Скорбь за скорбь

Хлеб скорби едят в одиночестве и пережевывают долго, так трудно его проглотить.

Когда мы встретились, я так мало знал жизнь, что тебе пришлось учить меня, как себя вести, чтобы быть человеком среди людей. Когда же ты ушла, восемь месяцев тому назад… Уже восемь? Как можно прожить такие долгие дни в такие короткие месяцы? Ладно, неважно, когда ты нас покинула, я обнаружил, что почти ничего не знаю о смерти. Поначалу я в своем неведении думал, будто то, что я чувствую, это ужасное ощущение постоянного отсутствия, ослабнет по ходу дней и месяцев, слишком длинных и слишком коротких. Но дни сменялись днями, месяцы месяцами, и твое отсутствие все больше ощущалось во всем и вся. Потому ли, что отсутствие маскирует слово «смерть», а само это слово «смерть» придумано лишь для того, чтобы закамуфлировать неопровержимое и неосязаемое доказательство твоего бесконечного отсутствия?

Между тем и для тебя, и для меня смерть была рядом с колыбели, и для наших близких тоже, только под псевдонимами: облава, арест, депортация, лагерь, отбор, исчезновение. После долгой бумажной волокиты Сюзанна, моя мать, добилась наконец от властей волшебного слова: «Скончался», с припиской каллиграфическим почерком, гласящей, что Захария Грюмбер, будь он французским гражданином, имел бы право на формулировку «Погиб за Францию». Будь у моей тети яйца, она была бы моим дядей…

Захария, мой незнакомый отец, апатрид, экс-румын, почти француз, скончался вдали от наших глаз, вдали от сердец, как и его отец Нафтали, еще более апатрид и еще более незнакомый своему внуку. Оба принадлежат к тем шести миллионам, из которых я не смог, не сумел или не захотел их вычленить, чтобы дать им идентичность и личную историю.

Сюзанна же, получив в семейной книжке запись «скончался» — в Дранси, ладно, но какая разница, «скончался», — сочла, что кое-что выиграла, не войну, конечно, но как минимум битву, и могла теперь писать после своего имени замужней женщины: «Сюзанна, вдова Грюмбер, урожденная Хац». Хац — с «Х». Вся остальная родня, отец, мать, братья, сестры, звались Кацами, с «К», так что она всю жизнь прожила под фальшивым именем. В общем, отныне она была «Сюзанна, вдова Грюмбер», и это казалось ей более респектабельным, более достойным матери двоих детей, которые оба получили свидетельство о начальном образовании и росли в чудесном статусе «Опека нации»[25]. Не надо оваций.

Сюзанна, вдова Грюмбер, скончалась во вторник около пяти часов. По вторникам после обеда я навещал ее в доме престарелых на берегу Марны. Максим приходил по средам, или четвергам, или даже иногда по пятницам, а я по вторникам и воскресеньям, с тобой или с Ольгой, а иногда и в другие дни, один или с Максимом.

Но в тот вторник я был записан к офтальмологу в клинике Общества взаимопомощи в области народного образования. Максим предложил пойти вместо меня. Так что в четыре-пять часов я был в клинике, а поскольку я расширяю зрачки плохо, скажем так, медленно, пришлось закапать мне в оба глаза — тогда у меня еще были оба глаза — шесть флаконов расширяющих капель. Маленькое уточнение: сужаю я их еще медленнее, чем расширяю. Так что я расширился и, значит, ничего не видел, просто сидел в приемной, ждал, удивляясь, что, уже расширившись, приходится ждать. Наконец появился офтальмолог, впустил меня в свой кабинет, усадил на табурет, но сам не сел. Оставшись стоять, он сказал мне примерно следующее: «Я не смогу вас осмотреть». Я хотел было запротестовать, возмутиться, но он жестом заставил меня замолчать. «Звонила ваша жена, вам надо ей перезвонить». Я ощупью набрал номер ателье. Трубку взяла ты, и тебе выпало сообщить мне, что Максим говорил с тобой, не зная, где меня искать.

Он пришел незадолго до пяти часов. Было еще светло, погода хорошая, и он предложил выйти прогуляться по саду. Она не хотела, ворчала: «Ты пришел слишком поздно, скоро стемнеет». Максим помог ей вдеть руку в первый рукав пальто, и, когда подставил второй, она упала.

А меня там не было.

За несколько лет до этого у нас с тобой, к нашей радости, появилась маленькая девочка, Надя, которую особо рьяная сотрудница мэрии непременно хотела назвать Надин. Я вежливо, но твердо сказал, что и мать, и я, отец, хотим, чтобы ребенка звали Надя. Надин, повторила она с широкой улыбкой.

После двух-трех вежливых заходов я предложил ей по-быстрому завести себе девочку, которую она может назвать Надин, если хочет, а наша будет зваться Надей.

Надя задохнулась во сне в возрасте пяти месяцев.

А меня там не было.

Я с Полем и Лулу уехал тогда в Бретань подыскать дом на август. Это ты обнаружила малышку бездыханной в кроватке, это тебе пришлось бежать с ней на руках за помощью, в отчаянии, тем ранним, холодным и пустынным утром.