Не обошлось и без того, чтобы некоторые не попрекнули меня этой самой простотой, коей я так упорно домогался. Они полагали, что трагедия, почти лишенная интриги, не соответствует правилам театра. Я узнавал, жалуются ли они при этом на скуку. Мне сказали, что, по их признаниям, они нисколько не скучали, что многие места пиесы их весьма растрогали и что они с удовольствием еще раз посмотрели бы ее. Чего же им в таком случае нужно? Умоляю их быть о самих себе достаточно высокого мнения и не думать, что пиеса, трогающая их и доставляющая им радость, могла быть написана с полным пренебрежением к правилам. Главное правило – нравиться и трогать; все прочие выработаны лишь затем, чтобы выполнять его».
Что искатели приключений, помнившие славные времена фронды, были шокированы расиновским выбором сюжета, так далеко отстоящего от их представлений о героическом; что профессионалы брюзжали из-за дерзкой простоты в расиновской трактовке этого сюжета, – тут ничего удивительного нет. Что дамы проливали слезы над судьбой нежной и несчастной Береники, тоже понятно. Можно улыбнуться тому, что пьеса об отречении от любви, о самообуздании любящих так нравилась Людовику, госпоже де Монтеспан и их ближайшему окружению. Но по-настоящему удивительно, кому посвящена пьеса, кто был избран – и, судя по всему, безошибочно – ее покровителем и, так сказать гарантом ее успеха: Кольбер. Как могла деловитому, вечно занятому, трезвому и прозаическому Кольберу нравиться эта любовная элегия, как вообще он мог склонять слух к таким вещам, даже если и благоволил (хотя бы ради зятя) к автору?
Оказывается, мог. Во-первых, в круг его обязанностей наряду с заботами великой государственной важности входило и наперсничество у короля в самых интимных и щекотливых вещах. Это Кольбер был отправлен в монастырь вернуть беглянку Луизу де Лавальер, это Кольберу в письмах из действующей армии Людовик поручал не только улаживать политические, дипломатические, финансовые сложности, но и угадывать и исполнять малейшие желания и прихоти маркизы де Монтеспан. Очевидно, Кольбер был – или стал по долгу службы – не последним знатоком женского сердца. Во-вторых, изящные искусства составляли предмет особого внимания министра как весьма существенная часть того здания славы, величия и мощи Франции и ее короля, которое Кольбер неутомимо возводил. Но возможно и еще одно объяснение, почему он согласился стать патроном «Береники». Аскетическая строгость построения и языка, продуманная тщательность в отборе и отделке каждой мелочи, сдержанность и гармоническое равновесие в передаче самых пылких страстей – не есть ли и это проявление все того же духа рациональности, упорядоченности и здравого практицизма в осуществлении грандиозной мечты, с каким Кольбер желал устроить французское государство? И эту новизну, современность духа Кольбер мог подспудно чувствовать у Расина более чутко и проницательно, чем профессионалы-литераторы и любители-театралы, споткнувшиеся на расиновской «нежности».
«Береника» оказалась последней пьесой Расина, имевшей посвящение. Кому, действительно, мог посвящать Расин свои сочинения после того, как их адресатами были король, принцесса крови и первый министр? Но дело не только в этом. Расин просто достиг уже такого положения, при котором прибегать к ритуалу посвящений для него не было необходимости. Ему уже не нужно было заручаться ни знаками расположения сиятельной особы, ни скромным денежным вознаграждением, полагавшимся в таких случаях. Что касается денег, то, насколько мы можем судить, к 1671 году Расин уже очень далек от того юнца без гроша в кармане, живущего в долг или милостью родственников, каким он был десять лет назад. Из чего складывались его доходы? Какую-то сумму приносили ему бенефиции; какую именно, сказать трудно, но несколько сот ливров во всяком случае они давали. Королевская пенсия после «Андромахи» составляла для Расина уже 1200 ливров, а начиная с «Береники» – 1500 ливров: «в вознаграждение его занятий изящной словесностью, а также пьес для театра, коими он дарит публику». Правда, пенсии эти выплачивались не слишком аккуратно: королевская казна была истощена непомерными расходами на войны, строительство великолепных дворцов и поддержание баснословно роскошного образа жизни короля и его окружения.
Шарль Перро рассказывает, что эти пенсии в первый год приносили пенсионерам домой в шелковых шитых золотом кошельках служащие ведомства Королевских Построек (из казны которого эти суммы шли). На второй год кошельки были уже из простой кожи, «и так как ничто в природе не может пребывать в одном состоянии и все естественным ходом вещей умаляется, в последующие годы приходилось получать эти пенсии у казначея самим, в обычной монете; а затем годы стали насчитывать по пятнадцать и шестнадцать месяцев». Тем не менее, рано или поздно Расин причитавшиеся ему деньги получал.
С литературными доходами дело обстояло сложнее. Твердого правила выплачивать авторские гонорары у издателей еще не было. Долгое время вообще считалось хорошим тоном денег за публикацию своих сочинений не брать, и так поступали не только знатные вельможи, печатавшиеся анонимно или под чужим именем, но и писатели-профессионалы. Луи Расин пишет со слов Буало, что тому «издатели никогда не платили ни за один его труд; поэтому он так язвительно высмеял в IV песни своего "Поэтического искусства" тех авторов, "кто, к славе охладев, одной наживы ждут", а предыдущие два стиха —
он добавил единственно чтобы не огорчать моего отца, который извлекал кое-какую выгоду из печатанья своих трагедий».
И добавляет, как бы в оправдание, что выгода эта была очень скромная. Но Луи напрасно так стыдился за своего отца. Ситуация менялась, и Расин явно не был корыстным исключением среди своих современников-литераторов.
Один из тогдашних книгоиздателей жаловался: «В былые времена авторы давали издателям деньги, чтобы участвовать в расходах по печатанью их сочинений, и эти деньги они брали из пенсий и вознаграждений от Короля и его министров, которые таковыми благодеяниями побуждали их работать для публики; и если не все были в состоянии давать деньги, по крайней мере никто их не требовал. Нынче же стало все наоборот, и в бедности ли, в алчности ли иных авторов тут причина, или кто-то другой ввел такой обычай, но укрепился он так прочно, что искусство сочинительства стало словно бы ремеслом, которым зарабатывают на жизнь». Очень точно сказано: вольные труды литератора, целиком зависевшего от щедрот и милости титулованных меценатов, превращались в профессию, такое же рабочее занятие, как всякое другое. Но в XVII веке перемены в положении людей искусства только начинались, и надо сказать, Луи Расин был прав, говоря о скромности гонораров своего отца. Только шло это не от его бескорыстия, а от сложившейся к тому времени практики оплаты литературного труда. За каждую напечатанную пьесу Расин, очевидно, получал от издателя ливров 200–300.
Но драматургу за театральную пьесу платила еще и сама труппа. Правила тут были разные: либо выплачивалась сразу, еще до премьеры, довольно крупная сумма – Корнелю, скажем, за «Аттилу», появившегося в один год с «Андромахой», и за «Тита и Беренику» и мольеровская труппа отдала по 2000 ливров. Либо автору назначалась какая-то доля от сборов с каждого спектакля. Так или иначе, к 1670 году репутация Расина была уже достаточно высока, чтобы за свои пьесы он получал от театра столько же, сколько и Корнель.
Можно не сомневаться, что был у Расина и еще один источник благ: разного рода денежные награды и подарки прямо из личных средств короля – как это тогда называлось, «из шкатулки», – и от его приближенных.
В итоге, если сложить вместе все эти разнородные поступления, получается, что годовой доход Расина в те времена составлял никак не меньше 4000 ливров. Много это или мало? И вообще, что такое тысяча ливров в последней трети XVII века?
В начале 1678 года губернатор городка Коньяк, Шарль д’Обинье (внук Агриппы д’Обинье, знаменитого поэта-гугенота, сподвижника Генриха IV) после некоторых колебаний в выборе невесты – за одной девицей давали 100 000 ливров, за другой 300 000 – наконец женился. Но бюджет и течение быта молодой четы никак не налаживались, и сестра Шарля, воспитательница детей короля и маркизы де Монтеспан, к тому времени давно овдовевшая и вообще женщина многоопытная, написала ему письмо с подробными советами, как супругам устроить свою жизнь.
«…Посылаю вам примерный расчет трат – таких, какие делала бы я, если бы жила не при дворе, и их можно еще сократить…
Расходы на день на 12 человек – хозяин и хозяйка, три служанки, четыре лакея, два кучера, один камердинер:
Пятнадцать фунтов мяса по пять су фунт 3 ливра 15 су
Две порции жаркого 2 ливра 10 су
На хлеб 1 ливр 10 су
На вино 2 ливра 10 су
На дрова 2 ливра