Наверху возле неглубокой удлиненной воронки, где танкист все никак не мог до конца задушить венгра, лежала оброненная винтовка с примкнутым клинковым штыком. Низко пригнувшийся Голощапов подбежал на полусогнутых ногах, лег на краю воронки, схватил оружие и, размахнувшись буквально на уровне земли, ткнул в правый, обращенный к нему, бок венгра, зеленеющий шинелью из-под черного танкистского комбинезона. Попал неудачно, да и замах был слабым — острие лишь распороло одежду, кожу, тонкий слой мышц и, скользнув по подвернувшемуся на пути ребру, ушло в рыхлую почву. Подрезанный, обожженный неожиданной болью в боку, венгр, напрягая оставшиеся силы, все крутился, придавленный, стараясь скинуть своего душителя, а танкист, оказавшийся ефрейтором Матусевичем, хрипя от усилия, рявкнул старшему званием Голощапову: «Под ребра бей!»

И Голощапов после второго, более широкого, размаха засадил венгру куда-то ниже, под ребра. Штык в этот раз вошел легко и остановился лишь, когда черный срез винтовочного ствола уткнулся в шинель, — хозяин манлихера судорожно забился, никак не желая расставаться с жизнью. Олег, чтобы наверняка довести «мокрое» дело до конца, слегка потянул винтовку на себя, не доставая длинное лезвие из тела целиком и, слегка поменяв направление, с усилием ткнул, беспорядочно кромсая длинным клинком вражеские внутренности и норовя достать до сердца. Гонвед еще лихорадочней подергался недолгое время и расслабился. Теперь уже навечно. Закончив, Голощапов быстро оглянулся — на их убийственную суету по-прежнему, вроде бы, никто не обращал внимания. Даже упавшие неподалеку Миша с Настей все еще вжимались в мягкую землю лицами и ничего не видели.

Матусевич ужом сполз с мертвеца и тоже осмотрелся.

— Что ты задумал? — спросил его Голощапов. — На хрена ты вообще на него набросился? Их вокруг вон сколько. Всех не передушишь. Или этот — какой-то особый?

— А ты его не узнаешь?

— Кого?

— А его, — ефрейтор кивнул на мирно расслабившегося мертвеца. — Это ж начальничек нашего конвоя, что ребят ни за что пострелять велел. Он что, жить должен? Я еще тогда решил, что гадом буду, если его не прибью.

— Ладно. Прибили. Что дальше, ты подумал?

— А что тут думать? Если побежим, нас или с самолета наши срежут или венгры в спину пальнут. Вон их вокруг сколько. До холмов далеко. Не успеем. Вытащи из него штык и винтовку отбрось в сторону. И сами давай отползем. Кто там будет разбираться, от чего этот говнюк помер. Чем, если специально не дознаваться, дырка от штыка отличается от, скажем, осколочной? Или нет, погоди. Окровавленный штык рядом с трупом может кого-нибудь заинтересовать. Сними штык с винтовки и давай его сюда.

Голощапов, нажав на кнопку крепления, похожего на маузеровское, отделил липкий окровавленный штык от манлихера и подал Матусевичу; тот тщательно обтер длинное лезвие о полу шинели его прирезанного хозяина; вытащил из кожаной лопасти, одетой на его ремень, стальные ножны; вложил в них плоский обоюдоострый клинок и спрятал себе за голенище, прикрыв итак почти не выглядывающую из сапога стальную оконечность рукоятки напуском штанины комбинезона. Потом еще раз прошелся по карманам, ранцу и амуниции убитого, забрав больше ненужные тому сигареты в мятой пачке, спички, складной ножик и небольшие запасы еды: хлеб, галеты, начатое кольцо колбасы и завернутый в холстину густо усыпанный красным перцем белоснежный на срезе шпик.

— Слушай, а может, штык лучше закопать? — спросил Голощапов. Могут, как налет закончится, и снова обыскать. С них, сволочей, станется. Тогда уже не отвертишься. Расстреляют.

— Тебя вчера по сапогам охлопывали?

— Нет.

— Ну, так с чего ты решил, что сегодня будут? Мне со штыком как-то поспокойнее будет. Я в плену долго задерживаться не собираюсь. Но и дуриком у них на глазах убегать — тоже. А ты себе перочинный не хочешь? Могу поделиться. Или боишься?

— На слабо меня брать не надо. Не хуже тебя воевал. И не пугался. Когда по делу. А по-пустому голову подставлять — как-то не с руки. Хотя перочинный давай. Он оружием не считается, а пригодиться действительно может — сало с колбасой да хлеб нарезать.

Неподалеку разгорелась разрозненная ружейная пальба. Голощапов осторожно приподнял голову из воронки — несколько солдат в распоясанных красноармейских шинелях удирали в сторону холмов. Венгры постепенно пристрелялись и беглецы один за другим падали, или сшибаемые в спину свинцом, или, уразумев, что с побегом они погорячились, и в плену оно как-то живее будешь. Олег с Сашей переглянулись, эгоистично обрадованные, что они по-умному решили отказаться от такого ненадежного варианта спасения.

Танкисты отползли от трупа, кликнув при этом Настю с Мишей и, осмотревшись, быстро разделили трофеи по-братски. Тесно сгрудившись, прикрывшись от глаз, как врагов, так и товарищей, они всухомятку перекусили, съев сразу все. Складной ножик, которым быстро накромсали шпик и колбасу, потом припрятал у себя за голенищем сапога, вложив в портянку, Голощапов. От чувства сытости слегка полегчало. Советские истребители, вдоволь натешившись над беззащитной пехотой, и поиздержавшись боекомплектом, убрались восвояси, очистив от своего грозного присутствия покрытое в вышине редкими белыми кляксами перистых облаков синее небо. Венгерские солдаты стали потихоньку подниматься с земли и, осматривая продолжающих лежать товарищей, кто ранен, кто убит, потянулись к шоссе. Выжившие конвоиры занялись сбором подопечных пленных, бесцеремонно подталкивая прикладами встающих и с размаху вгоняя примкнутые на винтовки штыки в неподвижных для гарантии их окончательной убыли из списков живых.

Танкисты и Настя с Мишей, не сопротивляясь, поднялись и пошли к шоссе. Голощапов мимоходом заметил, как один из конвоиров присел над своим неподвижным командиром, слез в неглубокую воронку, убедился в его смерти и стал шарить по карманам, забирая документы и бумажник. На первый взгляд, подозрения, что старший сержант погиб не от смерти, прилетевшей с неба, а от собственного штыка, всаженного в бок, у гонведа не возникло.

Пленных выстроили неподалеку от обочины и пересчитали. Голощапов даже навскидку отметил, что их стало ощутимо меньше: кто нарвался на дружественную пулю от своих же, а кто, убегая, получил ее от венгров. Конвоиров тоже слегка поубавилось, и командовал ими теперь какой-то костлявый лицом узкоплечий верзила с одной звездочкой на каждой петлице, ветеран-переводчик выжил. Когда охрана уже собралась вести их дальше на запад, подошел быстрым шагом офицер в перепачканном на груди мундире, но с холеным и властным лицом. Он о чем-то поговорил с новым командиром конвоя, сперва спокойно, а потом на повышенных тонах. Офицер повернулся к своим собирающимся на шоссе подчиненным и что-то громко прокричал — к нему подбежали, придерживая винтовки за плечами, несколько солдат и выстроились в короткую шеренгу. Новый начальник конвоя обиженно махнул рукой и отошел, а немолодой переводчик велел выйти из строя женщине-доктору, что перевязывала раненых в сарае.

Ирина Николаевна Бабенко не стала прятаться, ее врачебную специальность знали многие, и шагнула вперед. Переводчик спросил, кто еще смыслит в медицине, обещая взамен тяжелых земляных работ легкий уход за раненными венгерскими солдатами и хорошее питание — добровольно отозвались еще две медсестры и четверо немолодых дядек-санитаров. Офицер самолично прошелся вдоль строя пленных и приказал выйти вперед всем женщинам, даже тем, кто, тыча пальцами в эмблемы на своих погонах, уверяли, что к бинтам и прочим шприцам-скальпелям они не имеют ни малейшего отношения, а от вида крови вообще падают в обморок. Офицер не обращал на эти жесты и непонятные ему слова внимания, и всем женщинам пришлось выйти, а вместе с ними и Насте. Женщин и дядек-санитаров увели к шоссе, спасать венгерских раненых, а остальные, подгоняемые криками и прикладами конвоя, унылым стадом в колонну по четыре потянулись по обочине в сторону вражеской столицы.