Обвиняемыми в этом случае были казаки, чья дикая жестокость стала настолько расхожим представлением, что постоянные заявления в духе «это сделали казаки», вызывают скепсис историков. Но даже самый сильный скептицизм не может заглушить общего впечатления практически всех участвующих сторон, что казаки (и их сотоварищи из так называемой Дикой дивизии, состоящей из кавказцев) скорее повинны в совершении преступлений против гражданских лиц, чем регулярные войска. Опять-таки, систематическое исследование фактов насилия против мирного населения на Восточном фронте может помочь в установлении различных форм насилия и виновников, однако имеется достаточно свидетельств, позволяющих подозревать, что российская военная оккупация и внутренних, и зарубежных регионов могла протекать менее жестоко в отсутствие казачьих частей. В одной работе, посвященной анализу 54 погромов, отмечается, что почти все они (51 из 54) начались с приходом солдат и что «более чем в 45 рапортах четко говорится о появлении казаков в данной местности как о ключевом событии, инициировавшем погром» [Lohr 2011: 42].
Начнем с командования – и снова с фигуры Брусилова. В начале ноября 1914 года он получил весьма недвусмысленный рапорт командира конвойной стражи, который побывал в городе Санок вскоре после его оккупации русскими войсками. Направляя уведомления с требованием забрать оружие у населения, этот командир узнал, что многие жители бежали из города из-за казачьих грабежей. Тогда он отправился в город Риманув и увидел там следующую картину:
Казаки 2-го казачьего линейного полка выходили из лавок с мешками, а с ними шли местные русские крестьяне, тоже с мешками добра, награбленного в лавках и домах. На площади стояли 10-12 казаков Оренбургского полка, ничего не предпринимая, чтобы остановит грабеж.
Испытывая потребность что-то предпринять, командир конвоя выстрелил в воздух из своего револьвера и начал избивать кого мог из солдат-мародеров, что сдержало их на какое-то время. Но многие пьяные казаки продолжали грабеж, так что он отыскал казачьего командира и принудил взять контроль над ситуацией. Когда пьяные солдаты исчезли, местные торговцы из евреев и поляков принялись жаловаться, что их «ограбили до нитки». Из их лавок и домов утащили все деньги и ценности, а после, вдобавок ко всему, казаки, прежде чем уйти, побили всю посуду и поломали мебель[106]. В ответ в штабе Брусиловаа набросали черновик приказа, где говорилось о массовых случаях мародерства, а офицеры строго критиковались за то, что не принимали решительных мер. Что характерно, хотя приказ начинался с упоминания «военных» в широком смысле, язык документа далее просто указывал на «полное уничтожение лавок и домов казаками»[107].
Вторая причина подозревать, что казаки относились к мирным жителям хуже, чем регулярная армия, заключалась в том, что гражданские обычно обращались к армейским офицерам с просьбой защитить их от казаков или возместить убытки. В 1916 году в Анатолии к поручику Романову пришли крестьяне из деревни Ки и пожаловались, что казаки пятой сотни 4-го Донского батальона избили их, пригрозили штыками и увели у них быка. Романов тут же провел расследование, но его прибытие в казачью часть обернулось новым конфликтом. По мнению действующего командира (Голубинцева), Романов ворвался, поливая их руганью и называя «сорокалетними ворами, грабителями и мародерами», а потом набросился на Голубинцева «самым неподобающим и грубым образом». Голубинцев отказался верить, чтобы его казаки могли совершить подобное, поскольку у них довольно провианта, и привел в доказательство то, что к нему никто не приходил жаловаться. Казачьи начальники решили, что Романова следует наказать за грубость по отношению к офицеру, а их оставить в покое. Из документов следует, что никого в этом случае так и не наказали[108].
Думаю, простительно верить скорее Романову, чем Голубинцеву, поскольку существующие свидетельства указывают, что едва ли казаки считали, что нельзя грабить вражеское население; большинство как раз полагало военные трофеи своим неотъемлемым правом[109]. Один казак с Кавказского фронта так высказался об этом:
Что казак мог украсть что-то у турка – дело нормальное. На войне многие грабили, но под видом «реквизиции» – фураж для лошадей, скот для довольствия людей и прочее – такова психология войны, ведь сама война есть насилие. Но предавать казака за это военно-полевому суду, да еще случайно пойманному, было просто несправедливо [Елисеев 2001:228].
Другие выражались не менее определенно. Один офицер вспоминал, как спросил казака, взяли ли они пленных в последнем рейде, а тот показал ему окровавленный нож и отпарировал: «Зачем пленных? Вышибли им мозги!»[110]
Наконец, вражеские командиры наблюдали отличия. Вот Гинденбург с его уклончивыми комментариями об обычае всех воюющих сторон предавать казни тех, кто сдался в плен[111]:
Только против казаков наши люди не могли сдержать гнева.
Им приписывали все жестокости и зверства, от которых так страдал народ Восточной Пруссии. Очевидно, казаков мучила нечистая совесть, потому что, где бы их ни брали в плен, первым делом они старались содрать широкий лампас со своих штанов – знак отличия их рода войск[112].
В свидетельствах жертв, виновников и очевидцев войны, принадлежавших к обеим сторонам конфликта, мы находим доказательства тому, что казачьи части были главными (хотя, разумеется, не единственными) виновниками массового насилия над гражданским населением на Восточном фронте в первый год войны. Но, в конце концов, мирным жителям было не так уж важно, кто совершал насилие – казаки или регулярные войска. Многим группам населения по обе стороны линии фронта закон военного времени нес не порядок, а откровенные зверства. Мирное население было беззащитно перед лицом ужасающей силы разрушения, а государство бросило его на произвол судьбы.
Заключение
Кабинетные любители изучения карт, анализируя ход первых месяцев Великой войны, могли бы прийти к выводу, что Российская империя в результате военных действий расширилась и укрепилась. Русское вторжение в Восточную Пруссию, правда, провалилось, но русская армия добилась значительного прогресса на юге. Большая часть Галиции была завоевана во время осенней и зимней кампании, эти земли были намечены для скорого присоединения к Российской империи. Сам царь Николай II нанес неоднозначный визит в столицу Галиции город Львов в апреле 1915 года, чтобы закрепить это намерение, и почти ничто в развитии противостояния между Россией и Австро-Венгрией не позволяло предположить, что Вена вскоре вернет себе контроль над Львовом. Хотя немцы и выиграли большинство сражений на севере, победы эти не имели особых стратегических последствий. Армии стояли практически на довоенных границах, а Германская империя, которая провела полную мобилизацию, теперь вынуждена была противостоять сразу нескольким противникам, с каждым днем становящимся все сильнее. Ряды русской армии пополнялись новыми солдатами, а британцы постоянно наращивали свои вооруженные силы и сжимали кольцо экономической блокады. Как ни удивительно, вероятность этнических волнений в западных областях империи была гораздо ниже, чем накануне войны. Ни поляки, ни латыши, ни грузины, ни украинцы не проявляли готовности к восстанию. Русофилы в этом регионе активно поддерживали военные действия России, русофобы помогали австрийцам и немцам, а националисты в своем большинстве старались держать нос по ветру.
Но ни карты, ни военные не рассказывали правдивой истории о судьбах империи. За кулисами военных событий Российская империя закладывала основы своего будущего крушения. Введение законов военного времени подорвало связи между руководством и властью в западных областях империи. Лица, разбиравшиеся в ситуации на местах, исчезали, некоторые хватались за оружие, бежали на восток, многие другие канули без следа, и история умалчивает об их судьбе. Не хватало людей, способных осуществлять гражданское управление; тем, кто был поставлен высшим командованием на должности, недоставало квалификации. Задачу управления империей, и в лучшие времена головоломную, теперь вообще оттеснили на задний план. Ее заменила грубая сила – люди с оружием. Кто-то из них держался в рамках, другие начали бесчинствовать, но военная дисциплина везде была слабой. К весне 1915 года то, что мы назвали бы «государством» и «обществом», на окраинных землях держалось в основном на привычке и отсутствии альтернативы. Доверие, легитимность, процветание, надежность, подконтрольность и – превыше всего – надежда на будущее начали таять. Государство и империя балансировали на грани коллапса. И немцы вот-вот должны были столкнуть их за грань.
2. Фронт мигрирует
Горлице – это небольшой красивый польский город с населением примерно 28 000 жителей, расположенный у подножия Карпат примерно в 30 километрах к северу от нынешней границы со Словакией. В центре города находится старый музей, посвященный сражению, отметившему Горлице на карте мира весной 1915 года. Кураторы выставили в музее фотографии и экспонаты, относящиеся к сражению, построили объемную карту рельефа городских окраин с указанием расположения и перемещения войск и даже создали музей восковых фигур с известными личностями той эпохи, начиная с генерала Макензена и заканчивая градоначальником. Музей посещают и местные школьники с экскурсиями, и поляки с подробными путеводителями, но большинство туристов оправляются в другие места. Администраторы музея говорят, что иностранцев немного – немногочисленные немцы, туристы еще откуда-то, а вот русских почти не бывает. И почти никто не поднимается на возвышенности, не заходит в окружающие город леса, где десятки военных кладбищ простираются в запустении, без пригляда, в разной степени разрушения. Судя по материальным свидетельствам, там появляются в основном местные подростки в поисках уединения1. Памятники действуют отрезвляюще. На некоторых из них имена немецких солдат, другие стоят над братскими могилами солдат Австро-Венгрии, а есть те, где лежат русские. Но эти кладбища [113] упокоили далеко не всех, кто погиб в бою: много убитых так и осталось лежать, некоторые – наспех присыпанные землей. Местные жители до сих пор находят кости, пули и обломки снарядов тех гибельных дней. В сущности, Горлице – это кладбище, где похоронены не только люди, но и Российская империя.
Отступление из Галиции
В 1915 году Горлице был маленьким городком в составе Австро-Венгерской империи более чем в 300 километрах от довоенной границы с Россией. Несмотря на значительную удаленность от России, этот регион занимал особое место в воображении русских националистов. Считалось, что исходной точкой великого переселения славян в VI веке стали северные отроги Карпатских гор, и именно сюда вернулся славянский мир (или, по крайней мере, славяне с оружием в руках), представители которого сражались по обе стороны линии фронта. В своем первом донесении из Горлице в 1915 году русский журналист А. И. Ксюнин рассказывал о том, как ему довелось обогнать по пути скромные деревенские похороны: деревянный гроб, миловидная девочка в трауре. «Если бы не горы, – писал он, – выглядывающие где-то в конце дороги, можно было подумать, что проезжаешь через нашу московскую или костромскую деревню. И лица у крестьян те же круглые, простодушные, и хаты такие же» [Ксюнин 1916: 191].
Ксюнин получил возможность побывать в Горлице, поскольку вторжение России в Галицию вынудило австрийскую армию к осени 1914 года отступить вплоть до линии Горлице – Тарнов. Находясь на этих линиях, русская армия занимала хорошие позиции для того, чтобы либо наступать на Краков, либо перейти Карпаты и выйти на равнины Венгрии. Как мы видели в главе 1, усилия России по выполнению последней задачи провалились – армия увязла в снегах и льдах зимой 1914-15 года. Точно так же попытка взять Краков захлебнулась в декабре 1914 года после Лимановского сражения. Но когда пришла весна и растаял снег, эти возможности открылись вновь. Перемышль сдался русским 9 (22) марта 1915 года, и теперь с тыла ничто не угрожало. Австрийские армии жестоко потрепало в зимних кампаниях, а Румыния и Италия увязли в переговорах о вхождении в Антанту. В начале апреля русские войска 3-й и 4-й армий взяли вершины Бескидских гор и, казалось, готовились продвигаться дальше [Ростунов 1976:231]. Действительно, 29 марта (11 апреля) великий князь Николай Николаевич нетерпеливо наседал на генерала Н. И. Иванова на Юго-Западном фронте, вопрошая, почему тот не намерен энергично преследовать противника в горах[114]. Внутри границ нарастала деморализация армии Габсбургов на фоне скудного снабжения и сильной межэтнической напряженности. Австро-Венгерская империя столкнулась с возможностью поражения – перспектива, означавшая конец военных усилий Центральных держав в целом. Австрийские политики молили Германию усилить военные действия на своем фронте, а вскоре мольбы переросли в угрозы. Даже Конрад в апреле счел разумной попытку напугать своих немецких коллег перспективой заключения сепаратного мира, заявив начальнику немецкого Генштаба Эриху фон Фалькенхайну, что скорее отдаст Галицию русским, чем потеряет итальянский Триест [Stone 1999 (1975): 128].