Все это оказалось иллюзией. Когда, убедившись в том, что либеральная общественность ему не опора, Витте призвал на помощь «реакцию», он в несколько дней революцию разгромил. Нейтралитет кадетов в этом разгроме не увеличил доверия к ним ни справа, ни слева. Правда, пока еще не было «партии», видны были лишь ее «руководители». Эти тяжелые месяцы были испытанием только их одних, и только они провалились. В январе должен был быть новый съезд партии, который дал бы партийную оценку руководительской линии и этим бы определил настоящую физиономию уже партии. Он мог стать отправной точкой новой политики. Под таким настроением он собрался.

Январский съезд оказался интересен как символ[848]. На нем уже у всех на глазах[849] произошло приведение различных мнений к бессодержательному единомыслию; на нем можно было увидеть, в чем состояло руководительство партией и чем была на деле ее хваленая «тактика».

Пережитые перед этим за два месяца события открыли глаза всем, кто имел очи, чтобы видеть. Тогдашняя политика кадетских руководителей, их ставка на бессилие и разгром исторической власти потерпели крушение. Им приходилось отступать и в этом сознаться. Печальную истину можно было словесно замазывать, возлагая вину на других, но самого факта скрыть было нельзя. Тон руководителей поэтому был минорный. Они говорили о своих надеждах, которые «к сожалению, не оправдались». Ф. Ф. Кокошкин докладывал, что хотя Учредительное собрание по четыреххвостке по-прежнему считается наиболее правильным путем переустройства государства, но прибавлял, что «возможность осуществления этой бесспорной схемы представляется в настоящее время весьма мало вероятной»[850]. А если так, то становилось невозможным отсрочивать всю законодательную деятельность до созыва Учредительного собрания, и Бюро признавало, что Дума сможет приступить к предварительной разработке законопроектов. Другой тактический доклад от Бюро принадлежал П. Н. Милюкову. Он не скрывал, что положение переменилось. «Два месяца тому назад шансы нашей партии на выборах были весьма велики»; теперь же выборная победа кадетов представляется ему уже «сомнительною». Приходилось делать из этого выводы, не теряя bonne mine à mauvais jeu[851]. «Если мы не можем стать властью, — заявлял теперь Милюков, — то это хуже для дела; но для партии это лучше; лучше для морального влияния ее на ближайшее будущее… Партии предстоит в этом случае еще более благодарная роль — политической оппозиции». «Наша же политическая роль, — говорил он, — перешла теперь к партиям 17 октября и правового порядка». Все это Милюков объясняет, конечно, не кадетской ошибкой: «Это случилось вовсе не по необходимости, не под напором жизни, а в результате ошибок революции и нашей брезгливости». И хотя, по словам Милюкова, роли теперь распределились иначе и защита конституции пала на долю октябристов и Партии правового порядка[852], однако в полном противоречии с собою успеха этим партиям он не желает. Напротив: «Будем надеяться, — говорит он, — что поддержка правительства окрасит обе эти партии в цвет черной сотни»[853]. Трудно понять: почему на это надо надеяться и кому это перекрашивание могло быть полезно? Конечно, и не России, и не конституции.

Несмотря на оговорки, было ясно, что Бюро кое-чему научилось. Оно могло бы высказаться еще определеннее. Оно могло сказать: «Мы ошиблись; мы поставили ставку на уступчивость власти перед революцией и прогадали. Не мы поэтому возьмем теперь власть, а те, кто стоит направо от нас. Победа власти над революцией, к счастью, не все у нас отняла. Обещание конституции обратно не взято. Но конституцию надо защищать и беречь. Ей угрожает опасность; реакция снова окрепла. Против реакции должны противостоять более правые конституционные партии — Союз 17 октября и правового порядка. На них ляжет эта забота, пока мы будем довольствоваться благодарною ролью политической оппозиции. И если их роль такова, мы должны не вести с ними борьбу, а их в этом поддерживать. Такова тактика, которая диктуется положением».

Если бы Бюро это сказало, Партия кадетов получила бы определенную физиономию, стала бы действительно парламентской оппозицией, стала бы тем, чем сделалась после переворота 3 июня [1907 года][854]. Но это не было мнением партии, особенно ее левого фланга. Последний в революцию верил и с революционной идеологией не разрывал. Тогда опять встала бы возможность раскола. Даже того, что Милюков и Кокошкин сказали, было достаточно, чтобы в партии вызвать смущение. Помню негодование многих. «Куда нас ведут?» «Как мы можем с этим домой показаться?» «Что за Кадетская партия без Учредительного собрания, без союза с „левыми“, без борьбы против всех, кто правее кадетов?» Не все одинаково быстро воспринимают уроки. То, что уже стало ясно Милюкову и Кокошкину, еще не было видно провинциальным членам партии, тем деятелям «освободительного движения», которые в течение двух лет работали под определенными флагами. Военная психология, навыки и личные отношения держали их крепче, чем руководителей партий. И это коренное разномыслие в идеологии партии, которого ничем устранить было нельзя, вышло наружу, как только заговорили о ее отношении к будущей Думе.

У кадетов было на этот счет удивительное представление. Как за монархом они не признавали права «октроировать» конституцию, так за будущей Думой, пока она не будет избрана по четыреххвостке, они не признавали прав законодательствовать. Единственной компетентной властью в России признавалось Учредительное собрание. Для левого крыла партии все это было бесспорною аксиомой. И вдруг в докладе Бюро стали допускать хотя бы приступ к законодательной деятельности Думы, и партии поручалось готовить для этого законопроекты!

«Я нахожусь в недоумении, — говорил левый делегат Ромм. — Мне кажется, что я не на съезде уже определившейся партии, а на съезде лиц, собравшихся для учреждения новой партии. Предложения, которые были здесь сделаны, клонятся к коренному изменению партийной программы. Нам рекомендуют теперь отказаться от той кардинальной точки зрения, на которой мы стоим, и принять участие в законодательном учреждении, которое основано не на четырехчленной системе выборов» и т. п.[855] По мнению Ромма, который остался верен партийным заветам, делом такой «ненастоящей» Думы было только создать новый избирательный закон и разойтись. Ромм был последователен. Что же, как не это, устами кадетских руководителей заявила Витте земская делегация? Это же говорилось кадетами на всех земских съездах. А если так, то «теоретически правильным» выводом из этого было отрицание права за Думой, избранной по избирательному закону 11 декабря [1905 года], заниматься законодательным делом. Ромм приходил в негодование при мысли, что от этой позиции Кадетская партия отступает, что она говорит о законах, которые Дума будет подготовлять. Но после ноябрьских и декабрьских событий правое крыло партии уже не подчинялось, как прежде, левому радикализму. Правый кадет Петражицкий упрекал Бюро за то, что оно не сделало всех выводов из нового положения. «Ограничение деятельности первой Думы одними подготовительными работами к реформам неприемлемо. Такого рода деятельность вообще не соответствует природе и задачам парламента»[856]. Для Петражицкого 1-я Дума, хотя и избранная не по четыреххвостке, была все же парламент, у которого свои природа и задачи.

Здесь обнаруживалась непроходимая пропасть между левым и правым крылом. Для одних «революция» все еще продолжалась и Дума — только средство, чтобы взрывать «конституцию», как это собирались сделать с булыгинской Думой. Для таких политиков левые враги конституционной монархии по-прежнему были союзники. Для других, представителем которых был Петражицкий, конституция у нас есть и будущая Дума есть настоящий парламент; его надо не взрывать, а использовать для законодательных целей.

Обе точки зрения законны; каждый по своему темпераменту и убеждению мог выбрать любую. Одного было сделать нельзя — их совмещать. Но наши руководители хлопотали только об этом. Надо было придумать среднюю формулу, которая бы всех примирила. И пока на съезде лилось никому не нужное красноречие, за кулисами вырабатывалась и полировалась приемлемая для всех резолюция. Она в своем роде оказалась шедевром и всех примирила.

Это вспомнить полезно, так как именно это для кадетской среды было типично. Ее состав выработал в ней это искусство.

Большинством всех против одного воздержавшегося было принято, что нельзя приступать в Думе к органической работе, как в нормальном учреждении[857].

Это является победою левых. Думу нормальным учреждением не признают, органической работы в ней не допускают. За такую резолюцию единомышленники Ромма с радостью голосуют. Но резолюция принята единогласно, потому что этого она не означает. Заявив, что Дума не нормальное учреждение и что в ней органически работать нельзя, партия тут же постановляет, что Дума может работать, может издавать законы, необходимые для успокоения, и что даже простого перечня этих законов заранее составить нельзя. За такое решение с удовольствием голосуют и правые[858]. Единство партии спасено, но можно ли, не греша, назвать его внутренним?

Для партии и ее методов январский съезд был красноречивою иллюстрацией. В ноябре и декабре руководители партии для сохранения единства ее не разорвали с революционерами слева и упустили случай стать опорой конституционного строя. Ошибочность их расчетов теперь обнаружилась. П. Н. Милюков понимал, что обстоятельства переменились, что Учредительного собрания больше не будет, что кадетам в Думе придется исполнять роль парламентской оппозиции. Этим он открыто оказался на правом партийном крыле. Но это было бы слишком определенно. И под напором провинциальных, более примитивных кадетов он «сдал» перед ними, свою политическую физиономию спрятал и уроком, который понял, не воспользовался. Он стал восхвалять как успех словоблудие партии и даже, что с ним редко бывало, согласился сознаться в ошибке. «Ответственность за отрицательные стороны съезда, — писал Милюков в „Праве“ от 22 января, — лежит почти исключительно на нас, на устроителях съезда… Члены комитетов иногда сбивали съезд своими внутренними разногласиями… мы несколько злоупотребили своим профессорским красноречием». А по поводу тех хитроумных постановлений, которые все друг другу противоречили и позволили если не других, то по крайней мере себя самих обмануть, Милюков торжествующе утверждает, что партия «измерила свои силы, нашла свою собственную дорогу, поставила свои собственные задачи». Он радуется, что члены съезда, несмотря на принципиальные разногласия, дорожат «этим сознанием единства» и сознают, «какую огромную дополнительную силу получают единичные попытки, сливаясь в определенную тактику большой политической партии». Столичные руководители получили урок. «Настроение приезжих оказалось тем огромным плюсом, который покрыл все недочеты съезда и сделал съезд тем, чем он теперь оказывается: настоящей эрой в жизни Кадетской партии»[859]…

Более всего это было простою риторикой; руководители, явившись на съезд с потерпевшей крушение тактикой, с признанием неудач, были удивлены и обрадованы, что партия их не осудила. За это они кадили ей фимиам. Но, по правде, удивляться своей победе им не приходилось. Руководители давали отчет не стране, не избирателям, а только своим же партийным товарищам, у которых не было оснований быть умнее и проницательнее своих руководителей. Они могли не бояться и потому не торжествовать от успеха.

Но если смотреть на вопрос глубже, было печально, что январский съезд сделался эрой в жизни кадетов. Правительство нас спасло от главной опасности, от революции, но положение оставалось опасно. Кадетская тактика сорвала попытки Витте найти в общественности опору своему министерству. В схватке старого режима и революции победило не общество, а государственный аппарат. У реакции были теперь развязаны руки, и это могло привести к плохим результатам. Как вместо четыреххвостки кадеты получили избирательный закон 11 декабря [1905 года], так вместо «бельгийской» или «болгарской конституции», на которые рассчитывал Милюков, они рисковали получить конституцию, в которой у представительства никаких бы прав не было. В правительстве по вине самих кадетов не было «общественных деятелей», и обсуждение конституционных реформ происходило тайно от них. А главное, события ноября и декабря дали убедительный довод сторонникам самодержавия; конституция никого не успокоила, а приемы старого режима порядок восстановили. Конечно, шансы конституционного строя не были бы навсегда погублены, если бы даже Манифест 17 октября был «взят назад», но борьбу за него пришлось бы начинать сначала и в худших условиях. Долгом искренних конституционалистов было сейчас восстановить то, что было можно, т. е. объединение и солидарность конституционного фронта против сторонников самодержавия. А Кадетская партия в это время занимается тем, что подрывает авторитет будущей Думы и объявляет, что органически в ней работать нельзя; признавая, что «октябристам» и Партии правового порядка придется отстаивать конституцию, они этим партиям желают сделаться «черною сотнею». Пусть наряду с этим партия показала словесную ловкость и свои постановления лишила всякого реального смысла. Но этот партийный «успех» был столь же характерен, сколь и печален. Партия показала, на что ее силы уходят. Если кадеты обнаружили мало искусства в политике, то большой талант в «политиканстве», в умении создавать «комбинации» и «видимости» и ничего не говорящие формулы. Этой тактике они и впредь не изменяли. Партия стоила большего. Только она не хотела признать, в чем ее главная сила. Этому могли бы ее научить хотя бы ее избиратели.