— Ты, иди сюда! Будешь подавать реплики молодому человеку. Как вас зовут, молодой человек?

— Жан-Клод, мадам. Но я не очень хорошо знаю ро…

— Давайте, давайте! Не раздумывая.

И вот я перед Филинтом, который на три-четыре головы выше меня, с безупречным косым пробором — до 68-го было еще далеко.

— Начинайте! — говорит она.

— Что с вами наконец? Скажите, что такое? — декламирует Филинт.

И я в ответ бубню непослушными губами:

— Оставьте вы меня, пожалуйста, в покое.

Тут Балашова перебивает меня.

— Нет-нет, не пытайтесь играть чистенько!

Она показывает на стул, одиноко стоящий на сцене.

— Возьмите этот стул и попробуйте разбить его о голову Филинта.

— Мадам…

— Попробуйте! Это здоровый парень, он не обидится. Ни за голову, ни за стул, который, кстати, не его и не мой. Цель игры — разбить его, если не о голову, то о стену, о потолок, о паркет. Ну же, поднимите стул!

И я подхватил стул.

— Оставьте вы меня, пожалуйста, в покое! — вырвалось у меня с ужасающей силой, поразившей меня самого, когда я замахнулся стулом, целясь в пробор Филинта, который, не зная, где укрыться, заметался во все стороны. Я выплевывал реплики, снова и снова пытаясь расколотить окаянный стул. Филинт испуганно косился на Балашову, а та, похоже, была на седьмом небе от счастья. Я обезумел, реплики больше не шли на ум, текст Мольера исчез, остались только взмахи стулом, отдельные междометия и небывалый гнев вкупе с неконтролируемой ненавистью, от которой дрожали бедняга Филинт и доски сцены.

Балашова положила конец представлению следующими словами:

— Молодой человек, вы — ЛЕВ!

— Лев?

И вот этот лев, выросший из мышки, в конечном счете съел тебя живьем. И как во всякой паре львов и львиц ты поддерживала огонь в очаге и варила в нем пищу много лет, тогда как я нежился в постели по утрам, за кофе — после обеда, а вечерами рычал, чтобы тебе понравиться, всегда только чтобы понравиться тебе.