– Наверное, Шпицберген будет тем же самым, даже если отколет всех людей до последнего и бросит их в бурное море. В любом случае я должен найти твою мать. Я должен продолжить поиски.
Скульд задумчиво стиснула свою трубку. Несколькими месяцами раньше ее крепкая кукурузная трубка прогорела, и Скульд починила ее мерзкой корабельной смолой. Теперь при нагревании она источала гадкий аромат, и это очень меня беспокоило. Я полез в карман, достал свою трубку и положил ей на ладонь.
– Твой шаратан? Подарок дяди Ильи? Нет, пап, я не смогла бы его взять.
– Разве я не направляюсь в край праздных ремесленников? – спросил я. – Народ, способный производить такой коньяк и сыр, вряд ли безнадежно никчемный в том, что касается выпуска трубок.
Мы вместе стояли в порту Рейкьявика. Путь Скульд лежал сперва в Осло, потом в Тромсё, а оттуда к развалинам Лонгйир-сити. С собой она везла длинное письмо, которое я написал Макинтайру, и письмо для Тапио, на случай если она выяснит его местонахождение. Мой корабль держал путь к истерзанному северному побережью Франции. Я поклялся написать, как только остановка будет дольше, чем для приема пищи, и Скульд дала мне то же обещание. Передо мной стояла дочь, которую вырастил я и которая вырастила сама себя. Я подумал, что, если не уйду от нее с минуты на минуту, у меня сердце остановится. Глаза у нее были такими ясными. Гордость и боль наполняли мне грудь до краев, но не бурлили, подобно воде и топливу. Которая жидкость поднялась наверх, я определить не мог.
Я взял Скульд за руку и вгляделся в ее ладонь, жесткую и мозолистую, как у любого докера. Скульд держала отпечатанный на машинке билет, на котором по-английски было написано «Норвегия», а ниже стояло имя, которое она назвала при оформлении билета: Скульд Свальбардсдоттир.
Эпилог
Кажется, я наконец напал на ее след. Французский у меня позорный, но за последний год в Нормандии побывало достаточно англичан, чтобы меня понимали более-менее сносно. Похоже, молодую женщину с внешностью и поведением Хельги видел и привечал кое-кто из местных рыбаков и селян. Вот только чувство времени у всех сбито. По ощущению, война потрясла нацию в целом. Люди бродят оторопелые, с невидящими глазами. Куда ни глянь, меня окружают следы сильнейшего уродливого хаоса. Обломки и развалины, оставленные беспощадным ураганом.
Сидя за письменным столом в своем маленьком домике – едва ли он больше Рауд-фьорд-хитты – я вижу разрушенный порт Дьеппа, оккупированного немцами и атакованного Антантой в 1942 году. Наверное, нужно добраться до Антарктиды, чтобы найти город, который не разрушили ни те, ни другие. Но за белыми, как мел, скалами – океан, своенравные колыхания которого напоминают, что есть силы, неподвластные времени и старше руин.
В Дьеппе жизнь течет так мирно, что я практически сожалею, что должен взять себя в руки и возобновить поиски. В Исландии я потратил мало, а до этого на Шпицбергене – вообще ничего, поэтому обеспечен достаточно, чтобы какое-то время жить в комфортной экономии. Мне нравится наблюдать за дикими животными без необходимости в них стрелять. А еще, пожив среди британцев и скандинавов, я считаю местных жителей пугающе добрыми. Обычная реакция на мое лицо – любопытство, растерянность, отвращение – встречается редко. Одно из преимуществ этой жестокой войны – то, что она бурей всколыхнула парней и расшвыряла по земному шару, обезобразив многих, примерно как меня.
Кальвадос великолепен. Буквально неделю назад я сидел на валуне у дороги, пока пятнистые нормандские коровы опустошали чей-то фруктовый сад, подобно огромным крапчатым рыбинам высасывая падалицу и гнилые плоды. Солнце грело шрамы у меня на лице – казалось, кожа восстанавливается. Умиротворение было настолько полным, что сердце замерло, и я заснул.
Не могу не спросить себя, для чего я продолжаю поиски. Я, может, и дурак, но дурак пока не старый. Хорошо понимаю, что шансов найти Хельгу меньше, чем воды в пустыне. Еще меньше шансов найти ее живой. И уж меньше всего шансов найти ее живой и желающей, чтобы ее нашли. Но я ведом желанием рассказать Хельге, какой выросла Скульд. Хочу доказать ей, что она доверилась мне не напрасно. Что на земле еще есть силы, превосходящие боль и отчаяние. Это знание далось мне нелегко.
И мне очень хочется показать Хельге эти мемуары. В конце концов, много лет назад именно она подвигла меня на писательство. Тогда я воспротивился, заявив, что последнее, что хочется человеку, беспомощно бьющемуся о границы одиночества, это продлить его, копаясь в себе. «Это как соль на открытую рану, – сказал я ей тогда. – Заново пережить свою жизнь на страницах мемуаров кажется жестокостью по отношению к себе и к любому несчастному, который их прочтет. Да и кому захочется их читать?»
«Если ничего не напишешь, дорогие тебе люди запомнят лишь костяк твоего жизненного опыта. Твой разум умрет вместе с тобой. Если тебе нужно писать для кого-то конкретно, пиши для Скульд. Пиши для меня».
Поэтому мемуары я допишу, и, если сумею разыскать Хельгу, мне будет что ей оставить, при условии, что она захочет, чтобы ей их оставили. Но, думаю, если бы мне удалось найти Хельгу в Нормандии – на следующей неделе на несколько дней собираюсь в Фекан, чтобы посмотреть и поспрашивать, – я убедил бы ее немного пожить со мной здесь, в Дьеппе. Вместе мы отдышались бы, не занимаясь ничем серьезным. А если бы восстановились физически или соскучились, или и то, и другое, мы могли бы отправиться на восток, в Советский Союз. Название Людмилиной деревни я помню наизусть, словно священную молитву. Возможно, мы нашли бы там и ее, и добряка Мишу, и вчетвером двинулись бы дальше, к дальним границам Азии, и потом выяснили бы, где находится Илья. Мы подкупили бы унылого чиновника, тоскующего на своем посту вдали от цивилизации, и освободили бы нашего друга. В шестьдесят два можно лелеять такие мечты. Я повидал достаточно, чтобы знать: ничего не гарантировано, но все возможно.
Мари разносит почту. Порой она заходит ко мне, даже если почты нет. Почты нет в большинстве случаев. Мы садимся за стол, я наливаю чай, и мы болтаем о том о сем на ломаном английском. Мари с мужем беспокоятся, что я недоедаю, поэтому приносят мне хлеб, твердые колбасы, головки сыра. Я настаиваю, чтобы Мари ела гостинцы со мной, и она соглашается.
Как правило, за Мари идет бездомный пес. За запахом колбасы он следует так же безошибочно, как крачка летит с севера на юг. Пес весь коричневый, от кончика носа до кончика хвоста – дальние предки были овчарками – глаза спокойные, нрав малообщительный, настороженный. Последние несколько дней пес изменил своей привычке – отведав колбасы, уходить не желает. На кухне у печи я соорудил ему лежанку из полотенец, на ночь оставил входную дверь приоткрытой, а наутро обнаружил его там, абсолютно расслабленным. Я назвал его Ролло[32].
Сегодня с небольшой помпой Мари вручила мне письмо.
– Вот наконец что-то для вас, месье Свен, – объявила Мари. – Может, это вести, которых вы ждали.