А та, что решилась оклеветать Ипполита перед отцом, кормилица Федры Энона, тоже не просто гнусное чудовище. Ею, по сути, движет страсть: самозабвенная любовь к своей воспитаннице и царице. На это и сам Расин не преминул указать, объясняя в предисловии, почему, наперекор древним, он вложил лживое обвинение в уста кормилицы, а не самой Федры: «Я полагал, что в клевете есть нечто слишком низкое и отвратительное, чтобы ее можно было вложить в уста царицы, чувства которой к тому же столь благородны и столь возвышенны. Мне казалось, что эта низость более в характере кормилицы, у которой скорее могли быть подлые наклонности и которая, впрочем, решилась на клевету лишь во имя спасения жизни и чести своей госпожи». Конечно, нам неловко читать такие прямые свидетельства убежденности, что низкие чувства приличествуют скорее рабыне, чем царственной особе. Ничего не поделаешь: иерархическое мышление пользуется сословными понятиями. Правда, все тут не так просто, коль скоро сословная иерархия сопрягается с иерархией моральной, даже поверяется ею: рабыня имеет право на подлость, но царице вменяется в долг величие души. А в традиционном католическом мироощущении гармония и достигается только с помощью ступенчатости бытия, всех его граней: природной, социальной, нравственной. Лестница миропорядка ведет от камня и растения к животным, к человеку, к ангелам и самому Богу; от смерда и горожанина к сеньеру, а там и к королю; от греха к праведности и дальше – к святости. И совершенство творения не в том, что все тварное равно хорошо, а в том, что у любого существа и предмета есть свое, точно определенное место в этой великой цепи, и цель каждого – не перебраться на другую, более высокую ступеньку, а до конца исполнить собственное предназначение в качестве особой частицы всего многообразного и упорядоченного мироздания. Как говорит в «Федре» Ипполит,
И Энона – не просто необходимый камешек в пирамиде нравственного мира; она занимает на лестнице зла отнюдь не крайнюю ступеньку, в сущности, ее сознание – это сознание, исходящее из обыденного здравого смысла, почти так же, как это было у всех наперсников из расиновских трагедий. Она тоже способна испытывать ужас при мысли о запретной страсти и, узнав о любви Федры, восклицает:
И даже признается, что из-за этого «жизни собственной прервать хотела нить». Но тут же начинает искать выход из тупика, да и само чувство ее воспитанницы не кажется ей больше чудовищным с той минуты, когда приходит весть о гибели Тесея. Ну, любит молодая вдова красивого юношу: дело житейское. А коль скоро жизнь продолжается, с долгом жить возвращаются и все жизненные заботы, в первую очередь важнейшие из них – материнские; а там наступает черед и интригам в борьбе за власть:
Конечно, такие речи не содержат в себе ничего возвышенного – но ведь и ничего злодейского тоже, одним словом, ничего особенно примечательного, выбивающегося из общего ряда. Мораль Эноны – обывательская, расхожая мораль: все не без греха (даже боги!), человек слаб, так уж заведено на свете, а против судьбы не пойдешь:
Это уже и впрямь посерьезнее: оправдание греха. В полном соответствии с суждениями анонимного критика «Федры», оправдание это исходит из самих основ языческого ощущения мира, в котором боги, выступая нередко стражами и гарантами морали для людей, сами не являются ее верховными носителями. Людям предписано не вырываться помыслами и поступками за пределы круга, очерченного для них природой и олимпийцами; зато, находясь внутри него, они могут сложить с себя ответственность за свои пороки и слабости, ссылаясь на волю всесильных богов.
Сама Энона, впрочем, тоже не умеет придерживаться мудрого чувства меры, ибо ее любовь к Федре – настоящая необоримая страсть, выходящая за все пределы разумного и дозволенного. И платится она не столько за свою преступную клевету на Ипполита, сколько за эту свою безмерную любовь: в отвращении к ее низменным хитростям, Федра
Но как бы ни были неоднозначны и непросты персонажи «Федры», от почти безгрешного Ипполита до почти преступной Эноны, им далеко до внутренней сложности и многомерности героев прежних расиновских трагедий – Гермионы или Агриппины, Агамемнона или Акомата. Главный интерес пьесы, ее мучительное вопрошание сосредоточены на сей раз не на психологических тонкостях и глубинах. Во всяком случае, там, где речь идет не о самой Федре. Ее душевные бездны не менее загадочны и пугающи, чем у любой из ее предшественниц. И, к примеру, по ходу пьесы становится ясно, что Арикия появляется на сцене не столько для того, чтобы наделить Ипполита какой-то слабостью, сколько для того, чтобы вызвать у Федры все муки ревности и все последствия этого чувства, столь разрушительного для расиновских женщин:
Такие терзания вполне сопоставимы с муками Роксаны или Эрифилы – как и мстительная ярость Федры, этими терзаниями рожденная:
А непредсказуемая изменчивость настроений и желаний Федры заставляет вспомнить Гермиону. Вот Федра в миг смятения и страха, в поисках спасения уступает Эноне, дает ей позволение предпринимать любые шаги, вплоть до клеветы на Ипполита, грозящей ему смертельной опасностью:
Однако стоит Эноне осуществить свой замысел, поставив Ипполита прямо перед гибелью, – и Федра обрушивает свой гнев на нее же (как Гермиона на Ореста), словно бы искренне забыв, что она сама если не подтолкнула, то по меньшей мере не препятствовала своей старой рабыне совершить этот шаг:
Но при всем том Федра решительно, глубоко отличается от своих сестер, и в этом отличии кроется разгадка не только всей трагедии, но, быть может, и самой судьбы ее автора. В метаниях Роксаны или Гермионы были сменяющие друг друга вспышки влечения и ненависти, гордости и скорби, слепоты и трезвости; но не было морального беспокойства, чувства греха, сознания своей вины не перед погубленным обожаемым существом, а перед нравственным законом, установленным и хранимым свыше. Федра же ощущает себя не только неверной женой, отвергнутой влюбленной, возбудительницей бури и беды, но прежде всего, более всего – великой грешницей:
Между тем даже сама Федра в этом пароксизме угрызений совести понимает, что на самом деле она никакого злодейства не совершила, что виновна она одним лишь намереньем:
Но что с того? Ее страсть – самая настоящая плотская, жаркая страсть, переживаемая и выражаемая в телесных, прямо физиологических ощущениях:
Никогда еще у Расина любовное томление не изливалось в таких обжигающе-пряных, чувственных речах, заставляющих вспомнить знаменитые строки другой опаленной страстью гречанки – Сафо:
Но эта страсть вожделеет именно к абсолютной невинности, и в отличие от Нерона, которого влекли к непорочной Юнии извращенные мечты растлителя, Федра мечтает о невозможном – об ответной страсти Ипполита, сохраняющего при этом свою девственную чистоту:
И любовь Ипполита к Арикии мучит ее не просто тем, что это любовь к другой, но и тем, что это-то чувство безгрешно, что в нем нет вины и стыда: