Книги
Во имя Науки! Убийства, пытки, шпионаж и многое другое
Однако Советский Союз не единственный использовал психологию в политических целях. В различные периоды двадцатого века Румыния, Куба, Южная Африка и Голландия обвинялись в сходных злодеяниях. Главный правонарушитель сегодня – Китай, который в 1999 году полностью запретил движение Фалуньгун, объявив его «психическим расстройством, вызванным вредным культом». Одна женщина была осуждена за то, что «открыто рассказывала всем, какую пользу ей принесло занятие Фалуньгун». Другого сторонника этого движения посадили за то, что «беспричинно раздавал людям ценные подарки». Какая наглость!
К сожалению, подавление диссидентов таким образом может быть эффективно. Диссиденты, отбывающие срок в обычной тюрьме, имеют возможность оказаться священномучениками. Диссиденты, содержащиеся в психиатрических клиниках, – нет. Люди сомневаются, стоит ли выступать в поддержку того, кого объявили сумасшедшим. Даже друзья и близкие начинают относиться к ним с подозрением. При всей жестокости в этой системе есть своя логика.
Напротив, в злоупотреблении психологией от лица американского правительства не было никакой логики. В особенности эксперименты с ЛСД и прочими «сыворотками правды» были плохо продуманы и отличались полным отсутствием систематичности. Дозы варьировались от микроскопических до лошадиных, десятикратно превышающих обычные уличные дозы; состав веществ держался в таком секрете, что даже врачи, принимавшие участие в экспериментах, не знали, что они вкалывают людям. (Как сказал один из них, «мы не знали, что это – собачья моча или что-то другое».) Высоки были человеческие издержки. Один федеральный маршал, находясь в состоянии сильного наркотического опьянения, угрожая оружием, ограбил бар. В других экспериментах люди погибали или кончали жизнь самоубийством.
Гарвардское исследование жестоких методов допроса продемонстрировало сходное безразличие к человеческому здоровью. Разумеется, нет никаких подтверждений тому, что Генри Мюррей сознательно хотел причинить вред Теду Качинскому или другим одаренным молодым людям. Но в то же время, если и причинял, его это не волновало.
Для мальчика, выросшего в Чикаго, Тед Качинский отличался странным сочетанием сверхчувствительности и сверхрациональности. Как-то летом отец Теда у себя во дворе поймал в деревянную клетку маленького кролика. Кролик не пострадал, но, когда брат Теда и другие мальчишки собрались на него поглазеть, кролик, естественно, начал дрожать. Для Теда это оказалось совершенно невыносимо. Прибежав на место событий, он немедленно начал кричать и требовать, чтобы отпустили зверька –
В то же время Качинский мог быть логичен до жестокости. Однажды его брат Дэвид с приятелем раскладывали на траве карточки с изображениями бейсболистов, и приятель спросил Дэвида, кто из игроков ему больше всего нравится. Дэвид постеснялся признаться, что вообще не разбирается в бейсболе, поэтому посмотрел на карточки и пробормотал первое имя, какое попалось на глаза. На его счастье, приятелю тоже нравился именно этот игрок. В общем, безобидная детская выдумка. Но когда Дэвид пришел домой и сообщил Теду, кто у него теперь любимый бейсболист, старший брат принялся его пристрастно допрашивать. Когда ему начал нравиться этот игрок? За что он ему так нравится? Растерявшийся Дэвид ничего не мог ответить. «Я должен был знать, – позже вздыхал он, – что Тедди потребует объяснений. Любое мнение ‹…› должно быть обосновано». В другой раз Дэвид сказал Теду: «Нам повезло, у нас самые лучшие родители в мире». Брат одернул его: «Ты этого не можешь доказать».
Тем не менее Дэвид в известной степени боготворил Теда, который демонстрировал блестящие успехи в музыке и математике. Как сказал Дэвид позже, «я не мог решить, кем станет мой брат – новым Эйнштейном или новым Бахом».
Родители Теда были менее оптимистичны по поводу его будущего. Мальчик был со странностями. В детстве он отказывался обниматься, всегда морщился, когда кто-нибудь пытался обхватить его руками. Он не умел заводить друзей. Даже когда мать заманивала лимонадом и печеньем других детей, чтобы они поиграли вместе, Тед не проявлял к ним никакого интереса. Ситуация стала еще хуже после того, как он в пятом классе прошел тест на IQ. Он набрал 167 баллов, и директор школы предложил перевести его в класс на год старше. Родители не поняли, что, если вырвать маленького и застенчивого мальчика из привычной обстановки и пересадить к детям постарше, это может привести к его дополнительной изоляции, и согласились с рекомендацией директора.
Конечно, множество нелюдимов вырастают вполне здоровыми, дееспособными людьми. И у Качинского появилось несколько школьных друзей, он принимал участие в общественной жизни (в школьном оркестре играл на тромбоне). То есть не был законченным индивидуалистом. Но его родители, Теодор (Терк) и Ванда, очень переживали из-за его необщительности и даже поддразнивали, называя «слабаком», «недоразвитым» и «эмоционально неуравновешенным» из-за нежелания заводить знакомства или присоединиться к бойскаутам. Эти слова пугали Теда. Позже отец с матерью усугубили свою ошибку, позволив мальчику перешагнуть через класс. А поскольку Тед родился в мае, он оказался на два года младше большинства одноклассников[57].
Теодор Качинский, будущий Унабомбер, в молодости (слева). Семейное фото. Слева направо – Теодор, его отец Терк и брат Дэвид (с разрешения U.S. Marshals).
В возрасте пятнадцати лет Качинский стал студентом Гарварда. Событием можно было гордиться, но руководитель оркестра уговаривал Качинского-старшего не отправлять мальчика в университет. Учитель говорил, что Тед, каким бы умницей ни был, просто эмоционально не готов к давлению, которое оказывает высшая школа. Плохо и то, что Качинский никогда не впишется туда в социальном плане. Терк зарабатывал на жизнь изготовлением колбасы в лавке своего дяди на чикагской скотобазе – занятие, которое у типичного гарвардского студента, отпрыска банкира или сенатора, может вызвать только презрение. Учитель говорил, что расположенный неподалеку Оберлинский колледж, где, в частности, было сильное музыкальное направление, юноше подходит гораздо лучше. Терк его не услышал. Несмотря на непрестижную работу, он был гордым человеком, большим книголюбом и хотел для своего сына самого лучшего. А это Гарвард.
Честно говоря, отправляя Теда в Гарвард, родители не просто хотели гордиться своим сыном. Они думали намного шире. Они уже практически смирились с тем, что он не вписывается в обстановку средней школы. Как подтвердят все психологи, люди с IQ, соответствующим гениальности, часто испытывают трудности в общении со сверстниками, потому что их мозг работает иначе. (Тед отказывался играть с соседскими мальчишками отчасти потому, что считал их дебилами.) Но в Гарварде, полагали родители, сын наконец встретит людей своего уровня. Наконец он сможет завести друзей и начать нормальную жизнь.
Если бы… Декан факультета, исходя из лучших побуждений, разместил первокурсника Качинского в небольшом общежитии вместе со студентами, в чем-то с ним схожими, – с особо одаренными юношами из нетипичных для Гарварда семей. Теоретически сходное происхождение должно было помочь им быстрее подружиться. На практике же в общежитии собрались в основном такие же плохо адаптирующиеся к окружающим молодые люди, испытывающие проблемы с социализацией. Оно превратилось, как выразился один историк, в «гетто для зануд». Нет, кое-какие друзья у Качинского в университете появились, он не был совершенно одинок. Однако Гарвард был не более снисходителен к бедности, чем во времена Джона Уайта Вебстера, в середине 1800-х годов. Внешний вид имел значение – и неловкие манеры Качинского, и его поношенная одежда делали его лузером.
С Генри Мюрреем Качинский познакомился на втором курсе. В это время Мюррей объявил в кампусе курс по психологии, чтобы набрать студентов для своего исследования методов жестокого допроса. Разумеется, говорил он иначе. В объявлениях, которые он развесил, исследование обтекаемо представлялось как «возможность внести вклад в решение некоторых психологических проблем». Качинский не записывался на курс, поэтому непонятно, как они встретились с Мюрреем. Возможно, Качинский заметил объявление, просто проходя мимо, и вызвался сам, а может, Мюррей слышал про юного зануду и пригласил его. Во всяком случае, предварительное обследование представило Законника как наиболее отчужденного юношу из всей группы, что, видимо, заставило Мюррея не медлить.
Поскольку Качинскому в тот момент исполнилось лишь семнадцать, он считался несовершеннолетним, и Мюррей вынужден был написать его родителям в Чикаго и получить от них разрешение на привлечение сына к исследованию. Прискорбно, но Ванда Качинская не сообразила, на что именно соглашается. Она лишь поняла, что у Тедди по-прежнему не появилось друзей, даже в Гарварде, и что любезный психолог, приславший это письмо, в состоянии помочь сыну разобраться со своими проблемами. И подписала его на участие.
Другие студенты сами давали согласие на участие, подписывая формы, которые были так же обманчивы, как и объявления. Сначала Мюррей просил их описать «личную философию жизни ‹…› важнейшие направляющие принципы, согласно которым вы живете или собираетесь жить». Затем он сообщил, что они станут участниками дружеских дебатов по поводу своих жизненных принципов с другим студентом, но не упомянул, что этим «студентом» на самом деле будет юрист, которого он проинструктировал вести себя агрессивно и грубо. Как сказал один из участников, «помню, меня просто шокировала жесткость нападок».
Обман участников исследования – уже нарушение этических принципов Нюрнбергского кодекса, но Мюррей на этом не остановился. Он также скрыл реальную цель эксперимента, и неудивительно: его целью было, по сути, сломить молодых людей. Если кодекс предписывает минимизировать страдания в ходе исследования, весь смысл действий Мюррея заключался в том, чтобы
В полном соответствии с данным ему прозвищем Законник оказался одним из самых обязательных участников. На протяжении трех лет он выдержал более 200 часов издевательств, в том числе и таких, как описано в выдуманной сцене в начале главы, когда юрист высмеивал его неопрятную густую бороду. Качинский позже называл этот эксперимент «худшим опытом» в своей жизни, но упорно приходил на занятия неделя за неделей. И у него был ряд причин. Первая – упрямство. «Мне хотелось доказать, что я могу выдержать, – однажды сказал он, – что меня не сломить». Один из историков отметил, что делал он это и потому, что Мюррей платил за участие – а парень из рабочей семьи нуждался в деньгах.
Вы можете полагать: то, что делал Мюррей с Качинским, не тянет на уровень пыток. В конце концов, он никогда и пальцем не коснулся юноши, не высказывал угроз в его адрес или в адрес его близких. Но то, что Качинский испытывал страдания из-за Мюррея, причем страдания тяжкие, несомненно. Свидетельство этому – и его поздние воспоминания, и реакция на эксперименты (например, учащенное сердцебиение). Более того, если экстраполировать ощущения жертв пыток на ощущения Качинского, то можно предположить, что его страдания были особенно тяжкими. Те, кто страдает по делу, надеются, что мучителей постигнет возмездие. Это называется феноменом Жанны д’Арк – их страдания благородны, и пытки только укрепляют их. Напротив, те, кто случайно подвергается насилию, или те, кто участвовал в каком-то деле не по своей воле и был пойман, обычно переносят страдания гораздо тяжелее и часто не имеют сил сопротивляться. Они ничего не могут рассказать, за ними не стоит никакого благородного деяния, которое действует как бальзам на раны. Пытки их ломают.
Нет, говорить, что эксперимент Мюррея превратил Качинского в Унабомбера, – значит сильно упрощать дело. В конце концов, сходные ощущения испытывал еще 21 студент, но никто из них впоследствии не построил хижину в Монтане и не стал посылать людям бомбы по почте. Мюррей первым бы подчеркнул, что каждый человек – сложная и уникальная личность, и причинно-следственная связь далеко не всегда действует прямолинейно. Аналогичным образом примитивно было бы полагать, что в насильственных действиях Качинского виноваты «плохие гены» или воспитание в «плохом доме».