Я не знал, что буду избавлен при прощании от душевных подмен, от легкости нелюбви или прирожденного бесчувствия, – но что это будет ничем не омраченное светлое прощанье с дорогим: в
Но я пишу отсюда ради места, откуда пишу. Скоро я отсюда уеду. Давай запомним утро и обстановку и тишину дома в отсутствие О<льги> С<ергеевны> и Е<лизаветы> И<вановны>[147], которые наполняют его своей отлучкой в город так, точно наполняют его моими мыслями о них, моей благодарностью им и удивленьем перед ними, перед этими замечательными женщинами, ставшими мне, если бы даже они этого не приняли, – матерью и сестрой.
И все это ты, все это ты, все это ты!
Я тебя увижу завтра. Мой вечер перенесен на 4-е, и доклад все же будет: Баранова[148], начальника воздушных сил республики, но начну я. Помнишь, как у Гаррика: Лист и дирижабль. Странно.
Весь твой, тихая, тихая, верная моя.
Вчера много пили. Воронский[149] целовал и сказал, что скоро стану Черным Спасом времени, – пишут рябым, страшным, – сектантский запрещенный образ. Читал чего не знаешь[150] непоэтическое, но очень контровое стихотворенье, написал вчера утром.
<Начало мая 1931>
Дорогая Зина
Я не переехал отсюда. У меня верно грипп. Вечерами до 39°, утром 37,5. Я лежу в постели. У нас испортился телефон. Я просил Ольгу Сергеевну известить из города обо всем этом Шуру, Ирину или Женю[151]. Вероятно, кто-нибудь из них меня навестит.
Я ни в чем не нуждаюсь, за мной очень трогательно ухаживают тут.
Я срезал половину записки. Дальше шло все грустное, оно бы огорчило тебя. Я боюсь, что пока я связан простудой, с тобой все чаще и чаще будут говорить о нас в том же духе, как это было недавно.
И опять грустное. Не надо. Будь здорова.
<Начало мая 1931>
Ангел мой, – прятки ни к чему не привели и не имели смысла. По лестнице передо мной спускалась старушка из вашей квартиры. На стук закрытой двери она обернулась назад и заметила меня и мое замешательство. Кроме того, как по команде, из Соколовской двери вышла их прислуга в тот же миг, что я – из твоей, и мы лицом к лицу столкнулись на площадке. Вид у меня при всем этом был, вероятно, идиотский. Идиотскую фотографию взял с собой.
Посылаю тебе Шуру. Всего лучше будет для меня, если ты ее возьмешь и на день (т. е. не на одни ночевки), я без нее обойдусь, меня тут возьмут на полный пансион Шура с Ириной или П<расковья> Петровна. Мне облегченьем будет, если ты поселишь ее у себя прислугой.
Посылаю тебе с ней ужин, который тебя ждал вчера, не сердись, это, верно, глупо. Позвони мне сегодня, чтобы сговориться насчет Шуры, кооператива и пр<очего>, но до вечера, п<отому> ч<то> вечером, м<ожет> б<ыть>, уйду из дому.
Страшно люблю тебя и ежечасно и ежеминутно благодарю.
И<рина> С<ергеевна>, после всего сообщенного, не заслуживает того внимания, которое мы ей вчера уделяли; сейчас, утром, мне все это кажется до увеселительности смешным и десятыми пустяками. Но при такой двойственности быть друзьями технически невозможно: не знаешь, с кем говоришь в четверг, с кем – в пятницу. Позвони же.