— И если бы на каждом заводе главным инженером был такой Израиль Маркович, сколько грязной воды не попало бы в Волгу?!

Мы посчитали, и оказалось, что около одного процента от водостока Волги.

— А это уже цифры заметные, Аркадий Самуилович. Так что великий человек все-таки Израиль Маркович! — резюмировал Баталин.

Честно говоря, тогда на меня эта установка не произвела серьезного впечатления, потому что проблема экологии была для меня непонятной, я ее не ощущал. То ли дело наш катализатор — позволил сэкономить пятьдесят тысяч гигакалорий тепла и около десяти тысяч тонн сырья в год.

Я понял, что такое экология, в 1981 году, когда на «Метеоре» плыл из Тольятти в Нижнекамск. Через двадцать минут после отправления чистая, прозрачная волжская вода превратилась в зеленый бульон неприятной консистенции. Как раз в этот момент мимо меня проходил капитан, и я с недоумением спросил:

— А что случилось с Волгой? Или мне это кажется?

— Так плотин понастроили и сбросили скорость течения воды, а эти, — он махнул рукой в сторону химических заводов Тольятти, — соревнуются между собой, кто больше нагадит в Волгу. Ты, часом, не из них?

— Да нет… — малодушно ответил я и постарался быстрее закончить разговор.

Практически всю дорогу до Нижнекамска я простоял на корме и с ужасом глядел на воду, по которой иногда проплывали солитеры. Так называли больную рыбу, плавающую брюхом вверх. Как не заболеть, если у тебя такая среда обитания?

Тогда я вспомнил жаркий июльский день 1973 года и счастливого Израиля Марковича, с гордостью рассказывающего о решении важной для завода и окружающей среды экологической проблемы. И понял, насколько он был прав в своем стремлении сделать окружающую среду чище. Уже после перестройки стало ясно, на сколько Израиль Маркович обогнал свое время: как мне кажется, лет на пятнадцать — двадцать.

Об экологических проблемах заговорили гораздо позднее, где-то во второй половине восьмидесятых годов, во время перестройки. Мне припомнился один трагический случай, произошедший, кажется, в 1988 году в городке под Ленинградом. Там находился небольшой завод, мучивший жителей газовыми выбросами. От содержащихся в воздухе вредных веществ больше всего страдали дети, а один мальчик умер из-за приступа астмы. Что завод опасен с точки зрения экологии, знали все: пресса уже была открыта для любой информации. Но никто ничего не предпринимал. Мне пришло в голову, что, если бы этим производством руководил такой человек, как Белгородский, вероятно, не произошло бы трагедии и мальчик остался бы жив. Ведь очистить газовые выбросы можно — были бы желание и деньги. Но история не терпит сослагательного наклонения.

Все одиннадцать часов путешествия из Тольятти в Нижнекамск я провел стоя у кормы и глядел на зеленую ряску, покрывшую великую реку. Я понял, что мой родной процесс получения изопрена с его плохими экологическими показателями раньше или позже будет остановлен, потому что возможности природы по переработке вредных веществ, образующихся в результате производственной деятельности человека, не безграничны. А еще я понял, что все мои изыскания по новым катализаторам для получения изопрена нужно прекратить, так как они могут лишь тактически немного улучшить процесс, но не стратегически изменить технологию.

Я хочу рассказать еще об одном качестве Израиля Марковича — о его трудоспособности. Когорта руководителей промышленности и науки в социалистические времена состояла в основном из очень трудолюбивых людей. Восьмичасовой рабочий день и пятидневная рабочая неделя были не про них. Я вспоминаю 1981 год, когда в Нижнекамске очень плохо работал изопреновый завод. Мне предложил встретиться и обсудить ситуацию главный инженер объединения Гаяз Замикович Сахапов, причем в субботу, в шестнадцать ноль-ноль, так как в это время он будет посвободнее. Мы проговорили, наверное, часа полтора, и вдруг в кабинет вошел легендарный человек — генеральный директор объединения, депутат, делегат, Герой Социалистического Труда и наш будущий министр Николай Васильевич Лемаев.

— Я сегодня домой пораньше пойду. — Было уже полшестого. — Я дочке с женой обещал не задерживаться. А вы чего обсуждаете, если не секрет? Изопреновый завод? Тогда я тоже посижу, послушаю, мне очень интересно.

И мы проговорили еще часа полтора. Я смотрел на лица командиров производства и не замечал на них и следа усталости. Но даже на фоне таких людей Израиль Маркович отличался уникальной трудоспособностью.

Недаром же он запустил четыре завода по производству каучука. А уж про количество внедренных им весьма весомых усовершенствований процесса я и не говорю. Как-то взялся считать, на ста восьми сбился и прекратил это занятие.

В начале 1974 года завод полностью перешел на эксплуатацию нашего катализатора, поэтому ответственность за выработку изопрена несли в определенной степени и мы — научные работники. При невыполнении плана сотрудников нашей лаборатории вызывали на завод, и достаточно часто. Например, суточный план — двести сорок тонн, а производилось около двухсот. Приходилось выжимать выработку за счет скрупулезного выдерживания параметров технологического режима.

Это требовалось делать круглосуточно. Я любил работать в ночные смены: суеты меньше и легче перенять у аппаратчиков тонкости управления процессом. Не было ни одной ночи, чтобы раз в час или полтора в операторную не звонил Белгородский и не спрашивал, как выработка, насколько точно выдерживаются режимы и какова ситуация в соседних цехах. Не дай бог чего-то не знать или дать неточный ответ. Реакция следовала незамедлительно. И хотя Израиль Маркович не использовал ненормативной лексики, после его очень «вежливого» нравоучения думалось, что лучше б обматерил. Это стало для меня хорошей школой и научило вникать во все производственные вопросы, потому что в науке, особенно в технологии, мелочей не бывает.

Около семи утра меня сменял кто-нибудь из наших, и я мог идти отсыпаться. Но, как правило, оставался до девяти, чтобы увидеть Белгородского, когда он приедет на завод. Я не понимал, как он может быть бодрым и работоспособным даже после бессонной ночи. Тогда это оставалось загадкой. А потом я сообразил, в чем дело: он был влюблен в свою работу, в эти тонны, кубометры и килокалории, как в женщину. А можно ли себе представить влюбленного, который, проведя ночь со своей дамой сердца, утром будет чувствовать себя усталым? Конечно нет, и еще раз — нет.

Как раз в это время я прочел роман Ремарка «Время жить и время умирать», где мне понравилось выражение главного героя: «На жизнь надо набрасываться, как на врага или как на женщину». По этому принципу жил Израиль Маркович: он набрасывался на работу, как на любимую женщину, а на заводские неполадки — как на личного врага.