И все вернулось на круги своя: споры, кино, кафе и, конечно же, страстные поцелуи и все более смелые ласки.

«Лучше нам остаться друзьями». Эта фраза прозвучала во мне вновь много, много позже. Эту же фразу с твоих тринадцати-четырнадцати лет ты говорила, с протянутой раскрытой ладонью, многим и многим молодым людям, все они были шикарны, элегантны, более или менее привлекательны, разумеется, страстно влюблены, и только один, один-единственный портняжка, я, только я не принял твою руку и не поклялся тебе в вечной дружбе. И это, это, это насмешило тебя до колик. Ты так смеялась, что осела на лестнице и поднималась на четвереньках. Ты пришла домой, корчась от смеха. Твоя мать спросила, что тебя так развеселило. Ты ей все рассказала. Она тоже засмеялась. Она рассказала это твоему отцу, и он засмеялся в свою очередь. Вы смеялись все трое.

Так ты функционировала: «Лучше нам остаться друзьями». Так ты хотела жить, перепархивать из одних объятий в другие, как бывало, когда ты танцевала би-боп и хорошие танцоры выстраивались к тебе в очередь. В общем, ты, наверное, пришла к выводу, что если я не самый элегантный, не самый привлекательный и, конечно, не самый богатый, то, бесспорно, самый уморительный. А тебе нужен был смех. И твоему отцу, и твоей матери нужен был смех. Вам нужно было посмеяться в этой печальной ситуации банкротства, в эти послевоенные годы, такие горькие для бывших желтозвездых.

Потом вы переехали, а ты не знала, что делать с собой и со своей жизнью, поэтому взяла дело в свои руки и стала работать увлеченно и упорно, и твои платья пошли нарасхват, как свежие булочки на празднике «Юманите». В первый же сезон ты смогла стабилизировать ситуацию. Теперь все было наоборот: я приходил за тобой поздно вечером в твое ателье на улице Сен-Дени. Я заставал тебя за работой, обычно в трусиках и лифчике, ты прямо на себе создавала модели своей будущей коллекции. Ты никогда не училась этому ремеслу, как, впрочем, и никакому другому, ты не умела ни рисовать, ни кроить, ни даже шить. И вот так, инстинктивно, ты делала изумительные платья, очень красившие женщин, которые буквально рвали их друг у друга из рук в удачные дни.

Весенними воскресеньями мы садились на террасе кафе на Больших бульварах, у Бон-Нувель, и считали платья — твои платья! — которые дефилировали перед нами на тротуарах, преображенных их красотой и веселостью. Лепестки ромашек в темных джунглях, полоски и горошек всех цветов, короче, каждое платье славило красоту и простоту, по образу и подобию твоему. Ты нашла свой путь.

А я — случай и снова удача — наконец получил небольшую рольку у Фаббри, в «Большом ухе», эту пьесу сыграли четыреста раз в Театр-де-Пари на улице Бланш. Четыреста раз ты приходила туда за мной. Мне милостиво разрешили уходить в антракте, не дожидаясь выхода на поклон в конце спектакля. Мой персонаж появлялся два раза, очень ненадолго, в первом действии, а во втором не появлялся вовсе. Так что я выходил к тебе в антракте, а ты ждала меня в кафе рядом с театром. Мы шли ужинать, а по дороге целовались, не без того, и подолгу ласкали друг друга во всех темных подъездах и подворотнях квартала.