Фабричное производство партий показывало, какая была в них потребность. Но партии не сочиняются, а создаются в процессе работы. Везде, где у нас была общественная работа, возникали и партии: в земствах, городах, университетах. Не было лишь политических партий, так как до 1905 года не допускалось «политической» деятельности. До 1905 года существовала подпольная революционная деятельность, и потому в подполье были революционные партии, направленные на низвержение существовавшего строя.

Нельзя отрицать их права на существование и деятельность, но не эти партии были нужны, чтобы конституционная монархия могла правильно функционировать.

В момент объявления конституции была одна партия, которая давно добивалась «конституционной монархии»; это — «Кадетская». Ей пришлось сыграть в русской жизни роль исключительную. На нее пала задача, которую именно она должна была бы исполнить. От ее поведения зависел успех конституции.

Вспоминая об этой партии, я чувствую деликатность своего положения. В указаниях на слабые стороны своей собственной партии принято видеть неблагодарность и даже предательство. Во время партийной борьбы это понятно. Свою партию нельзя осуждать; в этом состоят партийная дисциплина и обязательная «условная ложь».

Но партии более нет. Милюков имеет право именовать меня «бывшим кадетом» только потому, что он и сам «бывший» кадет. Если он еще недавно подписал приветствие «Современным запискам» от имени Партии «народной свободы» (а не ее «демократической группы»), то это типографская опечатка; иначе это было бы претенциозным: L’Etat ce’st moi[818]! Существование партии кончилось, когда в Париже она раскололась[819]. Она теперь только история. И я могу говорить о ней с доступным мне беспристрастием, но и с полной свободой.

Я на это имею тем большее право, что и раньше часто с ней расходился. «Для членов партии не было секретом, — свидетельствует тот же Милюков в № 41 „Современных записок“, — что В. А. Маклаков всегда был в партии при особом мнении» (стр. 349)[820]. Почему же от меня сейчас можно требовать, чтобы я об этом молчал?

И ошибется тот, кто думает, что у меня желание сводить с партией запоздалые личные счеты. Я от партии не отрекался и от нее не уходил. Она сама (хотя, по словам Милюкова («Совр[еменные] записки», № 57), я к партии принадлежал только формально, причем «эта формальная принадлежность никогда нас в заблуждение не вводила»[821]) до конца и без всяких с моей стороны домогательств выбирала меня членом своего Центрального комитета. Я ни в чем ею не был обижен, и для сведения личных счетов у меня просто отсутствует почва.

Частые разномыслия с нашими руководителями объяснялись только разницей наших идеологий. Потому их и может быть интересно припомнить в свете позднейшего опыта. Они помогают понять, какие причины давали направление политической жизни России.

Если не личные счеты побуждают меня говорить о партийных ошибках, то и не пристрастие заставляет выдвигать Кадетскую партию на центральное место. Это — исторический факт. Партия оказалась самой живучей партией этой эпохи. Ее не уничтожили ни реакция, ни революция. В Советской России о ней одной до сих пор не забыли. Ее именем теперь клеймят «контрреволюцию». Но это только показывает, что в течение своей жизни она являлась центром притяжения для общественных сил совершенно различных; она не была искусственной выдумкой. Причина этого в том, что, официально появившись на свет одновременно с Манифестом [17 октября 1905 года], она задолго до него жила утробною жизнью. Сформировалась она на политической работе, а не на теоретических рассуждениях. К моменту ее образования в ней уже были кадры людей, связанных совместной деятельностью, приобретших если не в обывательской толще, то среди интеллигентской элиты известность. В этом была сила партии.

Но эта сила обратилась против нее. Той работой, которая ее объединила и которая положила на партию свой отпечаток, было участие в «освободительном движении». Партия, которой выпало на долю установить основы для конституционной монархии, получила свое воспитание в беспощадной войне с исторической монархией. Отрицательные черты, которые невольно накладывало на своих участников это движение, партия все впитала в себя. И то, что до 17 октября 1905 года было ее силой, сделалось главной помехой для исполнения ее настоящего назначения.

Эти черты отразились не только на отдельных людях; отдельному человеку с ними справиться легче, особенно если он их вовремя замечает и болезнь не принимает за признак здоровья. «Освободительное движение» положило свой отпечаток на всю партию как таковую, на партийную идеологию, создало партийную атмосферу, которая гораздо устойчивее и неподвижнее, чем настроения отдельных людей.

Я не могу проследить, когда явилась мысль о создании партии. Но первые шаги к осуществлению этого были сделаны в июле 1905 года. Это был характерный момент. Группа земцев-конституционалистов собралась с представителями «интеллигенции» на совместное совещание. Благодаря Указу 18 февраля [1905 года] интеллигенция выросла в очень внушительную силу, образовала Союз союзов и уже претендовала на руководительство общим движением. Предполагалось, что Группа земцев-конституционалистов войдет как часть в Союз союзов, а потом вместе с ними образует и Конституционно-демократическую партию. Это должно было положить конец прежней земской гегемонии. В цитированной мною статье «Освобождения» Милюков пренебрежительно говорил о земских «ошибках и бестактностях», которые бросили тень даже на «земцев-конституционалистов», т. е. «на ту передовую земскую группу, которая начала все политическое движение в земской среде»[822]. Но если для этой группы публично делалось исключение, то на самом совещании с ней не стеснялись. Между земцами-конституционалистами и представителями новорожденного Союза союзов пререкания и разномыслия достигли такой степени резкости, что Милюков от имени Союза союзов заявил, что после того, что ему пришлось на совещании выслушать, у него является сомнение в том, входить или не входить земцам в Союз, а не откажется ли сам Союз от чести состоять с земцами в товарищеских отношениях? И земцы капитулировали. Они вошли в Союз союзов и решили совместно с ним образовать Конституционно-демократическую партию. Так эта партия начиналась.

Что могло побудить земцев-конституционалистов вступать в чуждый им Союз союзов и сливаться с ним в единую партию? Те же условия войны с самодержавием, которые в ту эпоху внушили необходимость «общего фронта». В политике часто соединяются для общей цели, несмотря на все разногласия. Люди, объединенные против кого-то, могут оказаться неспособными сделать вместе что-либо положительное. Так бывает и в парламентских вотумах, когда большинство распадается тотчас после победы, и на выборах, где враги идут вместе против общей опасности. Поскольку партия создавалась в атмосфере войны против самодержавия, поскольку к этой цели она приспосабливала и программу, и тактику, постольку объединение ее могло быть возможно, но прочным быть не могло.

Идеологи партии эту особенность ее понимали. В том же июле 1905 года появилась в «Освобождении» статья П. Б. Струве под громким названием «Рождается нация» В ней он такими словами приветствовал мысль о создании партии: «Рождается нация. Нация… в смысле народа, сознавшего себя источником права и на этом сознании утверждающего новое политическое бытие страны. Народ, сознавший свои державные права, — только такой народ и может притязать на имя нации… Но чтобы ускорить и облегчить эти великие роды, необходимы согласные усилия всех тех, для кого рождение партии дороже и выше всех классовых интересов, существеннее всех социальных и иных делений. Необходима организованная политическая партия, которая в этом будет видеть в настоящее время весь смысл своего существования и все содержание своей работы… России нужна конституционно-демократическая партия, нужна как орудие создания державного народа, как акушер нации»[823].

В статье много пафоса, даже риторики, но в ней характерная и серьезная мысль. При создании Конституционно-демократической партии думали не о создании одной из необходимых для нормального государственного самоуправления политических партий. Слово «партия» — того же корня, что «часть» — показывает, что в государстве не может быть одной партии; партия есть определенная часть нации, служащая определенным идеям или интересам в стране. Назначением партий при конституционном строе является формулирование разнообразных взглядов и отыскание возможных между ними соглашений. В июле 1905 года об этом не думали, и К[онституционно]-д[емократическая] партия не для того создавалась. Новая Россия, как субъект самоуправления, противополагалась самодержавной России как объекту управления. Единственная программа Конституционно-демократической партия этой эпохи была: «народовластие» на смену «самодержавию». Народовластие предполагает разные, противоположные партии; но это считалось делом будущего. У К[онституционно]-демократической партии было другое призвание; по сравнению Струве — она должна была быть «акушером нации», который поможет выявиться этой будущей нации в своеобразном сочетании ее стремлений и интересов. Она создавалась для чисто временной цели, для того, чтобы затеянную войну с самодержавием довести до победы; целью партии было не примирение, а отсрочка «всех классовых споров», всех «социальных и иных делений», пока не будет свален общий враг — самодержавие. Это была та же идеология и тот же язык, которыми иногда все партии нации объединяются против внешних врагов.

В этом настроении подготовлялось образование партии, разрабатывалась ее программа, тактические приемы и другие аксессуары; в нем же она собралась и на свой Учредительный съезд 10 октября 1905 года[824]. День съезда был установлен задолго до забастовки, никто ни ее конца, ни ее самое не предвидел. Конституции еще могло бы долго не быть; партия организовалась для борьбы с самодержавием во имя народовластия.

Мне очень памятен этот съезд, так как он втянул меня в политическую деятельность. В «освободительном движении» я до тех пор участие не принимал, если не считать формального пребывания в Адвокатском союзе. Кадетский учредительный съезд был первым собранием, на котором я сидел уже в качестве полноправного члена. О предварительной работе и намеченных решениях я знал очень мало, и мое отношение к съезду было отношением «обывателя». В этом, может быть, была его поучительность.

Разница точек зрения на назначение партии скоро вышла наружу. По поводу вопроса о перлюстрации писем я высказал мнение, что кадеты как партия, которая завтра может стать властью и будет отвечать за порядок в стране, должны в своей программе помнить об этом и отстаивать не только права населения, но и права всякой государственной власти. Эти слова вызвали целую бурю. Меня прервали негодующими возгласами, как будто я сказал непристойность. В антракте меня дружески и серьезно разнес С. Н. Прокопович. «Мы не должны ставить себя в положение правительства, — разъяснил он мне, — не должны сообразоваться с тем, что может быть нужно ему. Это значило бы, по-щедрински, рассуждать „применительно к подлости“[825]. Мы должны все проблемы решать не как представители власти, а как защитники народных прав».

На этом не стоило бы останавливаться, если бы не обнаружилось, как до сих пор живучи эти настроения. В 46-й книжке «Современных записок» я этот инцидент рассказал[826]. И вот через 30 лет меня за это снова разносит, и уже не дружески, не С. Н. Прокопович, а П. Н. Милюков. Он говорит («Совр[еменные] записки», № 57, стр. 303): «Маклаков на Учредительном съезде Партии к[а]д[етов] в Москве заговорил о праве к[а]д[етов], как будущей власти, на… перлюстрацию писем. Естественно, что внесение этого „права“ в серию других „политических свобод“, которых добивалось „освободительное движение“, произвело впечатление неблагопристойности… Теперь тогдашняя „непристойность“ становится общей точкой зрения Маклакова»[827]. Такое изложение моего же рассказа об Учредительном съезде есть образчик нехорошей полемики. Прежде всего это неправда. Я не предлагал внести «перлюстрацию» в серию политических свобод, и вообще не я предлагал говорить в программе о перлюстрации. Право государственной власти на перлюстрацию было без меня включено в п[ункт] 7 проекта кадетской программы и принято Учредительным съездом[828]. Если Милюков теперь серьезно считает это «непристойностью», то в ней повинен не я, а вся Кадетская партия и он с нею вместе. И другая неправда. Обрушились на меня не за предложение, которого я вовсе не делал, а за слова, которые я сказал «по этому поводу»; за то, что я указал, что Кадетская партия может стать властью и потому в своей программе она должна помнить о задачах государственной власти. Это допущение, что кадеты могут быть государственной властью, что программа их должна этой возможности не противоречить, и было встречено негодованием.

Недовольство собрания тогда было характерно. Оно показывало пропасть между настроением искушенных политиков и «новичка-обывателя». Для меня было бесспорно, что мы сочиняем программу, которая должна быть программой власти, а не только одной «оппозиции». Для собрания же, по теперешнему определению Милюкова, программа была только «серией политических свобод, которых освободительное движение добивалось». Как сказал тогда Прокопович, мы, партия, должны говорить не как власть, а только как защитники народных прав. Это и было в процессе освободительного движения временным военным призванием Конституционно-демократической партии.