От усталости или от особой пряности кофе, но мы так крепко уснули, что, когда я открыл глаза, в комнате оставалось всего пять-шесть человек. Наших знакомых уже не было. Мы вышли на улицу, умылись, и, выпив кофе, я стал расплачиваться… О, ужас!.. В кошельке оставалась только мелочь, а бумажка в пятьдесят лир исчезла.
Мы сейчас же обратились в полицейский участок, дали сведения относительно Заиры и Аркаса, а также и насчет кредитки, на которой, по обычаю многих итальянских контор, стоял штемпель «Сицилианский банк в Палермо», причём указали, что бумажка была в правом верхнем углу надорвана. Нас успокоили тем, что так как конторы меняльные откроются только через час, а итальянские деньги здесь не в ходу, то, значит, есть возможность предупредить все банки и задержать вора, если он придёт менять.
Я вынул часть запасных денег, обменял их тут же в полиции, – и мы отправились на прогулку…
Мы сидели на высоком холме, с которого открывался далёкий вид на море и на окружную долину. Среди зеленых рощиц виднелись церковь и монастырские дома. Близ маленького озера у самого моря раскинулся привалом караван. Верблюды, белые палатки и множество людей сливались в странное шевелящееся пятно; к нам доносился нестройный гул человеческих и верблюжьих криков. Мы сидели на холме близ деревушки «Сиди-Бу-Саид», и картина, так живописно расстилавшаяся перед нами, производила впечатление жути и обиды… Там, где теперь была полумёртвая долина, – стоял когда-то Карфаген… И ничего, ничего от него не осталось, кроме нескольких разбитых ваз и мраморных осколков, может быть, совсем других времён… Задумавшись, глядел я вниз, когда странная песня Мелитты пробудила меня. Я никогда не слышал этой песни, и сама Мелитта казалась мне совсем-совсем другой.
Спокойная, слегка задевая струны гитары, она глядела в даль трепещущего моря и пела:
– Что это за песня? – воскликнул я. – И почему ты никогда её не пела?
– Не приходила в голову, – улыбаясь, отвечала Мелитта, – я давно её знаю. Разве она тебе нравится?
– Конечно! Но откуда ты её знаешь? Каких времен она?
– Каких времен, не знаю. Но говорят, что это древняя песня. Я её слыхала от матери. Хочешь, спою ещё?
Ряд за рядом она спела несколько совершенно неведомых старинных гимнов. И я почувствовал, что для меня в Мелитте открывается новая сторона. Я говорю о чувстве экзотики, о любви к простым, но ярким образам великого прошлого.
Так как утром следующего дня ни один пароход не отправлялся в Сицилию, то мы, предав себя воле случая, сели на тот, который шёл на Триполи. Это была удачная мысль. Хотя на пароходе было немного иностранцев, но они ещё теснее сплотились вокруг нас, когда мы запели вольные канцоны Италии, весёлые французские куплеты и тягучие русские песни. Голоса отдохнули, на душе была какая-то лёгкость, словно мы и в самом деле погрузились в сказку… Мы много пели, нас угощали вином и фруктами, а одна старая француженка воскликнула: «Счастливые! Вы так молоды и так свежи! Такие «корольки» рождаются только под солнцем Италии!»
Я не разочаровывал её, потому что мне самому подчас казалось, да и теперь нередко кажется, что я действительно родился в Италии.
Мы возвращались обратно. Позади остались Монастир и Махдия – типичные образцы восточных городков, которые нам не дали ничего, кроме зрительных впечатлений и притом незначительных, в сравнении с Тунисом.
Хотя пароход, идущий из Триполи, больше был наполнен туземцами, чем европейцами, но мы, конечно, поднялись на палубу первого класса и здесь, устроившись возле столиков, принялись за пение.
Мы держали меж собой пари на какой-нибудь подарок. Я уверял, что мы заработаем на пароходе не менее двадцати франков, Мелитта стояла за десять. Теперь мы горячо принялись за дело и перескакивали с арабских песен на итальянские. Настоящих арабских песен мы не знали и больше импровизировали на несуществующем языке, недурно подражая тому завыванию, которое мы слышали в кофейнях Туниса и Махдии… Путешествие длилось девять часов, из которых около трёх ушло на маленькую, но приятную компанию. На ней мне хочется остановиться. Когда вдали показалась Суза, к нам подошёл красивый художник – болоньезец, пред тем зарисовывавший эскизы окружающих; он просил спеть что-нибудь весёлое в честь его союза с красивой блондинкой, с которой он совершал брачное путешествие. Мы подошли ближе, разговорились, и тут совершенно неожиданно оказалось, что его молодая жена – русская.
– Спойте, друзья мои, самые сладостные итальянские песни, чтобы моя русская подруга почувствовала всю вечную молодость и свежесть Италии!
Мы запели канцоны – одну светлее другой. Когда, казалось, всё уже было спето и не по одному разу, а белые стены Сузы уже показались впереди нас, – тогда я попросил разрешения напомнить русской подруге художника о её далёкой родине; и с бокалом в руках – к удивлению белокурой синьоры – спел эпиталаму из «Нерона» с подъёмом, вполне подобающим данному моменту и положению.
Общий восторг и радость синьоры Ольги сразу нас сблизили настолько, что нам стало даже как-то странным сейчас же и расстаться. После недолгих разговоров синьор Ettore Costagni и синьора Ольга решили не расставаться с нами до Туниса.
Из Сузы мы тотчас же отправились ближайшим поездом в священный город Кайруан. Ехать вчетвером было весело и приятно. Разговор был общим на итальянском языке, и только изредка мы с синьорой Ольгой обменивались двумя-тремя русскими фразами. Дорога была чудесной. Сначала мы долго прорезывали оливковый лес, потом пошли без конца руины и нам казалось, будто мы перенеслись в окрестности Рима с его зелёными лугами и холмиками, усеянными мраморными и каменными осколками… Но вот мелькнули последние развалины; впереди показались гигантская стена, огромные купола, – и священный город арабов открылся перед нами.
Белая масса домов, купола, минареты – волшебной картиной зачаровывали глаз… Уже темнело, и мы отложили осмотр до утра.