Но то был тайный, глубинный смысл пьесы, может быть, и самому Мольеру лишь властно брезживший, но отчетливо не внятный. А непосредственным материалом для маскарадных затей в очередной комедии ему послужило недавнее событие, взбудоражившее двор и самого короля: прибытие в Париж посланника турецкого султана. Людовик старался ослепить чужеземца великолепием Версаля, как бы символизировавшим само величие Франции. Но невежа-турок вел себя крайне заносчиво и даже имел дерзость сказать, что у его господина конь украшен богаче, чем здесь разодет король.
Это анекдотическая сторона дела; но у французов были и более серьезные причины интересоваться Блистательной Портой, войска которой вскоре грозно станут в самом центре Европы, у стен Вены. Военное могущество Оттоманской империи тревожило политиков, пряная таинственность экзотической страны волновала воображение дам. Книгу по истории Турции, вышедшую в Лондоне, тут же перевели на французский; рассказы, сплетни и домыслы немногих дипломатов и путешественников, побывавших в Стамбуле, жадно ловились. Короче, Турция и все турецкое были в моде в Париже 1670 года. Использовать эту тему была счастливая мысль Мольера.
Но «Мещанин во дворянстве» – комедия-балет, где многие вольности допускаются. А Расин осмелился сделать Турцию, к тому же почти ему современную, местом действия своей новой трагедии – «Баязид». Такое было не то чтоб неслыханно – пьесы на восточную, и именно турецкую, тему шли на парижской сцене несколько десятилетий назад. И все же привычной обстановкой трагедии была античность, римская история или греческий миф; гораздо реже – средневековая Европа, Испания, как у Великого Корнеля, Англия, как у его брата Тома, вели Мольеру подобный выбор сюжета для комической интермедии почти наверняка сулил успех, то для Расина в обращении к современной экзотике была заключена некая доля риска. Впрочем, он занимал уже в литературно-театральном мире положение столь прочное, что мог этот риск себе позволить и даже сделать ставку на такое дразнящее, но не чересчур смелое нововведение.
Но как и для Мольера, турецкий реквизит для Расина в «Баязиде» важен не сам по себе. В предисловии к пьесе Расин будет, как обычно, уверять, что точно следовал своим источникам (в ответ на обычные упреки в том, что турки у него недостаточно «турецкие»). На самом деле в подробностях сюжета он от подлинной истории отошел весьма далеко. Но дух Востока – как его понимали тогдашние европейцы, конечно, – он постарался передать со всей серьезностью. Он достиг внутренней зрелости мастера, он добился признания извне. Злободневность и пикантность материала как средство достижения успеха у зрителей, конечно, еще играют свою роль при выборе сюжета; но главное – соответствие этого материала собственным глубинным настроениям и замыслам драматурга.
От «Андромахи» до «Береники» Расин, казалось, нашел и отделал все существенные заповеди и приемы своей работы, все «кубики», из которых строятся его пьесы. Простота интриги, симметричная стройность плана, строгость языка, певучий стих, неразделенная страсть властителя к пленнице, неумолимость любви, готовой довольствоваться в ответ лишь любовью, слабость мужчины, пытающегося откупиться от любви чем угодно, только не любовью, способность женщины к самоотречению, но лишь при уверенности, что она любима, хитрость дворцовых политиков и грозно безмолвствующий народ за сценой, – все это придумано, испробовано, увенчано успехом.
События, произошедшие в 1633 году в серале Великого Султана, сама обстановка сераля, его лабиринты, шепоты, сладкая духота, вечно запертые двери, проникнуть через которые нельзя под страхом смерти, – все это давало Расину возможность что-то из найденного прежде довести до последней степени напряженности, а что-то и отбросить для другого, нового, повинуясь тому, что подспудно в нем вызревало.
Ситуация, в которой любящий властен над жизнью и смертью любимого, здесь сгущена до предела. Султан Мурад, отправляясь в поход под стена Багдада, доверил своей любимой наложнице Роксане право казнить или миловать его младшего брата Баязида, опасного султану уже тем, что он одной с ним крови и потому может претендовать на престол. Впрочем, не только это право дано Роксане: она сумела снискать такую милость повелителя, что тот дал ей титул султанши (хотя она и не родила ему сына – обязательное условие для возведения в такой сан) и вручил всю полноту власти в Стамбуле на время своего отсутствия. Но Баязид не просто юноша царского рода, он храбр, горяч, красив, любезен. И тут у многоопытного старого политика, великого визиря Акомата, которого Мурад, раздраженный преданностью янычар визирю и его влиятельностью в делах государства, подверг опале, рождается хитроумный план. Он внушает Роксане, что военное счастье переменчиво, что Мурад может погибнуть или потерпеть поражение, а вместе с этим и потерять власть. Но главное – что царевич Баязид молод, умен, хорош собой; воображение Роксаны было распалено рассказами о злосчастьях и достоинствах Баязида; единственная встреча с ним, которую Акомату удалось устроить вопреки суровым законам сераля, довершила остальное. Роксана без памяти влюблена в Баязида; она готова возвести его на трон независимо от исхода военных предприятий Мурада. Акомат же с помощью искусно распускаемых слухов готовит народ принять и поддержать дворцовый переворот; раба, явившегося к нему от Мурада с приказом казнить Баязида, он преспокойно велел утопить. В награду за такие услуги он желал бы получить от Баязида руку Аталиды, посредницы в сношениях Роксаны с Баязидом, в чьих жилах тоже течет царская кровь.
Все продумано как нельзя лучше, а время между тем торопит: сражение под Багдадом, очевидно, уже произошло, и не сегодня-завтра Мурад, победоносный и укрепивший свою власть или переживший разгром и горящий мстительной злобой, появится в Стамбуле. Пора. Роксана ждет только одного: услышать от самого Баязида, а не от Аталиды-посредницы, заверения в страсти, ручательством которой должен стать брак с ней – желание крайне дерзкое: в Оттоманской империи действует запрет султанам жениться на своих наложницах. Но ведь здесь случай особый: Баязид получит от Роксаны жизнь и власть. Да и запрет этот – редко, но все же нарушался султанами. Замечательный план Акомата наталкивается на препятствие совсем иного рода: Баязид не любит Роксану. Его сердце отдано Аталиде, подруге его детских лет, которую и мать его прочила ему в жены. А то, что Роксана хотела бы принять за любовь, – благодарность, надежда на спасение, вынужденная игра. И только.
Такой сложный завязывается в «Баязиде» узел непримиримых страстей и интересов – совсем непохожий на аскетическую простоту «Береники». Очевидно, после «Береники» двигаться дальше по прямой, еще упрощая интригу, было уже невозможно; эта трагедия стояла на самом рубеже, отделяющем театр от недраматических форм повествования. Но и сама история преображения природной страсти в милосердную любовь, рассказанная в «Беренике», по всей видимости, не могла иметь продолжения у Расина. Путь от нее вперед вел к назидательно-моралистической, заклинающей природу увещеваниями, словесности – театральной и прозаической. Назад – к горделивому корнелевскому героизму, природы не страшащемуся. В сторону – к сладковато-нежной лирической драме, старающейся грозной силы природы не замечать (как у Филиппа Кино, лучшим созданиям которого суждено будет стать прославленными оперными либретто). Расин же, стремясь удержаться в пределах поэтической трагедии, вечно глядящей в глаза природе, словно вращается вокруг невидимой точки, им самим для себя обозначенной, порой отдаляется от нее, но со своей орбиты не сходит.
Сераль султанов в «Баязиде» – царство природных страстей, доведенных до пароксизма, с которыми бессильна бороться политическая мудрость, взращенная на житейском, то есть тоже природном, опыте. Здесь нет не только возвышающего очищения, как в «Беренике», но и ни безусловного, хотя и недостижимого, идеала, как в «Андромахе», ни возможности прорыва в иную действительность, как в «Британике». Политика здесь лишена грандиозности «римских» пьес, она занята не устроением судеб мира, а дворцовыми интригами, решающими участь близких к трону людей. Остальные же – народ – уже не носители гласа Божьего, не хранители вековечных традиций, а чернь, безликая, темная, легковерная толпа, добыча любых слухов, любых искусно внушенных страхов, подозрений и привязанностей:
Войска в «Баязиде» не хранят безусловную верность своему царю и полководцу, а выжидают, улыбнется или нет ему удача:
Сам великий визирь тоже не считает безоглядную преданность повелителю добродетелью мужа, умудренного долгим опытом царедворца, – равно как и веру в человеческую благодарность:
И настолько прочно эта пьеса замкнута в границах земных, природных понятий, что даже религия лишается здесь своего основополагающего качества – сверхприродности – и превращается в простое орудие, полезный придаток мирской власти:
Между тем, Акомат, высказывающий эти низменно-трезвые суждения, отнюдь не злодей-макьявель, как Нарцисс. Он не просто мудр и предусмотрителен, а еще и горд, храбр, деятелен, участлив, любим своими солдатами и приближенными, готов все ставить на карту для спасения тех, кто ему доверился. Но он воплощение практического – житейского и политического – опыта и принимает в расчет лишь то, что можно рассчитать, что вмещается в рамки человеческого здравого смысла. За этими рамками остается не только идеальное и сверхъестественное, но и вне-разумно естественное: страсть.
Обстановка чужой, загадочной и враждебной, нехристианской страны – не просто подходящая декорация для царства непросветленного, не возвышающегося над собой духа, это органически наилучшая среда для его бытования. Восток, каким видели его тогдашние европейцы, – вот почва, на которой и не может произрастать милосердие, самоотречение, верность. Зато и страсть здесь должна достигать неведомой европейцам знойности, неумолимости и изощренности.
Что касается Роксаны, этой розы сераля, то она вполне подобным представлениям отвечает, и сам Расин отражал ставшую уже привычной, едва ли не скучной, критику таким тонким замечанием: «Кое-кто высказывал мнение, что мои героини слишком сведущи в любви и чувства их чрезмерно утонченны для женщин, рожденных среди народа, который до сих пор пребывает в состоянии варварства. Не стану ссылаться на свидетельства путешественников, а только напомню, что действие происходит в серале. Вряд ли на свете есть еще один подобный двор, при котором любовь и ревность были бы столь же хорошо известны, как там, где заперто вместе столько соперниц, пребывающих в вынужденной праздности и не знающих иного занятия, кроме как совершенствования в искусстве обольщения и любви».
Действительно, Роксана без остатка поглощена своей нежданно вспыхнувшей страстью к Баязиду; в ее душе нет места для иных чувств – ни для благодарности Мураду за его любовь, за его доверие, за титул султанши, данный в обход обычая; ни для угрызений совести за нарушение обетов; ни для страха за собственную жизнь; ни для жалости к самому Баязиду. Это страсть жадная, и насытить ее может только ответная страсть, столь же повелительная и безоглядная. Никакой подмены тут быть не может: брак с ней, то есть свобода и трон, или смерть – таков выбор, который она предлагает Баязиду, и условия выбора надо понимать буквально. Баязид же откликается лишь уклончивыми недомолвками (что уже оскорбительно для страсти), ссылками на законы и установления, преступить которые ему мешает честь, а когда наконец тайна его любви к Аталиде – истинное препятствие к браку с Роксаной – открывается бесповоротно, он силится удовлетворить султаншу жалким даром – благодарностью:
Роксана, как и Береника, отвергает все, что не есть любовь, но Береника это делала, презирая все земные блага, власть, почести и славу; Роксана же о них помнит, и признательность Баязида вызывает у нее гневную иронию еще и потому, что таких земных благ, которые он мог бы ей дать, просто нет. Но и жизнь без Баязида для нее невозможна: