И вот: «Анненков назначен продовольствователем обеих армий. Горчаков на место Меншикова. Слава Богу! 18 февраля скончался Государь, и нынче мы принимали присягу новому Императору. Великие перемены ожидают Россию. Нужно трудиться и мужаться, чтобы участвовать в этих важных минутах в жизни России».
Именно во время Севастопольской обороны впервые появились мысли о «новой религии». Нет, Толстой не отрицал Бога. Просто он искал правду, которую не всегда находил в том, что видел в церкви. 4 марта он записал в дневнике: «Нынче я причащался. Вчера разговор о божественном и вере навел меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. – Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле».
Вот именно это обещание блаженства на небе заставляло многих мыслителей задуматься о смысле самой по себе религии. Если Бог един, то почему верят ему по-разному, по-разному называют его? Католики к тому времени уже дошли до того, что торговали индульгенциями на отпущение грехов. В буквальном смысле пошел на рынок, купил индульгенцию – и безгрешен!
Известно, что у Пушкина было много вопросов к самой по себе теории религии. Возникли вопросы и у Толстого, вопросы, на которые он всю жизнь искал ответа.
Он писал: «Привести эту мысль (о создании новой религии.
Об участии в боевых действиях размышлял спокойно. От предложения штабной службы не отказывался, поскольку она давала больше времени для литературной работы: «Горчаков приехал со всем штабом, я был у него, был принят хорошо, но о переводе в штаб, которого весьма желаю, ничего не знаю. Просить не буду, но буду дожидать, что он сам это сделает…»
Но и в опасных вылазках Толстой не прочь был поучаствовать: «Имел слабость позволить Столыпину увлечь меня на вылазку, хотя теперь не только рад этому, но жалею, что не пошел с штурмовавшей колонной.
Военная карьера не моя и чем раньше я из нее выберусь, чтобы вполне предаться литературной, тем будет лучше».
И продолжал работу над трилогией. «12 марта. Утром написал около листа Юности…; 13 марта. Писал Юность…!» и так далее…
Литература стала затягивать в свои недра все серьезнее и серьезнее.
20 марта. «Напишу Севастополь в различных фазах и идиллию офицерского быта».
21 марта. «Получил восхитительное письмо от Маши, в котором она описывает мне свое знакомство с Тургеневым. Милое, славное письмо, возвысившее меня в собственном мнении и побуждающее к деятельности».
Иван Сергеевич Тургенев очень высоко оценил первые изданные произведения Толстого, в частности, он был в восторге от «Детства». А потому с большим удовольствием принял у себя в Спасском-Лутовинове соседей-помещиков – сестру Льва Николаевича Машу с супругом Валерьяном Петровичем Толстым. Тургеневу было 36 лет, Марии Николаевне – 24 года.
Между Тургеневым и Машей возникла симпатия, но пока еще Маша не сообщала о том своему брату. Все это позднее. Толстой же, конечно, прочитал многие тургеневские произведения и был польщен и отзывом о «Детстве», и приемом, оказанным его сестре в знак уважения к нему и его творчеству. Даже в дневнике нередко проскальзывают ссылки на Тургенева – в частности о творчестве: «Правду говорит Тургенев, что нашему брату литераторам надо одним чем-нибудь заниматься, а в этой должности я буду более в состоянии заниматься литературой, чем в какой-либо». Это Толстой записал, когда по прибытии его из-под Симферополя в Севастополь получил предложение стать старшим адъютантом. Именно ради возможности больше видеть, знать и писать о том, что видит, он согласился стать адъютантом.
Четвертый бастион
29 марта 1855 года Лев Толстой записал в своем дневнике: «Завтра еду в Севастополь квартирьером нашей батареи. Узнаю положительно, что значит постоянный огонь, который слышен уж 3 – ий день оттуда, говорят об отбитом штурме на 5 – м бастионе, на Чоргуне и о сильном бомбардировании».
Но когда 30 марта Толстой прибыл со своей батарей в Севастополь, то сразу получил назначение на 4 – й бастион, снискавший славу одного из самых опасных мест в обороне города. Чего только не придумывали союзники: не только занимались обстрелом, они еще и в «кротов» превратились. И руководителя контрминными работами на 4 – м бастионе, штабс-капитана А.В. Мельникова, прозвали «обер-кротом» Севастополя. Вот официальные данные: «За семь месяцев ведения подземно-минной войны защитники прорыли у бастиона 6892 метра подземных галерей, союзники – 1280 метров; русские произвели 94 взрыва, союзники – 121. Защитники израсходовали 761 пуд пороха, союзники – 4148. Но французам так и не удалось сделать подкопы под бастионом и взорвать его передовые укрепления».
Немалое значение имела и контрбатарейная борьба.
1 апреля Толстой записал: «Бомбардирование и больше ничего».
Враг начал постепенное, планомерное разрушение города и укреплений. Толстой ждал назначения адъютантом не потому, что на передовой опасно – при бомбардировке трудно определить, где опаснее, а потому, что все же хотел, несмотря ни на что, писать о Севастопольской обороне. Но… 1 – го же апреля он сделал запись: «Насчет перехода моего (в адъютанты) не удалось, потому что, говорят, я только подпоручик. Досадно».