Площадь была пуста, на улицах, идущих от площади, – никого, хутор как будто вымер. Даже окна не светились, закрытые ставнями.

Фролов стоял рядом с автобусом – огромный, нелепый, страшный, забрызганный кровью. Молчание прервала Петровна:

– Я тебе говорила, дурья твоя башка! Говорила, что рано или поздно это добром не кончится. Что вот с тобой теперь делать?

Фролов повернул к ней свою страшную растянутую морду и засвистел не хуже, чем это делал ящер ещё несколько часов назад…

И тут грохнул выстрел. Брат участкового выстрелил сзади почти в упор, зарядом на кабана. Фролов откинул правую руку назад и ударил Степана кулаком в голову. Степан от удара отлетел назад, врезался спиной и головой в автобус. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы убедиться, что он мёртв. Левой рукой Фролов оттолкнул Петровну так, что она тоже полетела на землю. Участковый в это время успел схватить Иевлеву, оттащить в сторону. Фролов сделал ещё два шага в сторону брата участкового, но упал на колени. У него на спине была огромная рана и из неё буквально хлестала кровь. На снегу сразу образовалась лужа.

Он встал с колен и пошёл в сторону улицы. Причём сделал только несколько шагов, но оказался почти на краю площади. Брат участкового, нагнувшись, схватил пистолет, выпавший из руки Степана. И сразу же выстрелил в удаляющегося Фролова. Пистолет, вырвавшись из руки мужчины, ударил его по лицу, он схватился левой рукой за разбитый рот и подбородок, а правая рука его висела беспомощно. Фролов упал, но снова встал, правда, даже отсюда было видно, что у него вырван бок, и он истекает кровью. Он оглянулся и его маска была белой, как снег. Он посмотрел на Иевлеву (ей показалось, что именно на неё, как будто прощаясь) и двинулся дальше, оставляя за собой кровавый след. И исчез в темноте неосвещённой улицы.

Участковый, склонившись над Степаном, закрыл ему глаза. Петровна сидела на земле, приходя в себя. Иевлева пробовала успокоить брата участкового, который скакал от боли и не подпускал её к себе.

– Беги с ним быстро к фельдшеру, – крикнула Иевлева участковому.

Тот схватил брата за здоровую руку и потащил его. Они побежали в сторону медпункта.

Иевлева помогла Петровне подняться, та отряхивала налипший на пальто снег. Тут только Иевлева поняла, что Степан не дышит. Она кинулась на колени перед ним, стала его ощупывать.

– Не старайся. – Петровна присела рядом с ней. – Ты, может, руками и лечишь, но из мёртвых не воскрешаешь. Царствие ему небесное. Хороший был человек. Редкий человек. На таких земля держится. Я бы его любила, но… не судьба была встретиться.

Теперь молчала Иевлева.

– И ещё троих не воскресишь, – продолжала Петровна. – Фролов, пока из деревни шёл, троих успел того… ну… сама понимаешь. У него раны были вон какие. Что ему было делать? Теперь-то его раны зажили. А ведь ты почти утихомирила его. Откуда у тебя дар этот, успокаивать? Может, он бы и пришёл в себя. Он начал уже приходить, когда тот ему в спину выстрелил. Ой, беда так беда. Троих.

– Откуда вы знаете? – спросила Иевлева. Ей не хотелось верить.

– Знаю, и всё, – ответила Петровна. – Всегда такая была. И мать такая была. И бабка. Та вообще любую болезнь заговорами лечила. Пошепчет, бывало, и проходит болезнь. И денег не брала. Только просила, чтоб попу не говорить.

Они стояли, вслушивались, сами не понимали, а что они, собственно, пытаются услышать. Вслушивались и молчали.

И наконец они услышали. С той стороны, где кладбище, стал долетать звук, который ни с чем перепутать было нельзя. Это был одновременно вой, свист и стон. Не очень громкий, но звук этот был так устроен, что его было слышно очень далеко.

Стояла тихая-тихая ночь. Не было ни ветра, ни снега, ни дождя. Удивительная тишина. И в ней – совсем не громкий, но отлично различимый вой. Вой, полный невыразимой тоски. Каждый, кто слышал этот вой, сразу чувствовал, что звучащая в этом вое тоска – это его тоска, это отчаяние и безумие, касающееся непосредственно его. Его тела. Вой тела, потерявшего контроль над собой. Вой тела, сошедшего с ума. У тела есть свой ум и своя душа. И это ум тела и душа тела выли от безысходности. И человек, слышащий этот вой, воспринимал его именно непосредственно телом. Потому что тело одного человека похоже на тело другого человека намного больше, чем одна душа похожа на другую душу. Самое ужасное, что было в этом вое, это его мгновенная понятность. И именно то, что становилось понятно, было для живого человека совершенно непереносимо.

Люди бежали на площадь кто с чем. С топорами, с косами, но многие с ружьями.

Иевлеву кто-то схватил за рукав. Она обернулась и увидела Сильвию. Та, ни слова не говоря, тащила её прочь, за пазик. Иевлева не сопротивлялась. Только когда они зашли за пазик и стали выбираться с площади, какой-то мужик вдруг узнал Иевлеву и заорал: