополнительные свидетельства в пользу этих гипотез. Однако письмо оканчивается довольно ярким предложением:
«Я нахожусь в совершеннейших потемках, тогда как солнце и звезды благосклонны и к этой твоей работе».
Такие замечания отражают иную сторону отношения Фрейда к Флиссу. Магия личности Флисса по-прежнему держала Фрейда в своей власти. Вдобавок к тому времени Фрейд тратил все свои душевные и физические силы на создание книги о снах и в этой связи не мог позволить себе отказаться от поддержки Флисса.
Первые предложения следующего письма Фрейда (16 января 1898 г.) звучат очень неискренне.
«Мне жаль, что на этот раз мы не двигались параллельными курсами. Я весел и чувствую себя хорошо. Надеюсь, что теперь и у тебя все в порядке. Вложен третий номер DR…»[127]