Между тем представилась возможность мира с Испанией, главным условием и гарантией которого должна была стать женитьба Людовика на инфанте Марии-Терезии. Мазарини сам стремился к этому союзу, он был слишком трезвым политиком, чтобы не понимать его значения. К тому же Анна Австрийская намекнула ему со всей определенностью, что он может лишиться власти, если его племянница станет препятствием к браку короля с инфантой. Кардинал принял наконец крутые меры, отослал Марию из Парижа. А Людовиком занялась Анна Австрийская: после долгого разговора с матерью наедине король вышел с покрасневшими от слез глазами, бледный и безутешный, но решившийся пожертвовать своей любовью. Прощание с Марией было душераздирающим, и девушка будто бы сказала Людовику: «Сир, я уезжаю и вы плачете, а ведь вы король!» – имея в виду, что он властен переменить ход событий и сделать их обоих счастливыми. Эти слова Марии Манчини Расин вложил в уста своей Береники – еще один повод связывать пьесу с историей юношеской любви Людовика. Людовик, надо сказать, довольно быстро преуспел в своих усилиях забыть Марию, выказал все знаки холодности и равнодушия к ней, когда она в числе других знатных дам представлялась новой королеве Франции, его супруге. Мария с разбитым сердцем дала согласие на брак с итальянским вельможей, коннетаблем Колонна, давно уже добравшимся ее руки, и уехала с ним на свою прекрасную родину. Дальнейшая ее жизнь – цепь интриг и приключений, всегда живописных, зачастую скандальных, а порой преступных.
Но все же, несмотря на все совпадения и романическую привлекательность версии о том, что это по велению Генриетты Английской Корнель и Расин взялись за сюжет, позволявший воспеть пятнадцатилетней давности увлечение короля и его победу над собой, такое объяснение кажется не слишком убедительным. Во-первых, оно возникло лишь в XVIII веке; никто из современников сходства между историей любви римского императора к иудейской царице и романом Людовика с Марией Манчини не усмотрел. Затем, к 1670 году у Людовика на совести уже было несколько связей гораздо менее платонических и более предосудительных, чем с Марией, – Луиза де Лавальер, маркиза де Монтеспан, не говоря уж о странных отношениях с Генриеттой. По этому поводу во Франции король не раз подвергался гневным упрекам и увещеваниям строгих проповедников, Боссюэ прежде всего, а из-за границы, особенно из Голландии, на него лился поток памфлетов и сатир, бичующих развратника на троне. Противопоставить этим нападкам трогательный рассказ о том, что когда-то, много лет назад, король умел справляться со своими страстями, было бы слишком неуклюжим приемом контрпропаганды. Кольбер предпочитал бороться более жесткими способами: изъятием пасквильной литературы, преследованиями ее распространителей. К тому же напоминать лишний раз Марии-Терезии, какую Людовик принес жертву, женившись на ней, было бы крайне бестактно. Сам Людовик избегал причинять ненужную боль своей супруге, и если уж не мог не ранить ее сердце, то старался не ущемлять ее самолюбие сверх необходимого, оказывая ей все требуемые знаки почтения. Почтение к королеве, впрочем, он испытывал вполне искреннее. А главное – сама ситуация, при которой царственная особа отказывается от влечений сердца ради государственных интересов, была настолько частой и обычной, до банальности, что едва ли требовала какого-то специального, личного повода и расшифровки. История же Тита и Береники не раз появлялась на французской трагической сцене и в прециозной прозе, за много лет до того, как Людовик любил Марию Манчини и расставался с ней.
Но если мысль о прямом заказе от Генриетты Английской как причине поединка двух драматургов остается сомнительной, то еще менее вероятно, чтобы поединок этот был результатом чистой случайности. Римская история полна драматическими эпизодами, и представить себе, что два писателя в один и тот же день остановились на одном и том же не слишком широко известном событии независимо друг от друга, просто невозможно. Скорее всего, несчастную любовь Тита и Береники выбрал сюжетом для своей следующей пьесы один из них. А другой, узнав о том (скрывать такие вещи в тесноте тогдашнего литературно-театрального мира, при его склонности к сплетням и напряженно-завистливом внимании к каждой крупной фигуре, было крайне трудно), подумал, что такой сюжет – удобная площадка для решающей схватки.
Кто был зачинщиком дуэли, сказать трудно. После всего, что мы знаем о Расине, о его характере, обстоятельствах жизни, положении на Парнасе, наиболее вероятно, что это он рвался в бой, желая окончательно разгромить соперника. С другой же стороны, он мог и сам натолкнуться на историю Береники, читая Светония для предыдущей своей пьесы, «Британика»; тем более что у Светония говорится, будто Тит воспитывался вместе с Британиком и юноши были до того неразлучны, что Тит даже пригубил питья, поданного Британику Нероном на роковом пиру, и после того долго болел.
Так или иначе, дуэль двух драматургов состоялась. Если в «Британике» Расин покушался на владения Корнеля – история, политика, судьбы трона и государства, способы правления, – то сюжет «Береники» как будто ближе Расину: любовь, тайные движения души. «Береника» традиционно и считается самой «расиновской» из пьес Расина. И это справедливо – но лишь в определенном смысле.
В самом деле, ведь речь в этой трагедии идет не просто о любви, но о добровольном отказе от любви во имя долга и чести – вполне корнелевская тема. Более того, с самого начала пьесы очевидно, что Тит уже принял решение и для него вся мука и напряжение в том, как это решение осуществить. Борения с собой, слепота и прозрение – это все на наших глазах развертывается в душе Береники (оправдывая название пьесы), но не Тита. Для Тита же перелом наступил в ту минуту, когда после смерти отца он сам стал властелином Рима и вместо вожделенной свободы в чувствах и поступках, ощутил на своих плечах всю страшную тяжесть ответственности:
Совершенно как у Корнеля отказаться от счастья человек решается именно тогда, когда исчезают все внешние препятствия к счастью. Но решение это принимается не ради чистой свободы и «славы» владения собой. Напротив, тут возникает своего рода добровольное рабство. Не цепи любви сбрасываются для верности себе, а вольные влечения сердца подавляются для ярма безрадостного исполнения обязанностей, собственные стремления подчиняются требованиям внеличной, надличной идеи. Речь идет не о горделивом самоутверждении, но о мужественном самоотречении.
И само мужество Тита иного рода – оно вовсе не означает ни железной стойкости, ни пренебрежения любовью как ценностью низшего порядка. Подобно героям прециозных романов, Тит и самой славы добивался ради любви. Более того, Беренике, своей любви к ней он обязан нравственным возрождением и возвышением:
Но персонажи Мадлены де Скюдери, видя в своем нежном чувстве источник духовного совершенства, безоговорочно повиновались его зову и не знали иного служения, кроме служения даме. Корнелевские честолюбивые герои, да и их подруги, умели вырывать из сердца любовь как страсть, недостойную их сана и величия души. А Тит считает свою любовь лучшим, благороднейшим в себе – и жертвует ею. Удивительно ли, что он выказывает столько слабости на этом пути. Он пытается смягчить для Береники боль разлуки, даря ей все новые царства, хотя сам отлично, лучше чем кто бы то ни было, понимает, что никакими земными сокровищами – властью, славой, почестями, протяженностью державы – не возместить утраченного небесного блаженства любви. Он, в сущности, и не надеется своей щедростью утешить Беренику, все эти благодеяния он рассыпает, чтобы хоть как-то обмануть собственную боль. Он доходит до прямой душевной трусости, оттягивая сколько возможно час решительного объяснения с Береникой. А когда этот час все же наступает, оказывается не в силах сам произнести роковые слова и подсылает вместо себя другого (еще и не заметив в своей слепоте и поглощенности собственными переживаниями, что его поверенный, царь Антиох, сам давно и страстно любит Беренику). Тит опускается даже до психологического шантажа, вслух говоря о намерении убить себя на глазах у Береники.
И уж подавно всей слабостью женщины и влюбленной наделена Береника. Если Тит робеет прямо объявить царице свое решение, то Береника готова объяснять его смущение чем угодно, кроме истинной причины:
Она может быть несправедлива до вздорности и не верит Антиоху, вестнику несчастья, хотя тот всей душой стремится смягчить для нее удар и даже старается оправдать и возвысить в ее глазах Тита, своего друга и счастливого соперника:
Она, царица, готова унизиться до того, чтобы остаться в Риме даже утратив надежду на брак с Титом, – только видеть его, дышать с ним одним воздухом. Эти выражения – не эвфемизм: Береника действительно ничего другого не имеет в виду, предлагая Титу остаться рядом с ним и без венца.
Во всем театре Расина, до краев наполненном самой жаркой, томительной, неумолимой страстью, нет ни одной пары любовников в нашем понимании слова. Ради соблюдения этого закона Расину часто приходится отступать от буквы истории; так произошло и в случае с Вереникой, которая в действительности, если верить древним авторам, была гораздо старше и многоопытней нежной расиновской героини. Конечно, причиной этому прежде всего – желание соблюсти строжайшие правила благопристойности, понятия о которой сильно изменились со времен античности до дней Короля-Солнца (хотя в самих нравах перемены были не столь разительны). Но не только в этом дело. Неутоленное влечение рождает игру чувств, быть может, еще более изощренную, неистовую и мучительную, чем плотская страсть. Расин, должно быть, это понимал.
Береника доходит и до предела слабости для любящей женщины: она оказывается способна на упреки любимому, на жестокие, болезненные удары, на нежелание понять, что делается в его душе:
И третье лицо этой печальной истории, бедный Антиох, со всем благородством хранящий верность своему другу Титу, умеющий по достоинству ценить все его прекрасные качества и тонко понимать состояние его души, всем сердцем сострадающий Береника и старающийся принести ей все возможные утешения, – и это невзирая на отчаянные муки отвергнутой любви и вынужденного посредничества между обожаемой женщиной и предметом ее страсти, – царь Антиох тоже не свободен от колебаний, медлительности, склонен к пустым надеждам, падок до утешительных доводов.
И тем не менее все трое они доказывают, что умеют подниматься над собственной слабостью, побеждать самые упоительные свои мечты и надежды. При всей разнице побуждений, все трое они это делают ради того, что в их глазах выше собственного счастья, и страсти, и самой гордости. Для Тита это – глас народа, который в «Беренике», как было и в «Британике», противостоит растленному, раболепствующему двору и хранит дух, предания, заветы своих богов и предков: