В 9м классе И. Г. подозвала меня и сказала:

– Приходила твоя мама и пожаловалась, что ты ее не слушаешься. Я вот что тебе скажу: ты с ней не спорь, а свою линию – гни!

Хотелось бы мне знать, чего хотела моя родительница? В мою школу она ходила только для того, чтобы получать мои похвальные грамоты. Я была круглой отличницей, одной из первых учениц, абсолютно домашней девицей. Как ей хотелось мной руководить, не имея никакого представления о том, чем я занимаюсь? Но тут я могу еще предположить, что она чувствовала: птенец вот-вот вылетит из гнезда, и удержать его нельзя. А вот Ида Геннадьевна вызывает у меня абсолютный восторг своим методом разрешения конфликта и еще тем, что она сразу просекла всю ситуацию целиком. Надо заметить, что у мамы к окончанию мною школы достиг полного развития комплекс, в силу которого я «должна все» и даже не имею права получать четверки. Она начинала бросать предметы, стучать посудой, и проявлять неудовольствие всеми способами. И всегда вспоминается моя подруга Катя, воспитанная в тех же традициях. На вопрос, какие сегодня оценки, она честно отвечала: «четыре». Немедленно следовал второй вопрос: «А у Люды»? «А у Люды – пять» – отвечала бедняга, которая превосходно училась и была с малых лет очень достойным человеком. Этот диалог всегда звучал обвинением в нерадивости. Вот к чему интеллигентным родителям и хорошим людям надо было вбивать клин в нашу дружбу, которая, несмотря на это сохранилась на всю жизнь? Может быть, в желании добра своим детям тоже следует сохранять меру?

Кстати сказать, учились мы все не за страх, а за совесть. И этому немало способствовало отношение к нам преподавателей. Его опять же выразила самым конкретным образом Ида Геннадьевна, когда я в разговоре высказала опасение, не поставят ли кому-нибудь на экзамене двойку намеренно, она ответила: «ты знаешь, надо быть такой сукой, чтобы завалить ученика!». Пока я приходила в себя, она подобрала стопку тетрадей и ушла. Мы же в те времена не ругались и долгое время многих «плохих» слов не знали. «Вертоград изящной русской словесности» осваивался позже, на дежурствах в общении с пациентами и на операциях (у пациентов же), когда мы убедились, что настоящим матом выражаться могут только лица с высшим образованием.

Тенденция уважения личности в школе сохранялась по инерции довольно долго. Результат можно было наглядно оценить через много лет. Меня попросили провести беседу со старшими классами по профориентации, причем это была инициатива снизу, а не по приказу для галочки, как сейчас. Я подумала и вспомнила, как после одного заседания ученого совета ЦНИЛ института председатель, профессор Мария Филипповна Болотова, попросила несколько человек остаться. Мы вошли в кабинет, и я посчитала: все четыре профессора – из нашей школы (Е.Ю. Симановская, Р.Н. Хохлова, М.Ф. Болотова и ваша покорная слуга). По этому образу и подобию я собрала десант из выпускников нашей школы, и мы «выбросились» в составе Евгении Юдовны Симановской, Юрия Юрьевича Соколова, Анатолия Владимировича Касатова под моим предводительством. Е.Ю. закончила школу, тогда еще семилетку, в 1930 г., после окончания стоматинститута прошла всю войну. Ей было уже под девяносто (работала до 91 года). К этому времени она трудилась на кафедре хирургической стоматологии в качестве профессора. Юра Соколов, комсорг школы и золотой медалист, был уже кандидатом меднаук и готовил докторскую (теперь он завкафедрой в Москве). Толик Касатов, тоже золотой медалист, кандидат наук, главный хирург области (недавно назначен главным врачом Краевой больницы). Я представила коллег и попросила их рассказать о специальности. Это было замечательно. Все трое – яркие личности, состоявшиеся в работе, фонтанирующие идеями и умеющие их показать. Учащиеся слушали хорошо, несмотря на то, что их на это мероприятие загнали, а вот учителя наше появление в основном проигнорировали, а могли бы школой и погордиться! А жаль! О них там тоже было немало сказано. И я испытала гордость за нашу школу, которая воспитала не одно поколение достойных людей.

В первые дни занятий в 10м классе мы с восторгом слушали рассказы И.Г. о поездке в Австрию, где служил ее второй муж. Она побывала в интересных местах, а мы внимали, раскрыв рты – заграница, да еще капиталистическая – такое тогда и вообразить себе было невозможно. По всей вероятности, она могла бы вернуться в Ленинград, но задержалась еще на год и выпустила нас. Мы до сих пор льстим себя предположением, что она сделала это ради наших персон. Просто очень это в ее подходы вписывается, и очень хочется так думать, даже если мы и неправы.

После ее отъезда мы очень сочувствовали девочкам, учившимся после нас. Они остались на какое-то время без преподавателя, и Мила даже вела несколько уроков в своем классе по конспектам И.Г. Позже в школу пришла Тамара Абрамовна Рубинште      йн, тоже выдающийся словесник, но это было уже без нас.

Общение с И.Г. школой для меня не закончилось. Когда мы уже учились в институте, она приехала из Ленинграда в гости к старшим сестрам. Меня пригласили на обед. Сказать, что я очень смущалась в доме у настоящей интеллигенции – ничего не сказать. Дети военного времени и потомки малограмотных предков, мы не умели вести себя за столом, пользоваться посудой и приборами, вести цивилизованный разговор. Когда меня спросили, как я нашла их знакомого, оперированного у нас в клинике, мне пришло в голову объяснять, как именно я его искала, и только память о прочитанных хороших книжках подсказала, что меня спрашивают о его состоянии. На следующий день мы с И.Г. отправились погулять по городу. Тогда только начали застраивать Комсомольский проспект, причем делали это с двух сторон, от завода и от Камы. Посредине еще гуляли коровы, а Комсомольская площадь и первые дома уже были готовы. В начале «тихого Комсомольского» стояла «башня смерти» (Управление МВД). И.Г. спросила, что это за здание, и услышав ответ, громко плюнула в его строну и сказала:

– Идем отсюда! Не уважаю!

Я, чего греха таить, испугалась. А она, прибавив еще какие-то бранные эпитеты, пошагала прочь, я – за ней. Смысл этого эпизода для меня прояснился позже, когда я узнала некоторые подробности ее ареста.

После 4го курса летом я навестила И.Г. в Ленинграде на Большом проспекте Петроградской стороны, где жили ее муж и его сестра. Е.Г. тоже была с ними. На ней была широкополая шляпа, сдвинутая на один бок. Когда она сняла шляпу, я обомлела. На виске была огромная кровоточащая опухоль, которая обезображивала симпатичное лицо. Е.Г. сообщила, что опухоль доброкачественная, только выросла на неудобном месте. Мне ничего объяснять уже не надо было. Про смешанные опухоли мы проходили. Она и свела Е.Г. года через два в могилу. В тот приезд И.Г. показала мне альбом, где были фотографии ее учеников, в том числе и наши, и под каждой были подписи – цитаты из классической литературы. Кстати, наши работы она тоже хранила.

После моего переезда в Ленинград я виделась с И.Г. довольно часто. Она была уже на пенсии. Самое сильное впечатление осталось у меня от одного праздничного вечера. Как-то накануне 7го ноября И.Г. позвонила мне домой и пригласила к себе на следующий день. Мы с мужем отправились на Петроградку и попали на традиционный сбор. После возвращения в Питер И.Г. работала в мужской школе. Ее хорошо знало городское начальство. Она была членом «золотой комиссии» при Гороно по присуждению медалей, но самой ей не только медали за труд, но даже грамоты не дали – сказались арест и ссылка. Зато оценили ученики. Это было традицией – собираться у нее хотя бы раз в год. За столом было человек двадцать. Они по очереди рассказывали, где были и что делали. Кто-то вернулся из экспедиции, кто-то был заграницей в командировке. Докладывали кто о защите диссертации, кто о вышедшей книге. Потом встал совсем молодой человек, достал из кармана тетрадь и начал читать маленькие в полстранички рассказы, где фигурировали дети из интерната. Он там работал учителем. Что-то эти «капельки» мне напоминали, потом я сообразила, что читала похожие в «Юности». Это и был тот самый автор, который удивил меня своей наблюдательностью. Слушали его со вниманием, и было видно, что далеко не в первый раз. Мы ушли с вечера с чувством благодарности за то, что позвали, и чувством гордости за своего учителя.

Другие визиты к И.Г. с разговорами один на один и длительными прогулками тоже были интересными и задушевными. Но о репрессиях она старалась не говорить. Я с тревогой видела, как она постепенно слабеет, как исчезает ее редкостная энергия при пенсионной бездеятельности. Когда я была вынуждена уехать из Ленинграда, она тоже огорчилась:

– Куда ты потряслась, старуха? Помру, ведь, я тут без тебя!

Так оно и случилось.

Надо упомянуть, что в школе всегда была проблема с физиками. Повезло только нам. Была приглашена преподавательница из железнодорожного техникума, Екатерина Ивановна Капустина, которую не раз мы вспоминали с благодарностью. Помимо блестящего владения предметом, она еще и умела добиться знаний без принуждения и догматизма. «Палатова, подите-ка к доске, я к вам маленько попридираюсь!» И придиралась, весьма не «маленько». Мы были уже взрослыми, и дураками выглядеть не хотелось. И не раз эти «придирки» выручали нас потом в институте – Екатерина Ивановна оказалась ученицей нашего будущего завкафедрой физики Владимира Ивановича Кормилова. Надо заметить, что у нас были очень хорошие учебники, особенно по математике (Киселев), по которым можно было учиться, а не впадать в глубокое изумление, которое испытывают сегодняшние родители, глядя на учебники первоклассников.

Вот с математиками было в полном порядке. Они у нас менялись, но как на подбор, все были очень хорошими. В этом ряду оказалась и Людмила Владиславовна Лебедева, которая вела у нас математику в 10м классе. Она была тоже выпускницей нашей школы. Мы ее очень боялись. А она признавалась потом, что боялась нас. Вместе с ней в школе преподавала химию ее сестра Нина Владиславовна Дебошинская. Они жили вместе. Л.В. вышла замуж перед самой войной. Муж погиб на фронте, а маленький ребенок умер от пневмонии, от которой в те времена трудно было спастись. Две сестры остались с мамой и с криминальной фамилией, но без крыши над головой. Приютила их, как и многих других, Антонида Елизаровна. В ее маленьком двухэтажном доме рядом с рынком и с школой был настоящий Ноев ковчег, где спасались от всесоюзного потопа. Потом все постояльцы с теплотой вспоминали эти тяжелые времена, потому что горькие минуты скрашивала помощь и внимание замечательных людей.

Наше настоящее общение с сестрами-учительницами началось значительно позже окончания школы, у меня – когда учился сын, а Л.В. была завучем. Моему шебутному ребенку нередко попадало, в основном за дело, я чаще заходила в школу. Учителя наши не молодели. Им требовалась врачебная помощь. Сестры получили, наконец, квартиру, естественно, хрущебу на 5м этаже. Этот этаж был вообще в русле государственной политики. Всех больных и стариков поселяли никак не ниже, рассчитывая на то, что они и этому будут до смерти рады. Да поначалу так оно и было. Вскоре они вышли на пенсию, времени стало побольше. Надо отдать должное тогдашнему директору седьмой школы, Светлане Александровне Быковой. Она ветеранов не забывала и всегда организовывала поздравления с посиделками. Л.В. была прекрасным кулинаром, кстати, научившись у Антониды Елизаровны. При всей скромности ресурсов она накрывала настоящий пермский стол с шестью тортами и прочими деликатесами своего изготовления. Тут мы и объявились как старые выпускники. И много лет это был наш лицейский день 14 сентября.

Медицинская помощь учителям оказывалась нами в основном в областной больнице. Как-то ко мне примчались А.И. с Л.В., у которой они сами заподозрили рак. Дело оказалось пустяком. Мы его тут же и ликвидировали. С тех пор мой авторитет у моих наставников поднялся. Они часто обращались по любому поводу. И перезванивались уже постоянно, как близкие люди. И в один далеко не прекрасный момент мне позвонила Л.В., и голос у нее был какой-то настороженный. Он мне очень не понравился. Я пригласила ее в клинику. Она пришла, разделась, и я потеряла дар речи. Молочная железа представляла собой огромную язву с переходом на боковую стенку груди. Я спросила, давно ли это появилось. Оказалось, что почти год. Мы в этот период виделись и разговаривали десятки раз. Что помешало показаться? Боялась. По пустякам обращаться не страшно, а по серьезному поводу – страшно. Мы положили ее в нашу больницу. Оперировал ее бывший зав. хирургическим отделением онкодиспансера, сделал паллиативную операцию, чтобы закрыть язву. Через год начался плеврит. Полечили в нашей больнице без надежды на успех. Л.В. умерла дома на руках у сестры. Так закончились наши лицейские дни.

Надо сказать, что у нас не было уроков труда. В те времена домашняя работа легла на плечи подростков. Учить нас мыть полы и колоть дрова, а также шить и вязать было не нужно. А вот навыки рисования и оформления было весьма полезны. Уроки рисования в младших классах проводили наши учителя. В войну уроков не было из-за отсутствия карандашей, красок и бумаги, зато в старших черчение преподавалось на профессиональном уровне. Мой чертеж какой-то сложной детали долго висел на стенде в коридоре наряду с другими произведениями одноклассниц. Он был выполнен при помощи отцовской готовальни тушью на настоящем ватмане. Думаю, что мы смогли бы работать чертежницами после такого обучения.