LVI. Опять на святых горах
Вздувшегося, потемневшего, с черной кровью в углах рта, его положили в гроб. И вокруг завертелся, зашумел самый бесшабашный водевиль. Газеты на зло правительству затрещали самым отчаянным образом. Всех возвышеннее декламировал «Русский Инвалид»:
«Солнце поэзии нашей закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща!.. Более говорить о нем не имеем силы, да и не нужно: всякое русское сердце знает всю цену этой невознаградимой потери и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! Наш поэт! Наша радость, наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина? К этой мысли нельзя привыкнуть!..»
Но не отставали и другие. Испугавшись всего этого шума, правительство оцепило квартиру поэта жандармами и всячески стращало газетчиков, то и дело вызывая их к себе, чтобы внушить им соответствующие правила поведения. Особенно досталось А.А. Краевскому за его риторику в «Инвалиде». Принял его тот самый князь Дундук, о котором Пушкин справедливо говаривал, что он заседает в академии наук только потому, что имеет то, на чем сидят. Распекал он Краевского от имени министра народного просвещения, С.С. Уварова, – по веселому Арзамасу, «Бабушка», – в таких государственных выражениях:
– Я должен вам передать, что министр крайне, крайне недоволен вами! К чему эта публикация о Пушкине? Что это за черная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимавшего никакого положения на государственной службе? Ну, да это еще куда ни шло! Но что за выражения! «Солнце поэзии»! – помилуйте, за что такая честь? «Пушкин скончался… среди своего великого поприща»… Какое это такое поприще? Разве Пушкин был полководец, министр, государственный муж? Наконец, он умер без малого сорока лет. Писать стишки не значит еще, как выразился г. министр, проходить великое поприще…
Сам же министр в это время принимал меры к недопущению каких бы то ни было студенческих выступлений: до него дошли слухи, что студенты заволновались… Бенкендорф подготовлял своих жандармов. Митрополит Серафим настаивал, чтобы Пушкина хоронили, как самоубийцу, без церковных церемоний. Старый граф Григорий Александрович Строганов, воспетый самим Байроном elegantiae arbiter[125] аристократического Петербурга, по приговору которого Пушкин был застрелен, заявил, что он берет похороны поэта на свой счет: в доме поэта оказалось всего 75 рублей ассигнациями. Приятели поэта с Жуковским во главе из сил выбивались, чтобы всем поведать, как патриотически и набожно умирал великий поэт…
– Но послушай, Василий Андреевич, надо же знать и меру, в конце концов! – возмущались вольнодумцы.
– Ах, перестаньте, пожалуйста!.. – досадливо морщился тот. – Речь идет о спасении его семьи от нищеты…
И хлопотун добивался, чтобы государь издал по поводу смерти национального поэта особый манифест, как это было сделано по смерти историка Н.М. Карамзина. Но тут он встретил стойкое сопротивление монарха.
– Невозможно, Василий Андреич… – сказал Николай решительно. – Карамзин умирал, как ангел, а тут… – недовольно развел он руками. – Нет, этого я не могу, и не проси…
Отпевание назначено было у Исакия, но последовало секретное распоряжение тайно вынести тело Пушкина глубокой ночью в Конюшенную церковь: революции нужно было избежать во что бы то ни стало. И глубокой ночью распахнулись широко двери дома Волконских: Пушкин покидал его в последний раз. За гробом шла небольшая кучка близких и побольше – жандармов. Пикеты жандармов прятались и по соседним дворам, готовые каждую минуту выступить против коварного врага, если бы тот задумал… впрочем, было совершенно неизвестно, что мог бы он теперь задумать, но это было все равно. Показать свою озабоченность было необходимо. Но иззябшие жандармы ругались про себя самыми нехорошими словами…
На утро вокруг церкви Спаса на Конюшенной стала густеть толпа.
– Что это тут делатца? – удивился кудлатый мужичонка с трепаной бородой, в рваном полушубке, подшитых валенках и топором за рваным кушаком. – Свадьба какая али что?
– А и в сам деле, – воззрился другой. – Ишь, народику-то сбеглось! И все господа.
Они на Неве распиливали старые барки на дрова и спешили к подрядчику.
– Сочинителя Пушкина хоронят, – нехотя объяснил им раскормленный швейцар в ливрее с золотыми пуговицами. – Что рты-то поразевали?
– Ай енарал какой большой был?..
– Да тебе говорят дуре, стоеросовой: сочинитель!.. – наставительно и презрительно пояснил швейцар. – В книжку для господ списывал.
– Та-ак… – с недоумением отозвался клокатый мужик и, сняв поганенькую шапчонку, перекрестился: – Ну, царство ему небесное, коли так… Идем, Матвей…
Мужики – они были оба из Скопской – торопливо пошли снежной улицей дальше, не тротуаром, чтобы не побеспокоить встречных господ и не получить метельником по загорбку, а самой улицей.