Мы со Скульд покинули Рейкьявик при первой же возможности. Городскую жизнь Скульд могла вытерпеть не больше, чем я, а возможно, даже меньше. Мы воспользовались связями Макинтайра и переехали в коттедж на окраине Вик Мюрдаль, самого южного поселения острова. Мы вместе начали работать в доках. Докеры смотрели на нас искоса: оба не исландцы, я почти старик, Скульд – юная девушка. В лучшие времена ни одна из этих характеристик не стала бы приемлемой квалификацией, но умелые работники были в дефиците, тем более так далеко от военно-морской базы, поэтому нас на работу взяли. Я носил одежду из шкур, потому что привык к ней и другой не имел. Скульд прятала волосы под шапку из лисьего меха, а одевалась, как всегда, несколько андрогинно – в брюки из тюленьей шкуры и в тяжелую брезентовою куртку. За работой мы курили – Скульд украла трубку из кукурузного початка из заднего кармана американского военнослужащего – и это окончательно настроило против нее в основном апатичных исландцев. Женщина-докер – одно, женщина с трубкой в зубах – другое. Поднялся ропот, который дал мужчинам повод для издевательства, но продолжалось оно недолго, разбившись о безразличие Скульд к мнению окружающих и ее беспримерной сноровке в выполнении любого поставленного задания.
Когда бригадиру хватило дерзости спросить, как она стала неженственной и откуда у нее такая мерзкая привычка, Скульд посмотрела на трубку, словно видя ее в первый раз, и коротко, невесело хохотнула. Прозвучало это настолько похоже на Тапио, что мне пришлось присматриваться и удостоверяться, что финн, по своему обыкновению, не вырос из-под земли.
– Такими темпами вы есть и пить только мужчинам позволите, – заявила Скульд на грубом, но абсолютно внятном исландском, которым овладела за считаные месяцы.
После этого бестактные вопросы бригадир не задавал. Скульд быстро превратилась в одного из самых уважаемых докеров Вика. К ней обращались, когда работа требовала сноровки, или расчетливости, или обоих качеств. Не исключено, что меня на работе держали только из любезности к Скульд.
А вот бедняга Сикстен к Исландии так и не приспособился. До сих пор не понимаю, как он выдержал долгие переезды на кораблях, тесное соседство с многочисленными людьми и собаками, но старик явно обладал волей к жизни. Третье путешествие – из Ливерпуля в Рейкьявик – получилось самым сложным. Изначально Сикстена вместе с другими собаками разместили в клетках под палубой. Но Сикстен быстро научился открывать свою клетку и бродить, где вздумается, терзать измученных неволей псов, поедая их еду, рыскать мимо их клеток, щетинясь и скалясь. Американцы пробовали закреплять дверцу его клетки веревкой, но Сикстен дожидался их ухода и веревку разгрызал. Помешать морякам вышвырнуть его за борт я никак не мог. К счастью для нас обоих. Сикстен снискал расположение нескольких американцев с ферм. О норове пастушьих собак – остром уме и вздорности – они знали не понаслышке. Сикстен напоминал им о доме, и они взяли его под опеку. Держать собак в крошечных каютах для гражданских и в спальных отсеках для военных запрещалось, поэтому Сикстена (к его великой радости) прятали в камбузе. Шеф-коком у нас был парень из Монтаны по имени капрал Уолл. Чем вздорнее вел себе Сикстен, тем больше это нравилось капралу. Уолл не позволял обижать Сикстена, и пес прибыл в Рейкьявик целым и невредимым.
Но Исландия его доконала. Промышленное рыболовство я понимал всегда, а пастушество – нет. К сожалению, внутренние районы Исландии подходят лишь для жвачных животных с резвыми ногами, некрупным телом, огромным аппетитом и крошечным самоуважением. Овцы здесь паслись повсеместно. Порода и азарт, чтобы их охранять, у Сикстена имелись, а нужной подготовки не имелось вовсе, поэтому естественная тяга переросла в угрозу. Месяца через четыре после нашего прибытия в Вик Сикстена застрелили. Его труп я так и не увидел. Жена фермера сжалилась, разыскала меня и лично сообщила новость: в Вике знали, кто хозяин старого полудикого пса, который периодически вырывался, убегал, не обращая внимания на границы участков и разумные слова команды, и гонялся за овцами. Сикстен погиб так же, как жил, – слепо повинуясь своему внутреннему компасу, стрелки которого то показывали верное направление, то бешено вращались, словно прямо на магнитном полюсе.
Мрак сгустился пуще прежнего. Я хотел уехать, но прорвать блокаду не мог. Макинтайр, узнавший наш новый адрес чуть ли не раньше, чем мы сами, писал часто. Вестей от Тапио он не получал, но заверил нас, что даже катастрофического международного кровопролития и возможного краха просвещенной цивилизации не хватит, чтобы нанести серьезный ущерб нашему финскому другу. Скульд написала из Вика Ольге, и вскоре их послания залетали туда-сюда самым настоящим шквалом. Благодаря печально известному нейтралитету Швеции, так давно раздражавшему Тапио, Ольга и Вилмер были в относительной безопасности. Ольга написала, что наша сестра Фрея умерла, но не от военных ран, а от пневмонии. Если честно, я почти забыл о ее существовании. Эта весть накрыла меня молниеносной волной.
Макинтайр сказал, что войну надо перетерпеть, и ровно этим мы занимались. В Исландии мы прожили почти четыре года. Примечательного произошло мало – я провел время в сгущающемся сумраке, разбавленном одним инцидентом. Когда Скульд отправилась в Рейкьявик купить что-то для рыболовов Вика, американский военный сделал ей предложение. Получив категорический отказ, американец попытался удержать ее силой, и Скульд ножом-кейпером вспорола ему ладонь до большого пальца.
В 1945 году, когда война наконец закончилась, Макинтайр начал присылать новости со Шпицбергена, поочередно обнадеживающие и скорбные. Очевидно, после нашей эвакуации архипелаг оккупировали немцы. В 1942 году норвежцы попытались освободить Шпицберген и даже под атакой немецких самолетов сумели занять Баренцбург. В 1943 году Германия ответила операцией «Цитронелла», в ходе которой девять немецких эсминцев и два линкора вошли в Ис-фьорд и фактически уничтожили Лонгйир, Баренцбург и Грумант. Пирамида находилась слишком далеко и их внимания избежала. В нескольких местах немцы установили метеостанции, в том числе одну в Рейнсдирфлии.
Нацисты на наших охотничьих угодьях. Тапио это очень не понравилось бы. Я попытался представить, как они укрываются в одной из моих хижин, – захотелось лишь дотла спалить любое место, настолько пропитанное ненавистью, и построить из пл
Хорошей новостью было то, что люди возвращались. Началось восстановление шахт и поселений. Макинтайр подумывал вернуться и проверить, осталось ли от его лачуги хоть что-то. Он спрашивал, не хотим ли мы к нему присоединиться. Скульд, разумеется, была двумя руками за. Ей не терпелось вернуть себе наши угодья и заново отстроить хижину. Ей не терпелось снова жить жизнью, которая ее сформировала.
Думаю, сильным ударом для нас обоих стал момент, когда я сообщил Скульд о своих планах. Возвращения на Шпицберген в них не было.
– Мне кажется, Хельга могла отправиться в Нормандию, – сказал я ей. – Я подумываю поехать туда. – Среди многих мест, колонизированных и перекроенных нашими вспыльчивыми предками, север Франции казался вполне приличным местом для начала поисков. В ту пору я понятия не имел о центральной роли Нормандии в той войне.
– Папа, но это же вздор! Ты слишком стар, чтобы устраивать глупую миссию по поиску мамы.
– А чтобы охотиться и ставить ловушки на замерзшей пустоши, не слишком стар?
– Для такого человек слишком стар быть не может, – парировала Скульд. – К тому же Европу ты возненавидишь.
– Откуда ты знаешь? Ниже «линии льдов» я уже спустился. Позволь мне по крайней мере получить выгоду от жизни в южных широтах.
– Но я не могу вернуться на Шпицберген без тебя. Да и не хочу.
– Тебе девятнадцать лет. Ты взрослая женщина. Ну или почти. А еще ты куда сильнее и намного толковее, чем был я в тридцать два года.
– Это я знаю, – отозвалась Скульд с характерной для себя прямотой. – Просто я стану очень скучать по тебе. Брюснесет будет совсем не тем без тебя, папа. И Шпицберген будет не тем.