– Кубок наполнен… Огни разгораются… Пенится влага… Праздник начинается!
Теперь я понял всё. Уже было десять часов, наступил такой момент прилива, когда вода поднялась настолько, что совершенно закрыла вход в этот гигантский грот. Мы были заперты до самого утра, когда начинался отлив.
Начался подсчёт присутствующих; это длилось недолго, и вскоре нам объявили, что сравнительно с прошлым празднованьем – количество друзей увеличилось на одиннадцать пар.
Потом все встали с мест; наступила тишина, и сразу могучий, стройный хор в несколько десятков голосов под звонкий аккомпанемент гитар и мандолин, пропел:
Кончился гимн; и, с шумом заняв свои места, составляя из украшенных цветами лодок пёструю, яркую гирлянду, – все принялись за еду и вино.
С одной стороны звучала музыка, с другой звучное чтение стихов. Кое-где поверх лодок накладывались доски, и там – юные девушки под звуки кастаньет и бубен, выплясывали народные танцы.
Так продолжалось больше часа. Глаза мои разбегались. Я не знал на чём остановить свой взор. Всё было так интересно, так красиво и так ново.
Потом раздалось троекратное «Evviva!»; бутылки белых шипучих вин и высокие узкие стаканчики заходили по рукам, чокаясь, звеня и разбиваясь.
Но вот наступила полночь; – все мы перешли по лодкам в дальний угол пещеры, где в узеньком отверстии стены поднимались ступеньки в сталактитовый грот.
Здесь освещения было гораздо меньше. Сначала даже разобраться было трудно в этом фантастическом полусвете. Когда глаза привыкли, я рассмотрел окружавшую меня обстановку.
Сверху свешивались несколько больших фонарей. В самой середине грота была ровная каменная площадка. Кругом неё природные столики-сталагмиты заполняли весь зал. Мы поместились между ними.
Вдруг на срединную площадку выбежала стройная танцовщица. Длинный цветной шарф был изящно наброшен на голое тело. Её осветили разноцветными огнями и по плащу её забегали то змейками, то бликами, то широкой полосой – живые, трепещущие краски.
Едва она, под звуки льющейся, ласкающей музыки, протанцевала серпантин, как другая уже сменила её, выплясывая жгучую, огненную тарантеллу.
Гитары и мандолины, кастаньеты и бубны, крики и топот, и ритмические удары рук смешались в звуковой хаос… Мы ринулись к плясуньям, мы окружили их, схватились за руки и, кружась по залу, танцевали какой-то дикий вакхический танец.
Опять зазвенели стаканы, опять от уст к устам переходило везувийское вино, – и вся толпа с весёлым криком и гиканьем закружилась безумным хороводом.
Разгорячённые влюбленные лица, цепкие руки, усталые немеющие ноги, и крики… крики восторга, порыва и любви.
– Avanti! Вперёд! – раздался звучный, властный голос, и горбун Массо, вскочив на плоский сталагмит, ударил по струнам мандолины и, раскачиваясь, запел какой-то буйный вакхический гимн. У ног его чернела огромная бутыль с вином, а к поясу привешен непомерной величины кубок.
Продолжая плясать и кружиться, вся зала подхватила его языческую песнь. Мелькали плечи, мелькали лица; – стоном, громом и диким выкриком звучала его песнь:
Едва прозвучала последняя нота вакхического гимна, как вся зала слилась в одно сплошное ликованье, беснованье и крик – такого трепета, такого страстного порыва, что, казалось, стены должны были сломиться от вихря, овладевшего влюблёнными сердцами.
Огни погасли; лишь только в водяном гроте ещё мерцали слабо голубые волны света.