От лысенковщины страдали и союзники СССР. Коммунистический Китай, перенявший эту методику в конце 1950-х годов, пережил еще более сильный голод. Крестьяне для выживания были вынуждены питаться корой деревьев и птичьим пометом, а порой и членами семей. От голода погибло как минимум 30 миллионов человек. Приняв теорию Лысенко, которая отрицала значимость генов, китайские власти также смягчили законы против инцеста и родственных браков. В результате резко возросло количество детей с врожденными пороками.

Благодаря поддержке Сталина ошибки Лысенко не могли затмить его звезду в границах Советского Союза. Его портреты висели в научных институтах, и каждый раз, когда он выступал с речью, играл оркестр духовых инструментов и хор исполнял песню, написанную в его честь[51].

За пределами СССР народ пел другую песню – однозначно критического содержания. Один британский биолог сокрушался по поводу того, что Лысенко «абсолютно не разбирается в элементарных принципах генетики и физиологии растений ‹…› Разговаривать с Лысенко было все равно что объяснять дифференциальные уравнения человеку, который не знает таблицу умножения». Лысенко, в свою очередь, обзывал западных ученых буржуазными империалистами. Особенно презирал он появившуюся в Америке практику изучения плодовых мушек, дрозофил, – рабочий инструмент современных генетиков. Он говорил, что такие генетики «любят мух и ненавидят людей», будучи, судя по всему, слишком необразованным, чтобы понимать, что базовые исследования почти всегда предшествуют практическим открытиям.

Не в состоянии заставить замолчать своих зарубежных оппонентов, Лысенко с успехом ликвидировал всех несогласных с ним в Советском Союзе. Он заставил советских ученых называть генетику «лженаукой», а те, кто отказывался, попадали в лапы сотрудников госбезопасности. Те, кто просто лишался работы и оставался в нищете, могли считать, что им повезло. Сотни, если не тысячи, других были арестованы и оказались либо в тюрьмах, либо в психушках. Несколько человек как врагов народа приговорили к смертной казни, кто-то умирал от голода в тюремных камерах. Считается, что до 1930-х годов в Советском Союзе работали лучшие генетики мира. Лысенко с этим покончил и, по некоторым подсчетам, отбросил советскую биологию на полвека назад.

Всевластие Лысенко стало ослабевать после смерти Сталина в 1953 году. В 1964 году он был низложен как диктатор советской биологии и еще через десять лет, в 1976 году, ушел из жизни. Но его портреты висели в некоторых институтах даже при Горбачеве, и только в 1990-е годы русские люди окончательно оставили в прошлом кошмар и позор лысенковщины. Или, по крайней мере, хотели так думать.

В 2017 году четверо ученых из России опубликовали в научном журнале статью об опасности возрождения лысенковщины. Они обратили внимание, что в последнее время стали появляться книги и статьи, восхваляющие его наследие. За этим стоит, как они выразились, «причудливая коалиция русских консерваторов, сталинистов, нескольких квалифицированных ученых и даже представителей православной церкви».

Для такого возрождения было несколько причин. Во-первых, благодаря новейшему разделу генетики – эпигенетике – снова вошли в моду идеи, схожие с лысенковскими. Но самой главной является противостояние ценностям западного мира. Четверо ученых из России объясняли, что современные последователи Лысенко «обвиняют генетику в обслуживании интересов американского империализма и в действиях против интересов России». Наука, в конце концов, важный компонент западной культуры. Босоногий крестьянин Лысенко противостоял западной науке, следовательно, он должен считаться героем России. Действительно, в России по сей день сильна ностальгия по советской эпохе и ее антизападным лидерам (смотри Владимира Путина). Социологический опрос 2017 года показал, что 47 процентов россиян положительно относятся к личности Иосифа Сталина и считают его «эффективным менеджером». За счет дядюшки Джо набирают популярность и некоторые его лакеи, в том числе и Лысенко.

С одной стороны, такая реабилитация может шокировать. Почти наверняка генетика в России не будет запрещена еще раз и поддержка Лысенко останется уделом нескольких маргиналов. Но экстремистские идеи могут иметь последствия, и новый лысенкоизм искажает российскую историю и маскирует невероятный ущерб, который нанес Лысенко, уничтожая[52] или лишая слова коллег, не говоря уж о тысячах сельхозпроизводителей, потерявших урожаи из-за его учения. Сам факт того, что даже в России некоторые ученые поднимают на щит Лысенко, говорит, насколько глубоко укоренились антизападные настроения в этой стране.

И есть что-то угнетающе знакомое в возрождении Лысенко. Даже в западном мире идеология постоянно искажает научные представления людей. Почти 40 процентов американцев верят, что Бог создал человека в его нынешнем виде и эволюция здесь ни при чем. Почти 60 процентов республиканцев считают, что глобальное потепление не связано с человеческой деятельностью. В 2008 году Сара Пэйлин высмеивала исследование на дрозофилах, и в этом нельзя не услышать эхо идей Лысенко, хотя во всем остальном между ними нет ничего общего[53]. Какими бы самодовольными ни выглядели либералы, некоторые их левацкие идеи – например, истерия по поводу генно-модифицированных продуктов или теория «чистого листа» человеческого разума – выглядят пугающе похоже на возвращение лысенковщины.

К чести Гарри Голда и Клауса Фукса, современников Лысенко, надо сказать, что они постепенно протрезвели и поняли, какими чудовищами были Сталин и его приспешники от науки, какую угрозу они представляли не только науке, но и всему человечеству. Впрочем, прозрение пришло слишком поздно. Как заметил однажды Фукс, «одни люди взрослеют в пятнадцать лет, другие в тридцать восемь. В тридцать восемь это намного болезненнее». Но пока Фукс и Голд продолжают воровать секреты Манхэттенского проекта и делают все, чтобы вручить Иосифу Сталину атомную бомбу.

В сентябре 1945 года Фукс и Голд встретились в Санта-Фе. Эта встреча описана в начале главы. Вторая мировая война закончилась, но Советы уже вовсю готовились к холодной войне и более, чем раньше, нуждались в секретах атомной бомбы.

Тем вечером Фукс, к удивлению Голда, сказал, что он и другие британские ученые, работающие в Лос-Аламосе, вскоре собираются возвращаться в Англию. (Поводом для поездки в Санта-Фе Фукс придумал закупку спиртного для прощальной вечеринки с британцами; отсюда и позвякивание бьюика – багажник был полон бутылок.) По словам Голда, они даже весьма приблизительно обсуждали его визит в гости к Фуксу в Англию, поскольку ему всегда нравились Вордсворт и Шекспир и он хотел побывать на их родине. Фукс сказал, что это было бы замечательно. Затем передал Голду пакет с чертежами бомб, сброшенных на Хиросиму и Нагасаки.

Голд отправился в Нью-Йорк на назначенную встречу, которая не состоялась, и был вынужден две недели носить бумаги с собой. Это его чрезвычайно утомило. С учетом пережитого стресса и дополнительных расходов, которых потребовала поездка в Нью-Мексико, Голд в очередной раз решил, что пора завязывать со шпионской деятельностью.

Но шпионская деятельность не собиралась его отпускать. В 1946 году «Пенн Шугар» опять уволила Голда. Он направил запрос в КГБ о финансовой поддержке, чтобы открыть свою лабораторию по изучению термодиффузии, но ему отказали, после чего Голд поехал в Нью-Йорк в надежде найти работу у своего коллеги-химика (и агента советской разведки) по имени Эйб Бротман. Это было большой ошибкой. ФБР уже следило за Бротманом, и кураторы Голда посоветовали ему не иметь ничего общего с этим человеком. Но Голд либо забыл их предупреждение, либо проигнорировал его – и устроился на работу. (Когда советский куратор Джон узнал, что Голд работает у Бротмана, то публично закричал на Голда: «Дурак! Угробил одиннадцать лет подготовки!») Поскольку Бротман уже был в черных списках ФБР, то и Голд попал под подозрения в шпионской деятельности. В июле 1947 года они оба уже будут давать показания перед большим жюри.

Бротман не меньше устал от требований советских кураторов, чем Голд; в приватных разговорах он выказывал готовность рассказать о своей роли в системе советской разведки и угрожал потянуть за собой всех. Но на свидетельской трибуне взял себя в руки и все отрицал. Через девять дней пришла очередь Голда давать свидетельские показания. Накануне вечером он заскочил на квартиру Бротмана, и они поехали кататься на машине. Голд хотел обсудить детали своих показаний, чтобы они не противоречили показаниям Бротмана, но каждый раз, когда он затрагивал эту тему, Бротман начинал разглагольствовать о гибели капитализма. В конце концов Голд бросил эту затею, и в четыре утра они остановились, чтобы поесть арбуз.

Голду можно было не волноваться: так же, как Бротман, он доказал всю свою ловкость лгать под присягой. Оказавшись на трибуне, он изобразил себя наивным ученым-химиком не от мира сего, понятия не имеющим, что такое политика. ФБР не поверило им обоим, но реальных моментов, за которые можно было зацепиться, не нашло, и оба отправились восвояси.

Тем не менее благодаря Бротману ФБР теперь завело дело на Голда. Хуже того, агенты в Англии начали раскручивать шпиона, у которого имелись гораздо более изобличающие материалы на него, – не кого иного, как Клауса Фукса.

Бротман платил Голду весьма нерегулярно, если вообще платил. («Когда не было денег, я был партнером, – рассказывал Голд об этом времени. – Когда деньги были, я становился наемным работником».) В Нью-Йорке Голд скучал по семье, особенно после того, как в сентябре 1947 года от кровоизлияния в мозг умерла его мать. В середине 1948 года Голд ушел из фирмы Бротмана, вернулся домой и устроился на работу в кардиологическое отделение главной больницы Филадельфии. Здесь он не просто занимался серьезной, настоящей химией, исследуя уровень электролита в крови и влияние калия на мышечную функцию. Он помогал спасать жизни людей. В больнице он даже встретил свою любовь, биохимика по имени Мэри Лэннинг. «Никогда не был более счастлив», – признавался он.

На протяжении последующих полутора лет Голд дважды делал предложение Мэри. Она дважды отказывала – и не потому, что не любила его. Скорее, она чувствовала, что он что-то скрывает в своем прошлом, что-то важное. Например, когда он случайно упомянул о своей поездке в Санта-Фе, тут же стал пояснять, что туда его направила компания «Пенн Шугар» – для проверки работы завода по выпуску кока-колы. Это была очевидная лапша на уши. Лэннинг была неглупа и понимала, что он что-то скрывает, но Голд просто не мог сказать правды, опасаясь, что она плохо о нем подумает. Пара в результате рассталась. Он боялся, что, если они поженятся, а его потом разоблачат, это сломает ей жизнь.

И у него были основания опасаться. В сентябре 1949-го, через четыре года после его последней встречи с Фуксом, одним субботним вечером в дом Голда постучали. На пороге стоял мужчина, говоривший с сильным акцентом. Не зная, кто он такой, Голд хотел захлопнуть дверь, но мужчина – агент советской разведки – произнес пароль. Это резко остановило Голда. Ему доводилось слышать, что шпионов, отказывавшихся от дальнейшего сотрудничества, выслеживали и убивали, и, как бы ни хотелось ему прогнать этого человека, он счел, что самое безопасное – и для него, и для семьи – продолжить игру. После непродолжительной беседы на кухне Голд согласился встретиться с агентом в Нью-Йорке через две недели. Встреча прошла под проливным дождем. Голд был поражен, услышав требование бежать в Восточную Европу. Причину объяснять агент отказался.