– А ну, шевелись, немочь злая!

Под толстым слоем белил и румян прятались узкие, утонувшие в щеках голубенькие глазки, короткие реденькие реснички под нарисованными углем черными бровями возмущенно трепыхались. Бабища размахнулась, но Анька увернулась, запуталась в неожиданно длинных юбках и шлепнулась, едва успев подставить руки, за что получила еще тумаков и приказ пошевеливаться.

С этой минуты Анька именно так стала представлять себе ад: лютый холод и дымный чад, бесконечные ведра, с водой, с помоями, с пойлом, с молоком, и снова с водой. Руки сводит от холода, в дыры на одежде задувает ветер, вязанки дров оттягивают руки, плохо отмытая корка теста стягивает кожу до болезненных трещин, а смазать их нечем.

Едва увидев, что девушка присела мачеха тот час находила работу, а вечером, когда все отправлялись спать ее усаживали над мешком с шерстью – выбирать наощупь соринки, твердые семена трав и дохлых насекомых. Худощавый мелкий мужичок, молчаливый и робкий иногда совал ей кусок хлеба или печеную репку, а однажды даже пирог с капустой. Низенькая, поперек себя шире девчонка, чуть младше Аньки целыми днями проводила за «благородными рукоделиями», низала бусы, да лениво и небрежно расшивала алыми нитками рубаху.

Через пару недель такой жизни Анька выработала ритуалы – обманывая голод, пила горячую воду, руки согревала в теплой барде для свиней, в дырявые валенки напихала оческов потолще, а из трех оборванных платков накрутила под юбками штаны и топ. А главное, стала пропускать над головой вечные попреки, что первое время давалось ей очень тяжело – она привыкла быть любимой, младшенькой, все попреки за двоих доставались обычно Машке, а тут каждое действие сопровождали шлепки и пинки, и злые слова, ранящие в самое сердце.

Еще через неделю она потихоньку в бане выстирала все свои тряпки и оставила их там же на ночь – сушить, да и сама спала тут же, спасаясь от холода. Руки обильно смазала постным маслом, стянутым из светильни, и всю следующую ночь штопала лохмотья, иногда рыдая от злости и невозможности собрать во что-нибудь пристойное разваливающиеся в руках лоскуты.

Постепенно становилось легче – приноровившись к работе, Анна стала выкраивать минутки на отдых и размышления. Где я, как я сюда попала и как отсюда можно выбраться? Присматривалась к окружающему ее миру и его законам, которые даже толстопузая коротышка – мачеха нарушать не смела.

Например, женщина провожала мужа сама – сама открывала ворота и встречая его, или хотя бы стояла в дверях с корчагой горячего напитка. Так же идти должна была за мужем или любым другим старшим родственником. Девиц одних на улицу не выпускали, если хоть немного берегли, а вот стайкой – пожалуйста.

Наибольшей свободой пользовались почтенные небедные вдовы или матери больших семей живущих под одной крышей. Анька с изумлением смотрела на все это, и однажды в ее голову вплыла мысль, что единственный выход – выйти замуж! Сейчас она в законном рабстве у родителя и его жены, а выйдя замуж должна будет подчиняться свекрови и мужу, но ведь можно и сироту найти, или парня из семьи побогаче. Все ж полегче будет и с едой и с теплом.

План был дерзок невероятно, и требовал огромных усилий, но Анька не хотела умирать безгласной рабыней, и принялась стараться. Однажды заловила отца в тот момент, когда он собирался на ярмарку, и потребовала от него ткани на сарафан и сорочку, ленту в косу и новый гребень.

Старик вроде бы и струхнул, но после пары энергичных фраз уразумел ее замысел и даже приободрился. И с каждой поездки начал привозить ей понемногу нужных вещей – воску для светильни, ниток и иглу, маленький острый ножичек для раскроя ткани, а потом и само полотно.

Жить становилось легче – потеплело, снег стаял, а еще через пару на влажных проплешинах земли пробились зеленые стрелки травы. Руки постепенно заживали, частый гребень помог расчесать волосы и заплетать их в обычную девичью косу, и сарафан понемногу шился.

Вот начались девичьи гулянья, весенние хороводы в прозрачной березовой роще и переглядывания между девичьей и мужской стайками. Анька не спешила, ей нужно было собрать информацию – что пристойно, а что нет. Она выбила у мачехи разрешение ходить на гуляния вместе с сестрой, и молча сносила оскорбления от обеих.

– Ой, смешно-то как маменька, вчера это чучело Ванька пастух за телушку принял, чуть кнутом не отходил!

И два нарумяненных колобка залились обидным колючим смехом.

Но тут вмешался отец:

– Бабы, зря девку позорите, хоть одежу ей дайте целую, а то скажут, что мы нищие, платка да сарафана в доме не нашлось…

Мачеха, поразмыслив, отыскала старушечий, но хотя бы целый сарафан из своего приданого, и такой же темный платок, кинув пропахшие затхлостью вещи в лицо падчерице велела ей на улицу ходить в доброй одежде, и пнув на прощанье ушла в избу.

Обрадовавшись, Анька все же пару дней еще похлопотала над дареными тряпками – проветрила, поштопала, сплела из некрашеной шерсти новый простой поясок. И однажды вечером вышла за водой чисто умытая, и в новой одежде. Кумушки у колодца примолкли – не узнали, потом одна из них посмелее спросила:

– Ты чеевская будешь, девка?