Так что я не приобрел никакого опыта в кончинах, разве что из книг. Успокаивая меня, некоторые из моих друзей утверждают, что не нужны какие бы то ни было знания, чтобы умереть в свою очередь самому. Я согласен, однако предпочел бы по обыкновению не присутствовать при собственной кончине.
Ты ушла в 23:20 4 мая 2019-го, в день рождения Ольги. Ты спокойно уснула около половины десятого, и мы все ушли. В 23:20 мы были у Паскаля и Каро, за подобием именинного пирога, чтобы не огорчать Жанну, которая так любит дни рождения и пироги тоже, когда зазвонил телефон и нам сообщили, что ты угасла во сне.
А меня там не было.
Успокойся, незнакомый друг, где бы ты ни был, когда уходит любимый человек, ты ни за что не окажешься в нужном месте и, что бы ты ни сделал, что бы ни сказал или не сказал, ты себе не простишь. В книгах, фильмах, стихах, песнях, рассказах тот, кто остается, принимает с уст любимого человека произнесенные шепотом последние слова: «Я умираю без ненависти в сердце к немецкому народу… и я хочу, чтобы ты жил и чтобы у тебя был ребенок», Манушян[26]. А Морис Фельд, мой кузен, расстрелянный в семнадцать лет, написал из тюрьмы Санте 22 августа 1942-го своей сестре, тоже заключенной: «Когда ты прочтешь это письмо, меня уже не будет в живых. Я понимаю, какую боль причинит моя смерть тебе и особенно нашей бедной матери. Я хотел бы знать, мальчик у тебя или девочка, но уверен, что твой ребенок будет прекрасен». Ребенок, маленькая девочка, тоже умерла в тюрьме. А сегодня, за восемьдесят, что может сказать тот, кто уходит, тому, кто остается, и что может сказать тот, кто остался, той, что ушла? До скорого?
Ты не поверишь
Ты не поверишь, с тех пор как ты ушла, я сожительствую в доме, в нашем доме, да, да, со старой развалиной, у которой только его простата на уме и артроз бедра на языке. В его оправдание позволю себе оговориться, надо признать, что упомянутая простата — не лучшее из творений создателя в плане локализации, функций и прочего. Наконец, чтобы закрыть это простатическое досье, теперь известно и научно доказано, что у женщин ее нет и они прекрасно без нее обходятся, что никак не вредит ни их красоте, ни здоровью. В наши времена равенства полов это непорядок, верно? Кому жаловаться? Никому. Создатель всего и вся, в том числе и этой исключительно мужской простаты, был мудр и не создал гарантийного обслуживания и даже никакого бюро претензий. Дураков нет! Ладно, проехали. Вернемся к старому хрычу. Я его не выношу, особенно с тех пор, как он утверждает, что и сам потерял недавно дорогого, очень дорогого человека. Он действует мне на нервы. Вдобавок он возомнил себя бог весть кем или бог весть чем под предлогом шумного успеха книги, неожиданного, запоздалого и, скорее всего, незаслуженного.
Он сидит, развалившись в кресле, целыми днями, и когда мне хочется немного тишины и покоя, чтобы подумать о чем-нибудь приятном — о тебе, например, — тотчас принимается стонать, причитать и хныкать, волоча ноги от одного кресла к другому с тростью в руке. Да-да-да, с недавних пор — это что-то новенькое — он ходит с тростью, для понта, похоже.
Когда я встречаю его, с глазу на глаз, в зеркалеплатяного шкафа, я едва сдерживаюсь, чтобы не плюнуть ему в физиономию, не облить его дерьмом. Какого черта ты здесь делаешь? Какого черта ты еще здесь, урод? Чего ты ждешь? На что еще надеешься? Эта развалина ничего не отвечает. Отворачивается и уходит хорониться в кухне. Я ненавижу стариков так же, как ненавидел, и даже больше, чем ненавидел молодых, пока не узнал тебя.
Наконец, себе в утешение, я думаю, что это не может продолжаться долго, потому что его простата снова шалит, и ему приходится обращаться к изрядному количеству спецов по пальцам в заднице, которые неминуемо вскоре зальют ему за воротник хорошую ежедневную дозу женских гормонов, и я рад, что он окажется со сморщенным колибри в портках и двумя отвисшими сиськами, как Наполеон на Святой Елене, по словам английских законников.
Вот у Гитлера в бункере, по словам русских, осталось только одно яичко, да и то крошечное. Чтобы получить удовольствие, он должен был, опять же, если верить русским медикам, мочиться на лицо Евы или даже на морду своей собаки Блонди. Знаю, знаю, родная, ты находишь меня злопамятным, и ты права. Но что поделаешь, такой у меня характер, это сильнее меня, ты же знаешь, что я всегда терпеть не мог Наполеона. Что же до Гитлера, один очевидец, не русский, а эсэсовец, стало быть, достойный доверия, утверждал в 1945-м, что видел, как блеснула слеза в одном из газово-голубых глаз фюрера, когда тому пришлось, под нажимом евреев, которые, это всем известно, не любят животных, выпустить пулю в голову Блонди, своей любимой собаки. Ни русские, ни американцы об этом никогда не упоминали, в их планы входило скрыть от людей, что Гитлер тоже был человеком.
Прости, ты права, хватит бередить прошлое, очистим-ка лучше свежую луковку, эту старую гнилую развалину, что спит в нашей постели. Да, ты и правда мне не поверишь, и мне трудно тебе это сказать, этот выживший из ума старец мастурбирует, да-да-да, дрочит, если тебе так больше нравится, и этот гадкий старик хочет впарить мне, что, мол, делает это, чтобы почтить твою память и воздать тебе должное. Хоть плачь, не правда ли? Тем более что у него ничего не получается, и немудрено, учитывая, в каком состоянии его железы и, так сказать, железо.
Карусель
Я еле тащусь, мне плохо, меня шатает. Я даже не кожа да кости, из меня песок сыплется. И нога болит все сильнее…
Это Ольга пела нам, когда приходила из школы, мы обожали песенку «Ножка болит». А теперь у меня болит ножка. Скажу тебе всю правду, я даже записался к эскулапу. Он переехал, его новый кабинет, не такой роскошный, по-прежнему на улице Севр, напротив маленького сквера, перед самым магазином «Бон Марше». Светит солнышко, а я приехал пораньше, так что, выйдя из такси, пристраиваю свою задницу на скамейку рядом с каруселью. Мне звонит Ольга. Разговор заходит о болезнях, о недомогании и температуре, а под конец я говорю ей, что сижу на солнышке возле карусели, в сквере, куда мы ходили вместе, Жаклин, Ольга и… Она перебивает меня и говорит: «Нет, не Ольга, Жанна. Вы ходили туда вместе, Жаклин, Жанна и ты». Я соглашаюсь и пускаю слезу.
Я — большой песочный кулич, осыпающийся на зимнем солнце, плохо слепленный кулич, оседающий от слез при малейшем движении памяти. Я так и вижу нас, тебя и меня, мы сидим рядышком на скамейке, машем нашему маленькому пилоту вертолета, и теперь я с сожалением думаю, если бы я знал, если бы мы с тобой знали, что конец так близко, я еще сильней наслаждался бы каждой секундой, каждым мгновением неподвижного ожидания бок о бок с тобой. Я бы ждал, и это было бы еще большим счастьем. Но нет, по зрелом размышлении, нет. Я, нет, мы оцепенели бы от страха, извелись от тревоги и были бы не в состоянии оценить маленькие радости, маленькие удовольствия, какими бы скромными они ни были. Наоборот, незнание твоего близкого конца позволило нам насладиться этими последними месяцами, между твоей первой опухолью в легком и рецидивом в печени. Эти месяцы, эти последние месяцы были самыми драгоценными, самыми насыщенными из всех, которые я имел счастье прожить рядом с тобой.
Потом я поднялся к эскулапу. Он спросил, что меня привело.
— Доктор, я чувствую себя так, будто мне восемьдесят лет и вдобавок я потерял жену.
Он направил меня на анализ крови. Я и не знал, что кучи песка обладают кровеносной системой, сердцем и все прочим. Я-то думал, что у них есть только мучительная память, заставляющая плакать стариков в скверах, между песочницей и каруселью.
А если…
А если, моя красавица, моя нежная, моя сладкая, если нашим детям, внукам, правнукам и даже их детям придется, к несчастью, жить в мире, который мы им оставим, выбирать между голодом и жаждой, непригодным для дыхания воздухом и зараженной водой, потопом и бесконечной засухой, я знаю, что они выберут, я уверен, они спрячутся в глубине гротов и пещер или укроются в руинах наших городов и там, в свою очередь, будут жить со своими историями любви, солидарности, взаимопомощи, дружбы и разделенных мечтаний. Да-да-да! Они будут любить в руинах, помогать друг другу в пещерах и спорить до хрипоты о поиске средства для спасения планеты. И даже, может, как знать, они напишут книги? Замечательные книги. Чем более жестока судьба, тем книги прекраснее. Книги, которые никто, родная, никто, разумеется, не захочет прочесть.