– Со мной есть пес, но не тот, о котором ты говоришь. Тот, к сожалению, умер много лет назад.

– Очень жаль, – изрек Сигурд. – Помнится, были у него какие-то положительные качества. То есть для пса положительные. – Он огляделся по сторонам с характерным для себя пессимизмом, недовольный всем, что видит. – Шпицберген катится к черту.

– Очень похоже на то.

– Нет, он и так катился к черту. Немцы ничего особо не испортят. Лонгйир становится слишком цивилизованным.

– Куда ты отправишься? – спросил я.

– Не знаю. В Антарктику? С легкой цингой я живу так давно, что, если окажусь выше или ниже семидесяти пяти градусов широты, не представляю, что буду с собой делать. Холод – единственное, что не дает моему телу рассыпаться.

Что ни шаг, то новое расставание, но человек меньше грустит, меньше терзается из-за отъезда, сопутствующей тоски, сожаления, ностальгии, когда на берегу никто не машет ему вслед. Тапио и Скульд стояли по одну сторону кормовых перил со мной, и я не подумал бросить последний взгляд ни на Рауд-фьорд, ни на свою хижину, быстро превращающуюся в один из многих геологических объектов бескрайнего пространства. Я думал лишь о следующем шаге и его полной непредсказуемости.

То же самое случилось, когда мы отчалили от Лонгйира, поскольку рядом были Макинтайр и, как казалось, все обитатели архипелага, так что суета не оставила места для спокойных размышлений. Поэтому я не думал о своем прошлом в этом городе, который так и так не имел для меня особой значимости. Взрывы мы услышали, когда заходили в Ис-фьорд, держа курс на запад. Они напоминали далекие раскаты грома – редкое, неуместное для высоких широт Арктики явление. Я попытался представить, как рушатся шахты, и мгновенно вспомнил лавину, которая обрушилась на меня, поморщился и направил мысли в другое русло.

Тем же вечером, но чуть позже, когда мы обогнули южный мыс Серкапп и Серкаппейя поплыла в туман – когда я мог в последний раз взглянуть на Шпицберген, холодный негостеприимный берег которого серой ломаной маячил в слабом свете полярной осени – я грелся на деке. На борту переполненного корабля царила общая тревога. Несколько человек смотрели вдаль с открытых палуб. Позже других на дек вышел рыбак, старые прищуренные глаза которого затуманились от слез. «Бедняга», – подумал я, но применять этот эпитет к себе не стал.

Не успел я подготовиться, как мы прибыли в Ливерпуль. Шум и суета ошеломляли. Казалось, абсолютно все моряки кричат, причем порой, что они кричат одно и то же. Пассажиров высадили с корабля – русские качали головами в мрачном недоумении, норвежцы выглядели подавленными. Мое поле зрения было ограничено, но, насколько хватал глаз, Ливерпуль просто-напросто тонул в грязи. Англию я видел впервые, и мнение о ней у меня сложилось невысокое. Мы со Скульд и бедным дикарем Сикстеном, который рычал и грыз веревку у себя на шее, безнадежно потерялись бы, если бы не Макинтайр и Тапио. Очевидно, в людном городе финн из Хельсинки ориентировался не хуже, чем на щербатом леднике. Они с Макинтайром твердой рукой вывели нас в относительно свободный уголок порта, где американские моряки бездельничали с сигаретами в зубах, дожидаясь, когда их заберут и доставят обратно на корабль. Макинтайр переговорил с ними самым серьезным голосом. Моряки ненадолго подняли головы, кивнули нам и вернулись к безделью.

– Держитесь рядом с этими людьми, – велел Макинтайр. – Их корабль идет в Рейкьявик. А теперь нам нужно расстаться. Береги себя, мой дорогой Свен. Я попросил бы тебя в оба следить за Скульд, но ей строго-настрого велено в оба следить за тобой, и в выполнении этого задания я больше доверяю ей.

– Вам нужно уйти прямо сейчас? – спросил я, в присутствии Макинтайра снова чувствуя себя юнцом, испуганным и потерянным.

– К сожалению, наш корабль отходит к острову Айла через час. Нам лучше подняться на борт.

Лишь тогда я сообразил, что понятия не имею, куда направляется Тапио. Так получалось в большинстве случаев.

– Я поживу у Чарльза несколько недель, – сообщил Тапио, словно предвидя вопрос. – Куда потом, не знаю. Вряд ли я вернусь в Финляндию. Там меня ничего не ждет. Возможно, отправлюсь в Гренландию. Я дам знать, как только где-то устроюсь. – Лицо Тапио было мрачным, его выражение – ледяным. Я понимал, что дело в эмоциях, сдерживаемых с большим трудом.

Мы все обнялись. Тапио с Макинтайром поочередно опустились на колени, чтобы напутствовать добрым советом Сикстена. Потом они ушли, растворившись в страшной толчее.

Хотелось бы сказать, что прощание с друзьями сопровождалось памятным жестом, клятвой в вечной любви. Но личный опыт подсказывает, что прощания редко получаются памятными, если только речь не о смерти. Как правило, протекает все спешно и неловко. Вечно не хватает времени сказать то, что хотелось бы. Нужно надеяться, что твои чувства известны и что тебя запомнят таким, какой ты был.

Исландия. Мне не очень она понравилась. Едва наш корабль пришвартовался к причалу в Рейкьявике, я понял, что Хельгу там не найду. Каким образом понял, не знаю, но понял. Просто эта страна показалась не подходящей для моей племянницы.

Бесспорно, естественная красота у Исландии имелась – яркая гриммия[31], блестящая вода, вулканическая порода всех возможных оттенков, от черного до пестроты риолита. При этом местность была суровая, фактически непроходимая из-за лавовых полей и вздувшихся рек, не ограниченных полосами растительности. Снег в достаточном для передвижения количестве выпадал редко. Казалось, Исландия застряла в состоянии чистилища между заморозками и оттепелью. Я представить себе не мог, что существует местность, дороги в которой менее торные, чем на Шпицбергене, но вот мы в нее попали.

Исландцы оказались мрачными и злопамятными. Их глубоко обидело, когда британцы вторглись к ним, считая себя друзьями и родственниками всех просвещенных людей. Недовольство усилилось, когда управление страной передали американцам. Думаю, они чувствовали себя приемными детьми, которых не удостоили доверия. Та обида терзала их на каждом шагу, к тому же исландцы еще не оправились от десятилетней экономической депрессии – их экспорт почти полностью зависел от рыболовства, а это, как известно, отрасль нестабильная – и чуть ли не целого века очень плохой погоды. А еще американцы были очень грубыми и беспардонными.