Пальмерстон и Окленд верили в возможность уговорить Дост Мухаммед-хана примириться с Ранджит Сингхом и Шуджей-уль-Мульком взамен на обещание (под британские гарантии) устранить угрозу агрессии с их стороны. Именно на такую договоренность министр и генерал-губернатор нацеливали Бернса. Однако тот полагал, и не без оснований, что на подобных условиях кабульский эмир не согласится на сделку. Посулы сохранить мир в обмен на поддержание статус-кво Дост Мухаммед-хан сочтет смехотворными, Бернс в этом не сомневался. Мирное сосуществование без Пешавара эмира мало интересовало и, кроме того, он догадывался, что переход «под крыло» англичан для него может стать синонимичным потере своей независимости. Окленд исходил из того, что покровительство Великобритании и Ост-Индской компании – привлекательный бонус, но для кабульского правителя это представлялось далеко не столь однозначным. Бернс это отлично понимал и исходил из того, что для привлечения на свою сторону такого солидного и влиятельного афганского владыки, как Дост Мухаммед-хан (не чета марионетке Шудже), стоит чем-то пожертвовать, пойти на серьезные уступки.
Сам эмир не спешил, выжидая, пока все игроки полностью раскроют свои карты, чтобы после этого сделать свой выбор. Ему была известна позиция Персии, проект персидско-кандагарского трактата, доставленный Кембером Али-ханом, находился в его распоряжении. Вопрос, однако, заключался в том, насколько весомыми и твердыми гарантиями скрепит эту договоренность русский царь, от которого не было никаких вестей. К тому же русские были далеко, а англичане близко и не хотелось восстанавливать их против себя, особенно в случае, если они решатся на компромисс в отношении Пешавара. Для Дост Мухаммед-хана это был своего рода пунктик, в остальном он мог соглашаться на разные условия.
Еще в октябре 1836 года Окленд известил кабульского владыку, что вскоре к нему прибудет британский уполномоченный, а Бернс получил необходимые инструкции. Но по дороге ему надлежало посетить Хайдарабад и Пешавар, где также были намечены встречи с местными правителями, и в Кабул он прибыл только 19 или 20 сентября 1837 года. Так или иначе Бернс опережал Виткевича, который к тому времени не добрался даже до Нишапура.
20 сентября Бернса пригласили во дворец эмира, где он вручил свои верительные грамоты, подписанные генерал-губернатором Индии. В целом англичанин остался удовлетворенным аудиенцией. По его словам, «трудно было рассчитывать на лучший прием»[394].
Он укрепился в своем мнении о Дост Мухаммед-хане как человеке умном, рассудительном, который мог бы стать верным союзником Великобритании. «Власть часто портит людей», приводил он старую истину, уверяя, что Мухаммед-хан, усиливший свое могущество и объявивший себя эмиром – счастливое исключение. В письме Мэссону от 9 сентября 1837 года, то есть незадолго до своего приезда в Кабул, он заявлял, что Дост может стать «великим человеком», если, конечно, не уступит «нажиму извне»[395]. Ясно, что речь шла о России. По словам Бернса, по сравнению с тем впечатлением, которое произвел на него этот правитель в 1832 году, теперь он «казался еще более цепким, обладавшим большим умом»
Между тем, именно эти качества Дост Мухаммед-хана в конечном счете помешали Бернсу убедить его в целесообразности присоединения к сонму азиатских сателлитов Великобритании. Владетелю Кабула претили нахрапистость и агрессивность англичан, их нежелание отказаться от поддержки заклятых врагов Кабула – государства сикхов и Шуджи-уль-Мулька. Он интуитивно чувствовал то, что вынужденно признавал сам Бернс: англичане использовали афганских союзников, но «не ценили», не воспринимали их как достойных и уважаемых партнеров[397]. Но при этом кабульский правитель был прагматиком, и его не могли не заинтересовать предложения Бернса. А предлагалось немало.
Как мы помним, попытки Бернса после его первого путешествия по Афганистану и Средней Азии побудить британское правительство внести коррективы в свою политику, не увенчались успехом. Тем не менее, вновь очутившись в Кабуле, он решил на свой страх и риск предложить Дост Мухаммед-хану в виде платы за лояльность вожделенный Пешавар и, возможно, другие территории на восточном берегу Инда, которые контролировал магараджа сикхов. Чтобы подобная договоренность не вызвала гнев Льва Лахора, предлагалось держать ее в секрете вплоть до егосмерти, каковая, считал Бернс, была не за горами. По тогдашним меркам Сингх находился в преклонном возрасте (57 лет) и тяжело болел[398]. Вдобавок Бернс обещал, что Лондон потрафит амбициям кабульского владыки, признав его титул эмира и фактическое право на господство во всем Афганистане. Для того, чтобы Дост Мухаммед-хан тоже сознавал свою долю ответственности за сделку, ему предлагалось направить в Лахор в качестве заложника одного из своих сыновей. Такой обмен не вызвал возражений, это была норма для политических отношений на Востоке.
Кроме того, условия сделки означали, что Дост Мухаммед-хан отказывается от навязываемого Россией союза с Персией, объединения афганских княжество под ее эгидой, не станет помогать шаху с осадой Герата и даже поспешит со своей армией на выручку Камран-хану.
Все детали намеченной договоренности Бернс изложил в письмах Окленду и Уэйду, надеясь, что они отойдут от прежнего консервативного подхода и поймут: игра стоит свеч. Другой заботой Бернса было обеспечение лояльности Кандагара. Он предлагал задобрить кандагарских ханов суммой в 150 тысяч рупий для «отражения любой атаки со стороны Персии»[399]. Заметим, что ровно столько же собирался выделить кандагарцам Мохаммад-шах, англичане получили эту информацию из своих источников, так что Бернс был на данный счет осведомлен. В общем, этот ловкий и предприимчивый англичанин был убежден, что в Кабуле им сделано все, что возможно[400].
Мэссон, находившийся там одновременно с Бернсом и полностью осведомленный о содержании переговоров, сомневался в реализуемости задуманной комбинации: по его мнению, она, прежде всего, отвечала интересам Дост Мухаммед-хана, который теперь мог выбирать между англичанами, русскими и персами. Этот археолог критиковал Бернса за «наивность» и неспособность «раскусить» кабульского эмира, хитрого и коварного. С точки зрения Мэссона, Мухаммед-хану ни в чем не следовало верить и с ним нельзя было идти ни на какие компромиссы, и только жесткий напор мог дать эффект в общении с этим правителем. Такая вот установка, вполне в духе официального британского курса.
Отношение Мэссона к Дост Мухаммед-хану отличалось явной предвзятостью, хотя порой он признавал за ним качества крупного государственного деятеля, отмечал, что подданные хвалили его за мудрое и справедливое правление, а Кабул при нем стал городом «процветания и изобилия»[401]. И вправду мало кто из других правителей Афганистана мог так умело ладить с высшими классами и простым людом, выстраивая свое государство. Популярность эмира находилась на подъеме, он сознавал свои возможности, поэтому говорить с ним языком силы и диктата было контрпродуктивно. Бернс это прекрасно понимал, а вот Мэссон не мог или не хотел побороть свою тенденциозность, обусловленную, допускаем, и какой-то личной неприязнью к эмиру.
К тому же нельзя исключать, что Мэссон ревниво относился к Бернсу – энергичному и талантливому офицеру, прославленному путешественнику, снискавшему уважением первых лиц Британской империи. Этот археолог, также выполнявший разведывательные задания администрации Британской Индии, возможно, видел в нем конкурента, что, конечно, не способствовало установлению добрых отношений между этими двумя англичанами. В своих записках, увидевших свет уже после трагической смерти Бернса, Мэссон не скупился на критические оценки его деятельности, с удовлетворением отмечал его просчеты и подчеркивал собственную проницательность.
Он с завистью наблюдал за тем, как росли в Кабуле акции Бернса, искренне надеясь, что это ненадолго и благорасположение к нему Дост Мухаммед-хана имеет свои границы. Ответ от Окленда задерживался, что радовало археолога и внушало беспокойство Бернсу. Он все больше нервничал, а при дворе эмира пошли толки. Среди приближенных владыки хватало тех, кто принципиально не доверял англичанам, а значит, и обещаниям Бернса, что усугубляло его душевное смятение. В отчаянии он говорил придворным вельможам: «Только подождите, придет письмо от лорда Окленда, и лица тех, кто сомневается, почернеют от досады»[402].
И вот, в Кабуле появился Виткевич. Данные о конкретных сроках его приезда разнятся. Как пишет Гус, а вслед за ним Евсевицкий, это произошло 19 декабря, а по свидетельству Бернса русский агент прибыл в канун Рождества[403]. Впрочем, с известной натяжкой 19-е число тоже можно посчитать кануном этого праздника. Сам Виткевич в донесении Симоничу называет еще одну дату, 8 декабря[404]. Если она указывалась по старому стилю, то мы выходим на 21 декабря, что более или менее согласуется с предыдущими предположениями.
Дост Мухаммед-хан, получив известие о том, что в Кабул направляется русский эмиссар, пришел в замешательство. Большие надежды, которые усиленно подогревал Бернс, возлагались на союз с англичанами, и понятны были опасения, что Виткевич способен помешать задуманному. Чтобы подстраховаться, первый министр Абдул Самед-хан с ведома эмира приватно обратился к Бернсу, предложив тому определить судьбу Виткевича: пускать в Кабул или нет. По словам министра, эмир был готов запретить русскому въезд в столицу (к тому времени Ян добрался только до Газни, города, отстоявшего от Кабула примерно на 150 км). Однако, к удивлению визиря, британец сказал, что не видит ничего дурного в том, чтобы Дост Мухаммед-хан встретился с Виткевичем. Это будет нормальным проявлением гостеприимства и еще позволит получить дополнительную информацию[405].
Эмир был несколько озадачен и раздосадован подобной реакцией, ведь по-своему он был заинтересован в согласии английского агента: тем самым Бернс продемонстрировал бы свою ангажированность, в смысле готовности разделить с кабульским правителем ответственность за политические решения, которые, таким образом, становились как бы их общими. Возможно, Бернс разгадал хитрый маневр эмира, следовательно, им двигало не только врожденное благородство, но и политическое чутьё и тонкий расчет, нежелание попасться в расставленные сети. Не пустив в Кабул Виткевича, он тут же повысил бы ставки и в случае негативного ответа Окленда мог столкнуться с многократно возросшими претензиями со стороны Дост Мухаммед-хана. Мало того, что ввел в заблуждение относительно истинных намерений Лондона и Калькутты, еще и русского представителя прогнал! Это могло повлечь за собой суровую расплату.
Когда Дост продолжил свои попытки и с «притворной любезностью» (по словам Мохана Лала), уже не через визиря, а сам предложил Бернсу выбрать для Виткевича место проживания, англичанин вторично увернулся, заметив, что не он, а эмир – властитель Кабула, которому положено решать, «как наилучшим образом принимать агентов и гостей в собственном доме и как обращаться с ними»[406].
Бернс, вероятно, исходил и из других соображений. Например, мог посчитать, что лучше иметь соперника перед глазами, чем оставлять его «без присмотра» где-то вдали, на афганских просторах. Допускаем, что сыграло свою роль и присущее ему джентльменство, исключавшее попытки «нейтрализовать» Виткевича чужими руками. При всем при том Бернс, конечно, был настроен вполне русофобски – а как иначе должен был быть настроен офицер, отстаивавший интересы доброй старой Англии и Ост-Индской компании? В одном из писем Уэйду он писал: «…Я не считаю, что мы можем позволить себе наблюдать за интригами русских вблизи наших границ, не пытаясь противодействовать им…»[407].
Возможно, впоследствии Бернс пожалел о том, что вовремя не убрал Виткевича со своего пути, но этого нельзя знать наверняка, как и то, какими мотивами англичанин руководствовался в большей степени – благородством или прагматическим расчетом. В любом случае он обязан был понимать, что впускает в Кабул человека, с которым придется бороться за право привлечь на свою сторону эмира. В тот момент позиции Бернса представлялись несравненно более сильными, но все могло перемениться…
На руках у Виткевича имелись свои козыри: готовность Петербурга идти навстречу давнему предложению Дост Мухаммед-хана о сотрудничестве плюс почти согласованный проект договора шаха с Кохендиль-ханом. Конечно, у кабульского эмира и Кохендиль-хана имелись свои разногласия, но их сплачивала общая угроза со стороны Шуджи-уль-Мулька и магараджи Сингха. Незадолго до появления Виткевича эмир получил письмо от первого министра Кохендиль-хана (естественно, составленного с учетом мнения его повелителя), который призывал конструктивно отнестись к миссии русского и использовать ее в своих интересах. «Теперь, когда у Вас при дворе будут находиться оба посла, английский и русский, следовало бы договариваться с тем из них, кто впоследствии, по Вашему мнению, окажется полезным. Когда в Кабул приедет русский