– Нет, а что она знает про Расина, это ей первая сказала мадемуазель де Горль.
– Что ей сказала мадемуазель де Горль, и пусть передаст в точности.
– Де Горль ей сказала, что Расин тайно женился на Дюпарк и ревновал ее ко всему свету, а пуще всего к ней, Вуазен, которой он не доверял, и что он отравил ее из своей непомерной ревности, и что во время болезни Дюпарк Расин не отходил от ее изголовья, что он снял у нее с пальца дорогой брильянт и похитил также драгоценности и лучшие вещи помянутой Дюпарк, коих у нее было на большую сумму; что он не пожелал допустить к ней даже Манон, ее горничную и к тому же повитуху, хотя она спрашивала про Манон и велела ей написать, чтобы та приехала в Париж, как она звала и ее, Вуазен.
– Говорила ли ей де Горль, каким образом было совершено отравление и чем для этого воспользовались?
– Нет».
И 11 января 1680 года министр, занимавшийся «делом об отравлениях», маркиз де Лувуа, в письме судье Базену де Безону пишет: «Ордер на арест сьера Расина будет вам послан, как только вы его запросите». Этот ордер судьей так и не был запрошен. Известно, что Вуазенша, желая протянуть процесс подольше, всячески запутывала следы и старалась бросить подозрение на возможно большее число людей, так что ее показания сами по себе никак не могли служить неопровержимой уликой. Но имя Терезы еще не раз мелькает в архивах «дела об отравлениях». Его упоминают три другие обвиняемые. Одна из них, Шаплен, на допросе «очень долго рассказывает об отравлении актрисы Дюпарк, про которую говорит, что та отравилась с отчаянья – оттого, что, наделав глупостей с братом Филастр, она его наградила дурной болезнью». А Филастр, со своей стороны, заявляет, что у самой Шаплен были причины бояться Терезы, которая знала какие-то ее важные секреты. Наконец, третья обвиняемая подтверждает, что Тереза действительно была кумой и близкой подругой Вуазенши. Таковы, значит, были социальные связи актрисы: с одной стороны – принцы крови и герцогини, ухаживания благородных повес, с другой – преступное и развратное дно, отравительницы, мошенники, сводни, альфонсы. Насильственная смерть в таком обществе кажется более чем вероятной. Во всяком случае, когда «дело» закрывается и составляется окончательный отчет о нем, отравление Терезы в нем значится среди немногих бесспорно установленных.
Впрочем, достоверность этого отчета не стоит переоценивать. Он был написан с целью замазать, свести на нет масштабы «дела», прежде всего – чтобы смыть пятно с одного имени, настойчиво всплывавшего в ходе расследования: маркизы де Монтеспан. Маркиза происходила из очень знатного семейства Рошешуар де Мортемар, славившегося не только древностью рода, но и наследственным даром остроумия, вошедшим в поговорку. Атенаис де Мортемар тоже владела этим даром, но главное – отличалась необыкновенной, ослепительной красотой. В девичестве она, как и Луиза де Лавальер, была фрейлиной Генриетты Английской и дружила с Луизой. Но насколько Луиза была скромна и незаметна, настолько ярко ее подруга блистала прелестью, живым умом, надменностью и расточительностью. Выйдя замуж за маркиза де Монтеспан, она стала придворной дамой королевы. Людовик не мог ее не заметить.
Иные полагают, что он считал себя просто обязанным иметь своей любовницей красивейшую женщину во Франции. К чести маркизы надо сказать, что едва заметив особенное к себе внимание короля, она стала просить мужа увезти ее куда-нибудь в свои владения, подальше от двора с его соблазнами. Из легкомыслия или из честолюбия, но маркиз не внял этим просьбам, о чем ему вскоре пришлось горько пожалеть. К осени 1668 года связь Людовика с прекрасной Атенаис уже ни для кого не секрет. И тут уж напрасно дядя ее мужа, епископ, грозил ей отлучением от Церкви; напрасно бушевал сам разъяренный супруг, унизившийся до того, что дал пощечину благородной даме; напрасно маркиз публично скорбел о своем несчастье, появляясь повсюду в траурном одеянии, разъезжая в карете, обтянутой черным крепом. Угрозы и оскорбления были уже бессильны перед новой страстью короля, и маркизу оставалось лишь отправиться в изгнание, что он и сделал. Возможно, Мольер писал своего «Амфитриона» не без влияния этой истории, разыгрывавшейся отчасти у него на глазах.
Но и Луиза де Лавальер, недавняя подруга Атенаис, еще не вовсе утратила королевское благоволение. Убрать ее со своего пути стало главной задачей маркизы. Она под видом старого приятельства подвергала Луизу всем возможным унижениям, заставляла ее служить себе как простую горничную, направляя все силы своего прославленного остроумия на то, чтобы выставить соперницу в смешном и жалком виде. Луиза терпела эти страдания, словно искупая ими свой грех; но в конце концов жизнь при дворе стала непереносимой даже при ее кротости, она удалилась в кармелитский монастырь и постриглась там в монахини, приняв имя сестры Луизы от Милосердия. Это случилось, однако, лишь в 1674 году. А до того король, хотя и явно охладевал к Луизе и не делал ничего, чтобы облегчить ее страдания, тем не менее был не готов с нею расстаться; и когда Луиза предприняла однажды, до окончательного ухода в монастырь, попытку скрыться в обители Шайо, Людовик послал за ней самого Кольбера с собственноручным письмом, в котором умолял ее явить великодушие и вернуться. Луиза так и поступила по слабости любящей женщины, на несколько дней вернув себе живое чувство короля, так что маркиза была принуждена проливать лицемерные слезы радости и умиления по поводу возвращения беглянки.
Ревнивая и гордая Атенаис не могла с этим смириться, не могла заставить себя спокойно дожидаться своего неминуемого торжества. Вот в эти годы противоестественного сосуществования при дворе двух королевских фавориток и явилась у маркизы мысль ускорить развязку. В намерениях своих она колебалась: то ли умертвить соперницу, то ли попробовать приворожить короля; а если ни то, ни другое не удастся, маркиза готова была покуситься на жизнь самого Людовика. К кому же ей было обратиться за помощью, как не к Вуазенше, испытанному мастеру в своем искусстве?
Людовик в «деле об отравлениях» был строг и нелицеприятен, не щадил никого из тех, кто оказывался под подозрением. Вот как описывает маркиза де Севинъе в письме от 26 января 1680 года, что произошло с двумя людьми, на которых пало обвинение, – с маршалом де Люксембургом и графиней де Суассон: «Господин де Люксембург был в среду в Сен-Ж. ермене [одна из загородных резиденций короля], и король обращался с ним столь же благосклонно, как обычно. Его известили, что имеется приказ взять его под стражу; он пожелал говорить с королем… Его Величество ему сказал, что если он невиновен, то единственное, что ему следует сделать, – это отправиться в тюрьму, и что он назначил столь достойных судей для расследования такого рода дел, что может вполне на них в этом положиться. Господин де Люксембург попросил, чтобы его не везли туда под стражей, сел в карету и отправился к отцу Лашезу [иезуиту, духовнику короля]… Пробыв час у иезуитов, он поехал в Бастилию и передал Безмо [коменданту Бастилии] ордер на свой арест, привезенный из Сен-Жермена. Его поместили сначала в весьма недурную комнату. Сестра его там навестила; ей казалось, что она вся изойдет слезами. Она ушла, и час спустя после ее ухода был получен приказ перевести его в одну из этих ужасных камер с решетками на окнах, что расположены в башнях, откуда едва видно небо; ему запретили также видеться с кем бы то ни было…
Что до графини де Суассон, то для нее мысль о тюрьме была непереносима. Ей соизволили дать время бежать, если она виновна. В среду она сидела за картами; вошел господин де Буйон [свойственник графини]; он попросил ее перейти в кабинет и там объявил ей, что она должна покинуть Францию – или отправиться в Бастилию. Она не колебалась ни минуты, вызвала из-за карточного стола маркизу д’Аллюи [еще одну подозреваемую], и больше они не появлялись. Настал час ужина; гостям сказали, что госпожа графиня не ужинает дома; все разошлись в уверенности, что происходит нечто необычайное. Тем временем собрали множество узлов, уложили серебро, драгоценности; на лакеев и кучеров надели серые камзолы[60], в карету запрягли восьмерку лошадей. Она усадила рядом с собой на заднюю скамейку маркизу д’Аллюи, которая, говорят, не хотела уезжать, а на переднюю – двух горничных. Она сказала своим людям, чтобы они о ней не сокрушались, что она невинна, но что эти негодяйки хотели ее очернить… Она покинула Париж в три часа утра».
Между тем маршал де Люксембург – герцог и пэр Франции, знаменитый военачальник. – будет оправдан и впоследствии окажет своему королю немало услуг на поле брани; после одного победоносного сражения он захватит так много вражеских знамен, что весь Собор Парижской богоматери будет ими завален, и маршал получит прозвище «драпировщик Нотр-Дам». А графиня де Суассон – это Олимпия Манчини, одна из племянниц кардинала Мазарини. Она была не так красива, как сестры, но обладала быстрым умом интриганки; в юности король был не вовсе равнодушен к ее чарам, и она еще долго сохраняла свое влияние при дворе, уже ставши графиней де Суассон; этот графский титул – один из тех, что носили владетельные князья Савойского дома. Графиню и обвиняли в отравлении мужа, принца Евгения-Мориса Савойского. Мы помним, что это в особняке графини проживали дочери Терезы после ее смерти. Что связывало этих двух женщин, таких далеких друг от друга по своему положению в обществе, если не сношения с темным миром убийц и шарлатанов?
Итак, Людовик не щадил даже таких важных особ, как герцог и пэр Франции или принцесса Савойская. Очевидно, он тем более не пощадил бы Расина, будь обвинения против него сколько-нибудъ весомы. Но когда всплыло имя госпожи де Монтеспан, он дрогнул. Признанная, официальная его фаворитка, перед которой заискивали вельможи, чьего расположения добивались иностранные послы, мать его детей, не брезгает мыслью о преступлении и готова из ревности покуситься на жизнь своего короля! Это было страшное испытание не только для его чувств любовника, но и для его гордости государя, позор для всей Франции. Вот тут Людовик и приказал – расследование прекратить, дело замять и большинство документов уничтожить.
Вуазеншу все-таки казнили публично. Та же маркиза де Севинье описывает экзекуцию, показывая не только то, что происходило на эшафоте, но и ту странную смесь жестокого любопытства, чувствительности, благочестия, холодного юмора и здравого смысла, с которой взирали на происходящее благородные зрители. В дни, предшествовавшие казни, Вуазенша, уже знавшая свой приговор, плотно ела, пила много вина и распевала непристойные песни, хотя ее до последней минуты подвергали допросам и пыткам; от исповеди она отказывалась.
Наконец, «в пять часов ее связали и усадили в телегу, с факелом в руках, одетую во все белое: так одевают тех, кого ждет костер. Цвет лица у нее был багровый, и видно было, как она яростно отталкивала священника с распятием… У Нотр-Дам она ни за что не хотела принести публичное покаяние, а на Гревской площади боролась, как могла, не желая вылезать из телеги; ее вытащили силой, заковали в железные цепи, усадили на костер и покрыли соломой. Она изрыгала проклятия и раз пять-шесть разбрасывала солому; наконец огонь занялся, она скрылась из виду, и теперь прах ее уже развеялся по ветру. Вот как умерла госпожа Вуазен, знаменитая своими преступлениями и своей нечестивостью.
Один из судей, которому мой сын сказал на днях, что мысль о сожжении ее на медленном огне его смущает, ответил: ”Ах, сударь, на то есть маленькие хитрости из снисхождения к слабости этого пола. – Как, сударь! Их удушают? – Нет, но им бросают поленья на голову; подручные палача оттаскивают голову железными крючьями”. Вы видите, дочь моя, что все это не так ужасно, как можно подумать».
На том «дело» и кончилось. Но если бы оно было доведено до конца со всей тщательностью и беспристрастностью, число открытых в ходе следствия преступлений едва ли возросло бы; наоборот, надо было бы признать, что многие из них – не более чем плоды воспаленного воображения, подогретого зловещими слухами, или просто клеветы, сведения счетов. Чуть не любая преждевременная, или случившаяся при необычных обстоятельствах, или кому-то очевидно выгодная смерть приписывалась отравлению. Между тем при тогдашнем состоянии медицины такая смерть постигала людей каждый день и без помощи яда. Любое воспаление легких или аппендицит уносили человека в могилу. Врачи знали, в сущности, лишь два-три средства, которыми и пользовали от всех болезней: кровопускание, клистир, рвотное. Все остальные «лекарства» по большей части основывались на псевдоученой галиматье и были не более действенны, чем какое-нибудь приворотное зелье, сваренное той же Вуазеншей. Хирургия не имела ни антисептических средств, ни анестезии, ни сколько-нибудь разработанной методики и потому была почти бессильна. А полное отсутствие гигиенических привычек довершало дело. Достоверно установить истинную причину смерти тоже в большинстве случаев было невозможно: к вскрытиям и церковные, и гражданские власти относились еще очень осторожно, да и диагностика была далека от совершенства. В сущности, ни доказать, ни опровергнуть отравление было нельзя. И толки об огромном количестве преступлений, сотрясавшие Париж, свидетельствуют больше о легковерии и суеверии тогдашних умов и о том, сколь многие тогда имели причины желать смерти ближнего, чем о подлинных масштабах деятельности шайки отравителей и о степени падения нравов.
Разумеется, нельзя ничего утверждать со всей определенностью и о причине смерти Терезы. Но скорее всего, дело обстояло и не так злодейски-романтично, как показывала Вуазенша, и не так обыденно-печально, как говорил Буало. Наиболее вероятным представляется, что Тереза действительно была беременна и решила избавиться от нежеланного ребенка (вот почему она так настойчиво призывала к себе свою горничную-повитуху). А снадобья, для того употреблявшиеся, вызывали жесточайшие колики и спазмы, что и впрямь было похоже на действие яда. Да и результат нередко бывал тот же. Почему Тереза на это пошла? Чему мог помешать этот ребенок – браку с шевалье де Жанлисом? Или светской карьере Расина, на которого его рождение возложило бы дополнительные обязательства? Удерживал он Терезу от рокового шага или, наоборот, подталкивал к нему?
Как бы то ни было, несомненно, что Расин должен был тяжело страдать в те дни. Что он не пускал на порог Вуазеншу, что он ей вообще «не доверял», неудивительно, если помнить, какая это была ведьма. Мадемуазель де Горль, вдова ярмарочного шарлатана, надо думать, тоже была особа не из самых добропорядочных и не могла вызывать родственных чувств у названого зятька. Это все в порядке вещей и никакой мрачной тайны за собой не предполагает. Но что пережил Расин у изголовья умирающей Терезы, корчащейся от боли, истекающей кровью? Какие муки ревности, или раскаяния, или страха, или жалости, или скорби, а вернее, всего этого вместе, он испытал, – это, очевидно, не каждому выпадает на долю. Истины мы не узнаем никогда. И сам Расин ничем нам тут не поможет. Потому что и в пьесы свои он вложил не сердечные излияния, по которым можно было бы восстановить неповторимые подробности им одним пережитого, а добытое трудным опытом знание и понимание того, как переживают свои страсти и горести все люди, каждый человек.