В момент взрыва второй гранатометчик, первый раз сегодня участвующий в настоящих, а не учебных боях, находился метрах в двух от упавшего на землю товарища. От волнения он позабыл все вбитые в него и многажды опробованные на полигоне правила безопасного пользования такими гранатами и не только не стал ложиться, но и зачем-то выдернул чеку из своего фугаса и взмахнул рукой. Моментально метнувшаяся к нему навстречу, пусть даже слегка ослабленная расстоянием, ударная волна от первого взрыва оглушила его, больно стукнула по глазам и напрочь перехватила дыхание. Поневоле потянув руки к лицу, боец выронил взведенную гранату себе под ноги, где она, как ей и положено от удара, немедленно и мощно сработала. Благодаря неудачливому, буквально разорванному на куски метателю гранаты, получил тяжелейшую контузию и многочисленные ранения его успешно поразивший броневик напарник.
Шоферу корытообразного «кюбельвагена» и трем его пассажирам за глаза хватило одной залетевшей к ним в полностью открытую кабину «феньки»; автоматные очереди, ударившие следом, прошивали уже мертвые либо бессознательные тяжело раненные и оглушенные тела. В конце концов, покрошили и уцелевших при первых взрывах и выстрелах мотоциклистов. Правда, ответным огнем были ранены два красноармейца, один из них — серьезно. Ошалевший контуженый радист, выскочивший из подбитого бронеавтомобиля, довольно быстро сориентировался в ситуации и, немного отойдя от своей занявшейся жарким пламенем машины, поднял руки, даже не пытаясь убежать или схватиться за большую черную кобуру с люггером, оттягивавшую ремень с левой стороны живота.
Выстрелы затихли. Сержант Семовских приказал в поднявшего руки немца не стрелять, а взять пленным — языком будет. Своих раненых кое-как перевязали: одному пробитое навылет предплечье — другому, потерявшему сознание, — грудь и третьему, невезучему гранатометчику, — многочисленные хоть и мелкие осколочные ранения ног и спины. Потом несколько бойцов прочесали разбросанные в беспорядке на дороге немецкие тела — нашли выживших и, так как красноармейские души в первый день войны еще не ожесточились, — отнесли в сторону и даже потратили для перевязки индивидуальные пакеты, правда, отобранные у них же.
Танк Никитина снова вел огонь через малинник по упрямо наступающим немцам. Расстояние до противника уменьшилось — каждая следующая цель поражалась уже буквально с одного-двух выстрелов. Но, к сожалению, подходили к концу бронебойные снаряды, а наползающие панцеры все никак не кончались. Они, разъехавшись в стороны, настойчиво перли на хутор вверх по пологому склону холма. Покинувшая свои тонкобронные «ханомаги» пехота, рассудив, что из пушки, тем более единственной, русские по ним стрелять не будут и без брони, таким образом, безопасней, натужно бежала следом.
После того, как два фашистских снаряда влупили в нижнюю лобовую плиту, все ближе подбираясь к гусеницам и ленивцам, Никитин приказал отступить в очередной раз и поспешить к выезду с хутора, откуда он в первый раз заметил немцев, и где только недавно затихла автоматно-пулеметная стрельба и хлопки гранат. Танк объехал по обочине жарко разгоревшийся на дороге броневик, осиротевшие без водителей, грустно понурившие рули «цундапы» и врезавшийся в них «кюбельваген». Подошедший на знакомый шум дизеля Семовских кратко доложил о бое и пересказал информацию, кое-как, преодолевая языковой барьер, полученную от пленных.
Выслушав его, Никитин вылез из башни, в сопровождении одного автоматчика пробежал до противоположного края неглубокой посадки справа от большака и прильнул к окулярам бинокля. На широко раскинувшемся поле кострами горели, а кое-где и клубами чадили подбитые его экипажем панцеры. Оставшиеся серые коробки теперь ползли на хутор, в основном подставившись к нему правым боком; навстречу по поперечной, идущей через поле грунтовке, приближались только две прямоугольные машины с короткими пушками, «четверки», и нестройной толпой бежала за ними с оружием наперевес пехота, не больше роты. Далеко в поле, раздвинувшись подальше друг от друга, замерли, опасаясь грозной русской пушки, угловатые полугусеничные бронетранспортеры. У Никитина оставалось лишь три бронебойно-трассирующих выстрела и семнадцать осколочно-фугасных. На всех не хватит, но повоевать еще придется.
Быстро сориентировавшись, он вернулся к экипажу и приказал своей изрядно поредевшей пехотной поддержке подняться к хутору и, на всякий случай, готовиться там к обороне; при этом по возможности забрать рабочие трофейные пулеметы с колясок и, особенно, гранаты, из которых, выкрутив деревянные ручки, необходимо наделать противотанковых связок. А сам Никитин занял свое командирское место в башне и велел Петьке аккуратно проломиться через посадку (но не до конца, чтобы наружу только пушка выглядывала), а Щирому уничтожить два подползающих по грунтовке панцера. На каждый, строго предупредил наводчика, только один снаряд!
Немцы заметили их не сразу, и башня первого танка отлетела, кружась, от взрыва собственного детонировавшего боекомплекта действительно от одного единственного бронебойного снаряда. Но вторая «четверка», содрогнувшись от меткого попадания в почти вертикальный 50-мм нижний лобовой лист, прикрывающий отделение трансмиссии, хоть и не уверенно, но продолжила по инерции ползти вперед и даже удосужилась выстрелить, правда, промахнувшись, в их сторону. Пришлось Щирому потратить на подраненный панцер последний бронебойный выстрел. Белая трасса вонзилась выше, между пулеметом радиста и смотровым прибором механика-водителя. Загореться танк от второго попадания не загорелся, но разрывом бронебойного снаряда в заброневом пространстве поубивало или тяжело ранило четверых из пяти членов экипажа. Повезло только командиру, большей частью прикрытому от разлетевшихся внутри осколков наводчиком, заряжающим и казенником пушки — его лишь контузило до потери сознания и не смертельно в нескольких местах посекло ноги.
Второй панцер замер посреди дороги мертвой серой грудой, но и все бронебойные снаряды в тридцатьчетверке теперь закончились. Думал Никитин недолго: за неимением гербовой, как говориться, придется писать на простой. Германская пехота, бежавшая трусцой сзади, после бесславной гибели своего броневого прикрытия, предусмотрительно разбежалась в стороны и остановилась, не видя смысла с голой грудью атаковать не подвластный даже пушкам вермахта русский танк. Никитин приказал наводчику положить в их скопление по обе стороны от дороги по осколочно-фугасной гранате без колпачка, — для острастки. Два поднявшихся друг за другом земляных куста, насыщенных осколками и распространявших в стороны от эпицентров постепенно затихающие ударные волны надоумили оставшихся в живых немцев не ждать продолжения, а, как можно быстрее, улепетывать обратно.
Щирый начал было подгонять их бег из спаренного пулемета, но Никитин приказал прекратить вредную делу стрельбу: а ну, как получающие в спины свинец немцы снова решат залечь? Опять тратить все уменьшающиеся в количестве осколочно-фугасные выстрелы, чтобы их поднять? Лучше уж пусть себе спокойно убегают к такой-то гитлеровской матери. И еще дальше.
Тридцатьчетверка выбралась в поле и всем корпусом повернулась вправо — на расстоянии в полкилометра и дальше по пологому травяному склону холма натужно заползали на хутор серые вражеские машины с бело-черными крестами на боках. Следом, не бегом, а шагом, все сильнее отставая, шла рассыпавшаяся в кажущемся беспорядке пехота. На стрелявшего из посадки Никитина пока еще не обращали внимания: то ли не заметили, то ли считали более важным занять хутор и оседлать проходящую через него дорогу.
Одинокий советский танк открыл огонь. Осколочно-фугасные гранаты, поставленные теперь «на фугас», с неснятым колпачком, с небольшим замедлением рвались на 30-мм вертикальной бортовой броне вражеских машин. В сами довольно медленно движущиеся панцеры попадали практически все снаряды — различными были лишь результаты таких попаданий. Кому-то угодившая прямо в эвакуационный боковой двустворчатый люк башни граната перед замедленным взрывом сперва вогнула обе створки вовнутрь, а потом на месте башни пыхнуло задорными клубами ярко-оранжевое облако с черными прожилками. Кому-то снаряд, не преодолев поначалу кинетической силой удара боковую броню, вмял лист, надорвав сварной шов, и мгновением позже взорвавшись, внес куски этого листа вовнутрь, уничтожив трех членов экипажа. Кому-то, находящемуся подальше, борт при попадании проломить не удалось вообще, но вторичные осколки, мощью наружного фугасного взрыва отколовшиеся от собственной брони с внутренней стороны, сильно посекли заряжающего и радиста. У кого-то загорелся моторный отсек, и одетый в черную униформу невредимый экипаж вспугнутыми тараканами быстро полез наружу изо всех распахнувшихся люков. Кому-то повезло еще больше: снаряд всего лишь разнес на куски гусеницу, повредил пару опорных катков и оторвал один поддерживающий…
Подбитых танков изрядно прибавилось, но снарядов в последнем чемодане боеукладки осталось лишь пять штук. Командовавший немцами майор Вайцман, так и оставшийся в этом звании после французской компании (где он так бесполезно применял свои садистские наклонности в отношении заложников среди гражданского населения Абвиля), отдал по рации приказ — панцеры дружно повернули направо, подставив на 20 мм более толстые лбы корпусов и башен, и пошли на сближение, постреливая по одинокому русскому танку с коротких остановок. Но не все — часть танков продолжили упрямо ползти вверх, намереваясь все-таки занять удобно стоящий на холме и дороге хутор.
Во время смены позиций, еще на хуторе, когда работа заряжающего была не нужна, Жердяеву удавалось выходить по рации на командира взвода, а один раз и на ротного, все обещавших скорое прибытие подкрепления. Но сейчас, в низине, связь с ними со всеми пропала.
Помирать раньше времени Никитину не хотелось, но для большей пользы дела он приказал выпустить оставшиеся полдесятка снарядов не по атакующим его противникам, а по все продолжающим ползти вверх по холму. Расстояние стало большим и пятью выстрелами им удалось остановить только два танка. Больше сражаться с вражеской броней было совершенно нечем — теперь было не стыдно и отступить. Сержант приказал двигаться задним ходом до посадки, подставляя германским пушкам более толстый лоб, но они не успели. Совсем чуть-чуть не успели. Один из немецких бронебойных снарядов разнес к чертям собачьим левый ленивец и гусеницу. Все. Приехали.
Никитин внимательно осмотрелся вокруг через панорамный перископ. Остальные члены экипажа тоже припали каждый к своему смотровому прибору. В лоб наползали широкой подковой не прекращающие огонь панцеры, а сзади приближалась бегом осмелевшая пехота, сопровождавшая еще недавно две подбитые «четверки». Вылезать наружу смысла не было: к посадке и хутору отступить не дадут — посекут пулями или подавят гусеницами по дороге. Оставалось или поднимать белый флаг и руки в надежде на милость победителей или сидеть, запершись внутри, и ждать чуда или подхода своих. Никитин переговорил с экипажем — общее мнение было, что в плен их не возьмут, уж больно много они за этот бой клятой немчуры накрошили и техники уничтожили. Такое разве простят? Еще и, вполне вероятно, помучают напоследок, чтобы сами о смерти молили.
И решили они стоять, вернее, сидеть, до последнего. Не по приказу командира, а по собственному твердому убеждению. Никитин велел наводчику развернуть башню и открыть по приближающейся сзади пехоте огонь из спаренного пулемета.
— А-а-а, командир, все равно когда-нибудь помирать! — заявил Жердяев и, откинув над собой крышку люка, полез наверх к турельному ДШК, игнорируя вялый запрет Никитина.
В два пулемета (один, к тому же, крупнокалиберный) танкисты быстро погасили наступательный пыл немецкой пехоты и заставили ее залечь. Но длинная, взахлеб, очередь стрелка-радиста из подползающего сзади-сбоку танка прошлась поперек, одетой в черный замасленный комбинезон, виднеющейся снаружи фигуры заряжающего, прикрытого броневой крышкой лишь со спины. Умолкнувший ДШК застыл на турели; а мертвый стрелок-радист, истекая кровью из нескольких пулевых ран, грузным мешком свалился вниз, в боевое отделение, на рассыпанные в беспорядке не выброшенные им наружу еще теплые стреляные снарядные гильзы.
Никитин соскочил вниз на вращающийся башенный полик к распростертому Жердяеву и быстро убедился в его наступившей окончательной смерти. Самому лезть к зенитному пулемету, чтобы расстрелять еще нескольких гансов и погибнуть в следующий явно короткий промежуток времени он не захотел. Не то, чтобы сержант боялся смерти, — он просто не считал такой размен целесообразным и предпочел наглухо задраиться в своей броневой, не доступной немцам коробке, и ждать до последнего. Вскрыть их фашисты не смогут — только лишь подорвать или сжечь. А там, глядишь, и, вполне вероятно, помощь подоспеет, все-таки, с каждой минутой гусеницы наших танков лязгают траками все ближе и ближе… А как иначе, если обещали?