Книги

Жан Расин и другие

22
18
20
22
24
26
28
30

Но то был тайный, глубинный смысл пьесы, может быть, и самому Мольеру лишь властно брезживший, но отчетливо не внятный. А непосредственным материалом для маскарадных затей в очередной комедии ему послужило недавнее событие, взбудоражившее двор и самого короля: прибытие в Париж посланника турецкого султана. Людовик старался ослепить чужеземца великолепием Версаля, как бы символизировавшим само величие Франции. Но невежа-турок вел себя крайне заносчиво и даже имел дерзость сказать, что у его господина конь украшен богаче, чем здесь разодет король.

Это анекдотическая сторона дела; но у французов были и более серьезные причины интересоваться Блистательной Портой, войска которой вскоре грозно станут в самом центре Европы, у стен Вены. Военное могущество Оттоманской империи тревожило политиков, пряная таинственность экзотической страны волновала воображение дам. Книгу по истории Турции, вышедшую в Лондоне, тут же перевели на французский; рассказы, сплетни и домыслы немногих дипломатов и путешественников, побывавших в Стамбуле, жадно ловились. Короче, Турция и все турецкое были в моде в Париже 1670 года. Использовать эту тему была счастливая мысль Мольера.

Но «Мещанин во дворянстве» – комедия-балет, где многие вольности допускаются. А Расин осмелился сделать Турцию, к тому же почти ему современную, местом действия своей новой трагедии – «Баязид». Такое было не то чтоб неслыханно – пьесы на восточную, и именно турецкую, тему шли на парижской сцене несколько десятилетий назад. И все же привычной обстановкой трагедии была античность, римская история или греческий миф; гораздо реже – средневековая Европа, Испания, как у Великого Корнеля, Англия, как у его брата Тома, вели Мольеру подобный выбор сюжета для комической интермедии почти наверняка сулил успех, то для Расина в обращении к современной экзотике была заключена некая доля риска. Впрочем, он занимал уже в литературно-театральном мире положение столь прочное, что мог этот риск себе позволить и даже сделать ставку на такое дразнящее, но не чересчур смелое нововведение.

Но как и для Мольера, турецкий реквизит для Расина в «Баязиде» важен не сам по себе. В предисловии к пьесе Расин будет, как обычно, уверять, что точно следовал своим источникам (в ответ на обычные упреки в том, что турки у него недостаточно «турецкие»). На самом деле в подробностях сюжета он от подлинной истории отошел весьма далеко. Но дух Востока – как его понимали тогдашние европейцы, конечно, – он постарался передать со всей серьезностью. Он достиг внутренней зрелости мастера, он добился признания извне. Злободневность и пикантность материала как средство достижения успеха у зрителей, конечно, еще играют свою роль при выборе сюжета; но главное – соответствие этого материала собственным глубинным настроениям и замыслам драматурга.

От «Андромахи» до «Береники» Расин, казалось, нашел и отделал все существенные заповеди и приемы своей работы, все «кубики», из которых строятся его пьесы. Простота интриги, симметричная стройность плана, строгость языка, певучий стих, неразделенная страсть властителя к пленнице, неумолимость любви, готовой довольствоваться в ответ лишь любовью, слабость мужчины, пытающегося откупиться от любви чем угодно, только не любовью, способность женщины к самоотречению, но лишь при уверенности, что она любима, хитрость дворцовых политиков и грозно безмолвствующий народ за сценой, – все это придумано, испробовано, увенчано успехом.

События, произошедшие в 1633 году в серале Великого Султана, сама обстановка сераля, его лабиринты, шепоты, сладкая духота, вечно запертые двери, проникнуть через которые нельзя под страхом смерти, – все это давало Расину возможность что-то из найденного прежде довести до последней степени напряженности, а что-то и отбросить для другого, нового, повинуясь тому, что подспудно в нем вызревало.

Ситуация, в которой любящий властен над жизнью и смертью любимого, здесь сгущена до предела. Султан Мурад, отправляясь в поход под стена Багдада, доверил своей любимой наложнице Роксане право казнить или миловать его младшего брата Баязида, опасного султану уже тем, что он одной с ним крови и потому может претендовать на престол. Впрочем, не только это право дано Роксане: она сумела снискать такую милость повелителя, что тот дал ей титул султанши (хотя она и не родила ему сына – обязательное условие для возведения в такой сан) и вручил всю полноту власти в Стамбуле на время своего отсутствия. Но Баязид не просто юноша царского рода, он храбр, горяч, красив, любезен. И тут у многоопытного старого политика, великого визиря Акомата, которого Мурад, раздраженный преданностью янычар визирю и его влиятельностью в делах государства, подверг опале, рождается хитроумный план. Он внушает Роксане, что военное счастье переменчиво, что Мурад может погибнуть или потерпеть поражение, а вместе с этим и потерять власть. Но главное – что царевич Баязид молод, умен, хорош собой; воображение Роксаны было распалено рассказами о злосчастьях и достоинствах Баязида; единственная встреча с ним, которую Акомату удалось устроить вопреки суровым законам сераля, довершила остальное. Роксана без памяти влюблена в Баязида; она готова возвести его на трон независимо от исхода военных предприятий Мурада. Акомат же с помощью искусно распускаемых слухов готовит народ принять и поддержать дворцовый переворот; раба, явившегося к нему от Мурада с приказом казнить Баязида, он преспокойно велел утопить. В награду за такие услуги он желал бы получить от Баязида руку Аталиды, посредницы в сношениях Роксаны с Баязидом, в чьих жилах тоже течет царская кровь.

Все продумано как нельзя лучше, а время между тем торопит: сражение под Багдадом, очевидно, уже произошло, и не сегодня-завтра Мурад, победоносный и укрепивший свою власть или переживший разгром и горящий мстительной злобой, появится в Стамбуле. Пора. Роксана ждет только одного: услышать от самого Баязида, а не от Аталиды-посредницы, заверения в страсти, ручательством которой должен стать брак с ней – желание крайне дерзкое: в Оттоманской империи действует запрет султанам жениться на своих наложницах. Но ведь здесь случай особый: Баязид получит от Роксаны жизнь и власть. Да и запрет этот – редко, но все же нарушался султанами. Замечательный план Акомата наталкивается на препятствие совсем иного рода: Баязид не любит Роксану. Его сердце отдано Аталиде, подруге его детских лет, которую и мать его прочила ему в жены. А то, что Роксана хотела бы принять за любовь, – благодарность, надежда на спасение, вынужденная игра. И только.

Такой сложный завязывается в «Баязиде» узел непримиримых страстей и интересов – совсем непохожий на аскетическую простоту «Береники». Очевидно, после «Береники» двигаться дальше по прямой, еще упрощая интригу, было уже невозможно; эта трагедия стояла на самом рубеже, отделяющем театр от недраматических форм повествования. Но и сама история преображения природной страсти в милосердную любовь, рассказанная в «Беренике», по всей видимости, не могла иметь продолжения у Расина. Путь от нее вперед вел к назидательно-моралистической, заклинающей природу увещеваниями, словесности – театральной и прозаической. Назад – к горделивому корнелевскому героизму, природы не страшащемуся. В сторону – к сладковато-нежной лирической драме, старающейся грозной силы природы не замечать (как у Филиппа Кино, лучшим созданиям которого суждено будет стать прославленными оперными либретто). Расин же, стремясь удержаться в пределах поэтической трагедии, вечно глядящей в глаза природе, словно вращается вокруг невидимой точки, им самим для себя обозначенной, порой отдаляется от нее, но со своей орбиты не сходит.

Сераль султанов в «Баязиде» – царство природных страстей, доведенных до пароксизма, с которыми бессильна бороться политическая мудрость, взращенная на житейском, то есть тоже природном, опыте. Здесь нет не только возвышающего очищения, как в «Беренике», но и ни безусловного, хотя и недостижимого, идеала, как в «Андромахе», ни возможности прорыва в иную действительность, как в «Британике». Политика здесь лишена грандиозности «римских» пьес, она занята не устроением судеб мира, а дворцовыми интригами, решающими участь близких к трону людей. Остальные же – народ – уже не носители гласа Божьего, не хранители вековечных традиций, а чернь, безликая, темная, легковерная толпа, добыча любых слухов, любых искусно внушенных страхов, подозрений и привязанностей:

Царевича всегда стамбульцы почиталиИ знают, кто виной, что он сейчас в опале.Меж тем я слух пустил по городу тайком,Что жить султан Мурад не хочет больше в нем:Столицу ставит он и новые чертогиВдали от здешних мест. Все жители в тревоге.Мы их оповестим, что повелел Мурад,Чтоб обезглавлен был единокровный брат;Потом предстанет им сам Баязид спасенный,И согласятся все: достоин он короны.[72]

Войска в «Баязиде» не хранят безусловную верность своему царю и полководцу, а выжидают, улыбнется или нет ему удача:

…Если счастливо закончится походИ доблесть янычар победу принесет,Гнуть спины будут вновь безропотно в СтамбулеОни, как до войны их пред Мурадом гнули.Ничтожные рабы предстанут пред тобой.Но если осужден султан Мурад судьбой,И шах одержит верх над ним в грядущей сече,И персы отберут у нас опять Двуречье,То, на виновника разгрома ополчась,Все войско янычар поднимет бунт тотчас.Дотоль они к любым призывам будут глухи…

Сам великий визирь тоже не считает безоглядную преданность повелителю добродетелью мужа, умудренного долгим опытом царедворца, – равно как и веру в человеческую благодарность:

Дав Аталиду мне в супруги, БаязидОт всех превратностей меня оборонит.Ведь у владык визирь всегда на подозреньи,Он с первого же дня внушает опасенье;Как ни старается он преданно служить,Султан ему не даст до старости дожить.Сегодня Баязид на ласки не скупится,Но только потому, что за себя боится.Едва султаном став, забудет он приязнь,И если вдруг решит послать меня на казнь,От плахи не спасут меня – я это знаю —Ни служба долгая, ни преданность былая.День гибели своей я отдалить хочуИ вовсе не спешу достаться палачу.Повиновеньем мы обязаны султану,Но я обожествлять его, как чернь, не стану,Я не сошел с ума, чтоб славить приговор,Когда над головой уже висит топор!

И настолько прочно эта пьеса замкнута в границах земных, природных понятий, что даже религия лишается здесь своего основополагающего качества – сверхприродности – и превращается в простое орудие, полезный придаток мирской власти:

Я для тебя снискал поддержку духовенства,Дабы Стамбул тотчас признал твое главенство:Ведь в слепоте своей народ спешит туда,Куда ведет его религии узда.

Между тем, Акомат, высказывающий эти низменно-трезвые суждения, отнюдь не злодей-макьявель, как Нарцисс. Он не просто мудр и предусмотрителен, а еще и горд, храбр, деятелен, участлив, любим своими солдатами и приближенными, готов все ставить на карту для спасения тех, кто ему доверился. Но он воплощение практического – житейского и политического – опыта и принимает в расчет лишь то, что можно рассчитать, что вмещается в рамки человеческого здравого смысла. За этими рамками остается не только идеальное и сверхъестественное, но и вне-разумно естественное: страсть.

Обстановка чужой, загадочной и враждебной, нехристианской страны – не просто подходящая декорация для царства непросветленного, не возвышающегося над собой духа, это органически наилучшая среда для его бытования. Восток, каким видели его тогдашние европейцы, – вот почва, на которой и не может произрастать милосердие, самоотречение, верность. Зато и страсть здесь должна достигать неведомой европейцам знойности, неумолимости и изощренности.

Что касается Роксаны, этой розы сераля, то она вполне подобным представлениям отвечает, и сам Расин отражал ставшую уже привычной, едва ли не скучной, критику таким тонким замечанием: «Кое-кто высказывал мнение, что мои героини слишком сведущи в любви и чувства их чрезмерно утонченны для женщин, рожденных среди народа, который до сих пор пребывает в состоянии варварства. Не стану ссылаться на свидетельства путешественников, а только напомню, что действие происходит в серале. Вряд ли на свете есть еще один подобный двор, при котором любовь и ревность были бы столь же хорошо известны, как там, где заперто вместе столько соперниц, пребывающих в вынужденной праздности и не знающих иного занятия, кроме как совершенствования в искусстве обольщения и любви».

Действительно, Роксана без остатка поглощена своей нежданно вспыхнувшей страстью к Баязиду; в ее душе нет места для иных чувств – ни для благодарности Мураду за его любовь, за его доверие, за титул султанши, данный в обход обычая; ни для угрызений совести за нарушение обетов; ни для страха за собственную жизнь; ни для жалости к самому Баязиду. Это страсть жадная, и насытить ее может только ответная страсть, столь же повелительная и безоглядная. Никакой подмены тут быть не может: брак с ней, то есть свобода и трон, или смерть – таков выбор, который она предлагает Баязиду, и условия выбора надо понимать буквально. Баязид же откликается лишь уклончивыми недомолвками (что уже оскорбительно для страсти), ссылками на законы и установления, преступить которые ему мешает честь, а когда наконец тайна его любви к Аталиде – истинное препятствие к браку с Роксаной – открывается бесповоротно, он силится удовлетворить султаншу жалким даром – благодарностью:

Баязид.

Полюбить тебя мне было невозможно.Скажи, в любви к тебе хоть раз я клялся ложно?Меня корила ты за то, что я молчуИ страсти выразить словами не хочу.Но тем в душе моей сильней царила смута,Чем ближе к нам была желанная минута.Без счета к небесам мольбы я возносил,Вотще прося у них и стойкости и сил.Клянусь, когда бы ты дала мне воцариться.За милости твои воздал бы я сторицей;Признательность моя, поверить можешь ты,Наисмелейшие затмила бы мечты:Все званья, почести тебе я…

Роксана.

Чем ты можешьМеня вознаградить, коль сердца не предложишь?Что мне могла бы дать признательность твоя?Царевич, право же, ты позабыл, кто я.Мне, чтоб тебя казнить, довольно мановенья.Султанша я: Мурад доверил мне правленье,В Стамбуле и дворце моя безбрежна власть.Не благодарность мне нужна твоя, а страсть.Великодушно ты сулишь мне честь и милостьИ хочешь, чтобы я на это согласилась?Блистательный удел меня, конечно, ждет,Коль я доверчиво решусь сойти с высот!Кем стану я – рабой, презренной и гонимой,Иль Аталидиной прислужницей любимой?

Роксана, как и Береника, отвергает все, что не есть любовь, но Береника это делала, презирая все земные блага, власть, почести и славу; Роксана же о них помнит, и признательность Баязида вызывает у нее гневную иронию еще и потому, что таких земных благ, которые он мог бы ей дать, просто нет. Но и жизнь без Баязида для нее невозможна: