— Ну, м-мать! — только и нашел, что ответить Буров, уже пожалевший, что привязался к этим полоумным танкистам, ни себя не жалеющим, ни других. — Ты мне за это ответишь, наглый сученыш. Вы все мне за это ответите. Оказывать сопротивление сотруднику особого отдела! Все под трибунал пойдете, раззвездяи. Теперь точно не отвертитесь.
— Пойдем, — согласно кивнул Иванов. — Но потом. Когда-нибудь. Не сейчас. Нам от Красной Армии убегать некуда. Не к фашистам же. Еще встретимся. А сейчас, забирайте товарищ Буров своих бойцов к такой-то матери и продолжайте свой победоносный путь в безопасном тылу у доблестной 36-й танковой бригады. Дорога впереди свободна. В том числе и нашими скромными усилиями. А мы вас догоним. Как только танк починим. А там уже, прикажет нам наш комбриг товарищ Персов в ваши «справедливые» руки отдаться — что ж, выполним. Но лично вам, товарищ помощник уполномоченного особого отдела бригады, я бы даже собственные месяц не стираные портянки не доверил — в чем-нибудь, да объегорите, с ног на голову все перевернете и перехреновертите весь смысл наизнанку, выставив меня полным врагом народа.
Поскрежетав для порядка прокуренными желтыми зубами и облаяв танкистов и, особенно их командира, довольно скудным по разнообразию слов матом, Буров приказал своим подчиненным поставить личное оружие на предохранители и «по машинам». Вразнобой поклацав блестящим и вороненым железом, бойцы повесили так и оставшиеся с патронами в стволах автоматы и винтовки на плечи и, гордо подняв головы, как вроде, отступают они исключительно по собственной воле, а не по хамскому принуждению безмозглых, на всю голову контуженых танкистов, двинулись к машинам. Иванов, не спеша ставить свой ППС на предохранитель, послал Минько в башню, приказав наводчику, в качестве дополнительного силового аргумента, стать за ДШК и повернуть крупнокалиберный пулемет на газик, куда сядет Буров. А Ершов, выпрямив белыми на черной физиономии зубами усики чеки, с трудом, чертыхаясь и не сразу попадая в небольшое отверстие, все-таки вставил тугую пружинящую проволоку обратно в запал гранаты, зажатой в побледневшем от напряжения кулаке Гурина, и с облегчением разогнул ее концы уже за блестящей трубкой. Хух!
Вернувшись к автомобильной колонне, Буров оглянулся и, завидев появившуюся за направленным в его сторону массивным ДШК черную фигуру, снова грязно выругался. Пока он шел обратно, действительно крутилась в его голове подленькая мыслишка, отойдя дальше броска гранаты, приказать своим бойцам открыть по не подчинившимся танкистам плотный огонь на поражение, благо, и пулеметы ручные у его группы имелись. Но самому нарываться на пулю, да еще и крупного калибра, почему-то не захотелось. Еще успеется. Никуда эти паскудные говномуты от него не денутся. Лично каждого допросит! И даже собственных кулаков при этом не пожалеет.
Колонна автомобилей под командованием Бурова продолжила свой героический путь на запад, а вернувшиеся к танку техники, стараясь не проявлять вслух свое отношение, к произошедшей стычке, с еще большим энтузиазмом возобновили ремонтные работы, стремясь поскорее распрощаться с проявившим опасное неподчинение работнику особого отдела экипажем.
Иванов связался по уже заработавшей рации с Персовым и доложил о стычке с Буровым; в ответ он выслушал гораздо более разнообразные и заковыристые нецензурные выражения, чем те, которыми без толку сотрясал воздух разозленный до глубины своей неглубокой души особист. По мнению комбрига, танкистам нужно было спокойно и без бряцания оружием отдаться на милость чрезмерно ретивого и злопамятного помощника уполномоченного. Сразу бы до трибунала дело не дошло, а там бы и он вмешался, и Богомолов. Да и сам начальник особого отдела корпуса, комиссар госбезопасности Чирва, вполне адекватный человек, зря под трибунал никого еще не подвел. Поставил бы на место своего зарвавшегося подчиненного. А теперь у Иванова в придачу к шитому белыми нитками оставлению позиций, откровенное неповиновение, причем, с угрозой применения оружия представителю особого отдела. С кучей свидетелей. Слив матерщиной свое раздражение новой свалившейся на него напастью, полковник велел Иванову, когда двинется догонять бригаду, впредь вести себя с особистами вежливее, и если опять предложат разоружиться — больше не сопротивляться. А он, со своей стороны, хотя ему и без того есть чем заняться в собственно военном плане, постарается решить вопрос через начальство, мать его так, и так, и эдак сволочного лейтенанта ГБ. Конец связи.
Примерно через полтора часа, даже быстрее, чем рассчитывали, техники, наконец-то, управились. На дороге показалась быстро катящая по асфальту очередная мотострелковая колонна, судя по длине — батальонная, не меньше. И чужая. Не из своей бригады или даже корпуса. Колонна шла мимо, не останавливаясь, спешила; из некоторых машин что-то приветливо-веселое кричали тесно набившиеся в открытые кузова полуторок и трехтонок незнакомые солдаты.
Техник-лейтенант Петрищев категорически отклонил предложение Иванова догонять свою бригаду вместе и присоединился со своей ремлетучкой к арьергарду движущихся в том же направлении мотострелков, оправдываясь тем, что за колесной техникой тяжелая гусеничная машина не угонится. Хотя, дело было скорее в его опасениях насчет новой встречи с особистами, а тридцатьчетверка, при желании, вполне могла идти вровень с колонной грузовиков, особенно, транспортирующих за собой, в том числе, и колесную артиллерию. Ну да ладно. Дело хозяйское. Петрищева тоже понять можно. Танк на гусеницы быстро поставил — и на том спасибо.
Тридцатьчетверка выползла на асфальтовое покрытие шоссе и Гурин, не особо торопясь, повел машину следом, потихоньку отставая.
Медперсоналу венгерского маршевого батальона, с относительным удобством передвигавшемуся на санитарных подводах и двуколках, во время воздушного налета не повезло. И двое из трех врачей, и больше половины медработников более низкой квалификации оказались на пути не разбирающих воинскую специальность пулеметных и пушечных очередей и погибли или сами нуждались в неотложной помощи от коллег. Лейтенант медицинской службы Бабенко Ирина Николаевна не стала упрямиться, а сходу включилась в привычную для нее работу, организовав себе в помощь советских пленных. Русский, венгр — неважно. Человек ранен — нужно помочь. На краю сознания легкой дымкой мелькнула мысль, что дело обстоит не только во врачебной гуманности и клятве Гиппократа, но и в полезности такого поведения для собственной шкуры: именно помощь, оказанная фашистскому офицеру вчера под утро, спасла ее жизнь вечером. В отличие от людей-медиков, медикаменты и перевязочные средства на подводах в большинстве своем уцелели и имелись во вполне достаточном количестве. Командование импровизированным походным медпунктом взял на себя выживший венгерский доктор. Ирина Николаевна, не понимая венгерского, общалась с ним кое-как на не полностью забытой после мединститута латыни и жестами.
Солдаты и санитары сносили в одно место раненых, ходячие добредали самостоятельно, здесь их сортировал вначале венгерский, как поняла Ирина Николаевна, санитар: кого в первую очередь на перевязку, а кто и не жилец уже, без перевязки на тот свет вполне отойти может. Зачем на него время и бинты тратить? О хирургическом вмешательстве пока речь вообще не шла — перевязать бы всех, пока кровью не изошли. И Ирина Николаевна старалась, командуя советскими пленными. Она приобщила к делу даже сопротивляющихся поначалу русских девушек, действительно далеких от медицины. Пару раз она даже умудрилась поспорить с венгерским санитаром, отбраковавшим в разряд умирающих тех гонведов, которых по ее мнению еще можно было бы спасти, если не затягивать с операциями.
Второй раз услышав недовольный голос упрямой русской, подошел, закончив с очередным пациентом, венгерский врач. Он послушал ее полулатинские-полурусские исковерканные слова, осмотрел отложенного к умирающим дядьку в возрасте и наорал на своего санитара. Русская, хоть и большевичка, враг, но санитар — такой дурень, что хуже врага. Признанного им умирающим солдата с простреленным боком еще действительно можно попытаться спасти, лишь операция покажет, как сильно повреждены его внутренние органы. Перевязать!
С востока прискакал на взмыленном коне всадник — не оставляя седла, передал запечатанный пакет командиру поредевшего батальона — и тут же отбыл обратно. Венгерский майор созвал своих офицеров и что-то им недолго втолковывал — офицеры явно были новостям недовольны: ругались и возмущенно размахивали руками. Потом офицеры разбежались по своим подразделениям и на дорожном полотне стали выстраиваться солдаты. Прибежал гонвед и к венгру-врачу, передал устный приказ. Врач тоже завозмущался, не переставая обрабатывать очередного пациента, потом покинул его на помощника, побежал к подводам и принялся командовать солдатами и санитарами.
Всех раненых, и уже обработанных, и еще нет, тесными рядами, чуть ли не вповалку, уложили и усадили на подводы. Врач, как поняла Ирина Николаевна, по его настойчивым крикам, добился выделения подвод и для умирающих, чего майор поначалу делать явно не собирался — ему и для живых-то средств передвижения не хватало. Построившиеся на дороге гонведы, вместо продолжения марша на восток, быстрым шагом двинулись в обратном направлении. За ними лошади потянули четыре низеньких противотанковых пушки на передках и армейские фургоны с тяжелым вооружением и так необходимым снаряжением. Русских пленных, в том числе и женщин, тяжело нагрузили брезентовыми сумками с красными крестами, ранцами и мешками, снятыми с освобождаемых для раненых подвод, и погнали вместе со всеми под ненавязчивой охраной хмурых немолодых солдат.
Пройдя больше километра, гонведы свернули с ровного асфальтированного шоссе налево, на грунтовую дорогу, скучно потянувшуюся через поля в южном направлении. В этом месте санитарный обоз разделился: подводы с ранеными лошади потащили дальше на запад, а меряющие пыльный путь на своих двоих венгерские медики и русские пленные с одной единственной телегой оставленной при себе доктором, замыкали растянувшуюся батальонную колонну.
Шли долго, поднявшееся в зенит сентябрьское солнце ощутимо припекало через шинели, пленные, особенно женщины, устали. Хотелось пить. Шагающие рядом венгры, не хотели понимать просьб и жалоб русских. Когда одна из девушек-связисток в изнеможении сбросила с натертых плеч тяжелые, связанные попарно брезентовые мешки с медикаментами и присела прямо на них, шагающий следом немолодой седоусый гонвед сперва кричал ей что-то грозное, грубо тянул за ворот шинели вверх, а потом вообще снял с плеча винтовку и передернул затвор. Ближайший пленный санитар, нагруженный не меньше девушки, повернулся и, непонятно для венгра лопоча на русском, неуклюже затрусил к ним. Санитар чем-то походил на гонведа: такой же седоусый и немолодой дядька. Он всего лишь хотел по доброте душевной помочь ослабевшей девушке и взвалить часть ее утомительной поклажи на себя. Не успел. Венгр зачем-то, то ли от вредности характера, то ли еще по какой другой причине (может, ни разу еще никого убивать не пришлось, а так хотелось или, наоборот, вспомнил прошлую войну) приставил взведенный манлихер к плечу и выстрелил — русский санитар упал — пуля метко вошла ему чуть левее середины груди, пробив сердце. Девушка-связистка завизжала, прижав грязные кулачки к побледевшим щекам; а невозмутимый седоусый гонвед, снова передернув затвор, выбросил на дорогу блеснувшую золотистой латунью горячую гильзу и, загнав новый патрон в ствол, повернул дуло в ее сторону, что-то хрипло скомандовав.
Вместо того чтобы встать и послушно взвалить брезентовую поклажу обратно себе через плечи, девушка просто зажмурилась, правда, визжать прекратила. Почуявший возбуждающее удовольствие от первого убийства венгр почти в упор, не целясь, выстрелил ей прямо в сморщившееся от напряженного зажмуривания, со вчерашнего дня неумытое лицо. Мертвое тело с маленьким входным отверстием во лбу и раздробленной затылочной костью, тряпичной марионеткой упало навзничь и даже не дергалось. На выстрелы подбежал взбешенный венгерский врач, что-то спросил у гонведа и, не обращая внимания на снова заряженную винтовку, рьяно принялся хлестать его по быстро покрасневшим морщинистым щекам обеими ладошками. Подоспевший к месту кровавого происшествия сержант не очень вежливо оттащил офицера-врача от своего солдата и учинил быстрое разбирательство.
Результатом разбирательства стало взваливание на провинившегося гонведа всей медицинской поклажи, переносимой до этого обоими застреленными пленными. Венгерский врач догнал ушедших вперед русских и пошел рядом с Ириной Николаевной, он продолжал возмущаться и, как показалось Бабенко, своим бурчанием извинялся перед ней, в которой он признал коллегу, за подлеца-солдата.
Примерно в полдень подошли к раздавшемуся по обе стороны от проселка лесу. Немного углубились под кроны деревьев и устроили привал. Довольно долгий. На уцелевшей при авианалете полевой кухне еще на марше начали кипятить воду и варить мясо, а, остановившись, добавили овощей с картофелем и приготовили довольно густой и перченый суп. Венгерский врач, получивший под свое начало русских пленных, спасибо ему, озаботился их кормежкой. Так как своих котелков у них не осталось, а подобрать на месте воздушного расстрела имущество убитых никто не озаботился, пришлось по очереди хлебать из белых эмалированных медицинских лотков, оказавшихся в одном из переносимых брезентовых мешков. Хлеб им тоже выделили, правда, меньше, чем солдатам, но и на том спасибо. В довольно непривычном, щедро сдобренным острым красным перцем, густом супе попадались даже куски разваренного мяса.
Поели, но привал все никак не заканчивался. То ли их и посылали в этот лес, то ли ждали еще чего-то. Кучно сидевшие в одном месте под деревьями пленные, ловя момент, стали дремать. Взбодрили их громкие, визгливые голоса, перемежаемые смехом. Напротив стояли и что-то явно веселое обсуждали больше десятка, судя по петлицам и лучшему обмундированию, офицеров. К офицерам подошел врач и стал, судя по тону, спорить, на него командно повысили голос и он, раздосадовано махнув рукой и продолжая недовольно бурчать, ушел. Ирине Николаевне показалось, что офицеры их сейчас рассматривают и оценивают, с кобелиной точки зрения, исключительно, как женщин. Она не ошиблась — господа европейские культурные офицеры распределяли между собой неполноценных и диких русских баб и девок.