Боязнь шпионов не была совсем уж беспочвенной. Немцы и австрийцы осуществляли разведывательные операции в русской Польше, а русские пытались засылать агентов за линию фронта. Трудно определить, насколько успешными и масштабными были разведывательные сети противников[85]. Немецкая разведка в той местности была, конечно, намного лучше русской, что внесло решающий вклад в военные победы немцев, хотя это преимущество было основано главным образом на их превосходстве в технических средствах разведки. Из архивных документов, однако, ясно видно, что русская контрразведка не была особенно искушенной и в основном занималась тем, что выявляла людей с немецкими и еврейскими фамилиями, в среде которых действовали польские агенты. Как отмечал М. К. Лемке, контрразведывательные операции осуществлялись людьми, демонстрировавшими «равнодушие к судьбе страны и армии, лень и неспособность к упорному труду» [Лемке 2003,2: 545]. Выделение по этническому признаку явилось следствием образа мышления русской бюрократии и ее некомпетентности. Было проще арестовывать евреев, чем внедряться в шпионские сети. В итоге евреев депортировали, а противник получал отличные сведения о России.
Неудивительно, что в условиях серьезнейшей нестабильности в сфере безопасности эти реальные и воображаемые политические симпатии приобретали все большее значение по мере перемещения линий фронта. К примеру, когда немецкие войска в середине августа 1914 года отступали из приграничных районов Петроковской губернии вскоре после ее оккупации, каждое изменение военной диспозиции повергало в страх как минимум часть населения. Петроковский губернатор требовал от командующего фронтом обеспечить ему войска, полевые суды и другие механизмы принуждения, чтобы работать с немцами и евреями, обвиненными в измене и шпионаже. Среди обвинений, выдвигавшихся в адрес этих групп населения, было такое: когда русские войска отступали, немцы и евреи выказывали «злобную радость» и «терроризировали поляков, суля им судьбу Калиша за их лояльность к русским»[86].
Тот факт, что эти угрозы возмездия содержат упоминания о Калише, важен для понимания степени незащищенности гражданского населения и, соответственно, быстрого нагнетания политики устрашения в годы войны. Калиш был городом с населением примерно 70-80 000 жителей на российско-германской границе. Немецкие войска заняли Калиш 20 июля (2 августа), через день после того, как Германия объявила войну России. На следующий день немецкий командующий майор Прюскер ввел в городе военное положение[87]. Тем же вечером все пошло кувырком. Согласно схеме, которая через считаные недели будет многократно повторена в Бельгии и Франции, воинственно настроенные немецкие солдаты во главе с офицерами, зацикленными на опасности снайперов из числа гражданских
Ответ немцев была несоразмерным, это признавал даже немецкий комендант Калиша в ноябре 1916 года [Flockerzie 1983: 87]. Немецкие военные расстреляли предполагаемых зачинщиков, взяли в заложники членов городской управы и религиозных лидеров (и еще 750 человек) и пообещали казнить их, если нападения продолжатся, наложили штраф в 50 000 рублей, а затем ушли из города, чтобы подвергнуть его артиллерийскому обстрелу. Немцы признали убийство 11 человек, но согласно другим источникам, эта цифра доходила до 100 и более, а один местный священник утверждал, что к моменту, когда дым рассеялся, похоронил 500 человек. Немецкие солдаты также принимали участие в масштабных изнасилованиях, грабежах и поджогах.
Относительно зверств в Калише следует сделать два замечания. Во-первых, подобного рода нападения были хотя не уникальными, но все же редкими. Гражданское население в нескольких местностях Польши подвергалось нападениям со стороны немецкой армии, однако организованной кампании террора не было. Во-вторых, тот факт, что насилие не имело масштабного характера, не так уж важен. Новости о Калише быстро передавались из уст в уста, поскольку более 50 000 жителей бежали из города и искали убежища в поселениях по всей русской Польше. Поляки даже помогали обычно презираемым русским чиновникам скрываться от немецких захватчиков. Беженцы разносили свои печальные рассказы во все концы[90]. История вскоре стала распространяться и другими путями. Пропагандисты быстро сняли фильм под названием «Кровавые дни Калиша» («Krwawe dni Kalisza») и показали его в Варшаве в подтверждение зверств [Segal 1999: 69]. Русская и польская пресса не замедлила провозгласить Калиш примером немецкого варварства, утверждая, что война ведется ради блага цивилизации[91]. Гнев был вполне реальным. Даже такие персоны, как великий князь Николай Николаевич, приходили в расстройство, когда речь заходила о Калише [Knox 1921, 1: 44]. Голоса малочисленных обозревателей, приписывавших убийства природе войны, а не немецкой армии, просто игнорировали [Frenkel 2007: 87].
Одно особенно художественное и окрашенное личным отношением свидетельство о жизни в Калише принадлежит некоей пани Густ, которая, пережив нападение, поступила в школу сестер милосердия в Риге. «Петроградский курьер» опубликовал ее историю в номере за 25 августа (10 сентября), подав как взгляд из первых рук на «ужасы зверства тевтонцев». Когда начались немецкие атаки, Густ, ее муж и сын бежали из города. В первый день ее муж ушел, чтобы найти коляску, и не вернулся. Бесплодно прождав его несколько дней, она опасалась худшего. Наконец она решила забрать сына в Лодзь, но вначале вернулась в город, чтобы поискать мужа. Она прошла несколько немецких блокпостов, лишившись всех серебряных денег, но вернулась в разоренный город, где неубранные тела оставались лежать прямо на улицах. Когда она пришла в меблированные комнаты, к ней подошла плачущая соседская служанка и сообщила, что ее хозяин бежал и оставил ее одну в доме с дочерьми, Анелей 15 лет и Зосей 12 лет. А вскоре в дом ворвались семеро пьяных немецких солдат, связали мать, а девочек изнасиловали, оставив «истерзанных и окровавленных» на полу. Зося впала в «нервическую лихорадку» и была почти при смерти, когда пани Густ их оставила[92].
Эта история высветила две важнейших темы военной пропаганды: необходимость борьбы с немецкими варварами и опасности, ожидающие беззащитных женщин и детей, если русские и поляки потерпят неудачу. Журналисты быстро подхватили эти темы. После входа войск во Львов 23 октября (8 октября) 1914 года один репортер отмечал, что
в то время, как немецкие орды, проходя города и селения противника, предавали все огню и мечу, а весь мир кричал об их варварстве, наши войска, наши солдаты и офицеры, проявляли себя истинными рыцарями и джентльменами, и прекрасный Львов остался совершенно нетронутым, и жизнь в нем продолжалась, как будто ничего не случилось[93].
Российские пропагандисты явно считали, что подобного рода история убедит напуганное польское население поддержать военные усилия России. Действительно, многие польские историки ныне согласны с тем, что калишский эпизод укрепил позиции пророссийских политиков, по крайней мере в краткосрочной перспективе [Davies 1982, 2: 389]. Немецкие комментаторы приходили к аналогичным выводам как сразу после войны, так и через много лет после ее окончания. Говоря словами одного автора 1920 года, события в Калише стали «самой мрачной страницей в истории всей кампании» [Gothein 1977:23]. Другой автор отмечал, что разрыв человеческих и общественных связей в результате кровопролития равнялся «проигранному сражению»[94]. Иными словами, политика устрашения работала прекрасно.
Надежда на то, общие для русских и поляков антисемитизм и страх перед германскими солдатами, заслужившими репутацию «варваров», помогут сформировать длительный альянс между ними, реализовалась не вполне. Множество поляков по обе стороны довоенной границы настаивали на сопротивлении иностранным оккупантам. Одна листовка, распространенная в Варшаве в августе 1914 года от имени «Национального рабочего союза, Национального крестьянского союза, редакции “Польши” и Союза независимости», призывала поляков не участвовать в войне и позволить «врагам ослабеть». Отмечалось, что с точки зрения польской национальной идеи «полякам сражаться с поляками под знаменами наших врагов» не имело смысла[95]. Власти также проверяли обвинения в том, что молодежь вела агитацию среди студентов для создания вооруженных ячеек, однако эти расследования обычно ничем не заканчивались[96]. Те, кого арестовывали за шпионаж или измену, обычно были маргинальными элементами, этническими противниками и женщинами, которые считались проститутками[97].
Этим небольшим группам тайных шпионов и революционеров явно не удалось убедить население отвергнуть разумную политику «поживем-увидим», воспринятую большинством граждан Польши на ранней стадии войны. В начале 1915 года жандармское управление Варшавской губернии разослало местным жандармам анкеты с недвусмысленными вопросами о политических настроениях на местах, в том числе: делались ли какие-либо попытки отпраздновать годовщину Польского восстания, начавшегося в ноябре 1830 года, как поляки относятся к русским войскам и т. д. Ответ практически из всех округов был одинаков. В 1914 году не было попыток агитировать за немедленное провозглашение независимости, а поляки очень хорошо относились к российской армии. И все же местное население было весьма заинтересовано в учреждении Польских легионов, с большим энтузиазмом воспринимало военные и политические события и, прежде всего, одобрительно отнеслось к декларации великого князя Николая Николаевича от 1 (14) августа, который вполне серьезно обещал Польше автономию после войны. На следующий день после выпуска прокламации на улицы таких городов, как Лодзь, вышли двадцатитысячные толпы[98]. По мере того как 1914 год близился к завершению, становилось ясно, что националистического восстания в Польше, которое пришлось бы подавлять, не случится – по крайней мере не в ближайшем будущем, но политические последствия подобного масштаба прогнозировались к концу конфликта[99].
Казаки и отсутствие безопасности
Имперским чиновникам не стоило успокаиваться при мысли, что очага восстания не существует. Первые месяцы войны сильно дестабилизировали окраины. Разрушение торговых сетей и растущая роль насилия в экономической системе в виде мародерства и реквизиций привело к формированию нестабильной, задушенной предписаниями, официальной экономики и жизнеспособной, но незаконной неофициальной экономики. Ослабление имперского политического управления также обеспечило возможность появления новых форм политической активности, даже если это в целом означало крушение порядка и безопасности. Наконец, стремительное нарастание международного конфликта в многонациональном колониальном пространстве привело, с одной стороны, к этнизации политики, а с другой – к глубинным страхам и паранойе, нашедшим выражение в шпиономании, погромах и различных других проявлениях насильственной этнической политики.
Эти процессы были насквозь пронизаны ощущением беззащитности, порожденным насилием военных в отношении гражданского населения. Джон Киган несколько неожиданно определил Великую войну как «удивительно цивилизованную» в данном отношении [Keegan 1998: 8], однако на Восточном фронте наблюдалось немало проявлений бесчеловечности со стороны воюющих армий, не в последнюю очередь – русской. Действительно, подавляющее большинство исследований последних лет, посвященных военному опыту России, сосредоточено на проблемных взаимоотношениях между вооруженными формированиями и (в основном) не имеющими оружия группами гражданских лиц на всей территории от Балтийского до Черного моря. Отмеченная наградами книга Питера Гатрелла о беженцах, работа Эрика Лора о насилии над этническими группами, депортациях и захватах собственности, текущие исследования Марка фон Хагена, Питера Холквиста и Александры Бахтуриной о российской оккупационной политике в Галиции, а также полезные сборники материалов по еврейской и российской истории в последние годы изменили подход к изучению Первой мировой войны в России [Gatrell 1999; Kelner 2004: 11-40].
Все эти авторы приходят к твердому заключению: русская армия не только захватила формальное право управления в зоне военных действий, но еще и активно проводила все более радикальную политику в отношении групп гражданского населения в зонах своей административной ответственности. Гатрелл четко указывает, что высшее командование «ревниво охраняло» свои новоприобретенные гражданские полномочия и что эта новая динамика стала одной из основных движущих сил, стоявших за перемещением населения [Gatrell 1999: 16]. Лор идет еще дальше, утверждая, что армия «расширила» действие приказов о депортации далеко за пределы, приемлемые с точки зрения гражданской власти, что армейская политика «выдвинула социально-экономическую и национальную напряженность в разряд важных факторов, породивших жестокое насилие», в частности, по отношению к евреям, и что армейские командиры даже «попустительствовали участию солдат в погромах, мародерстве и изнасилованиях, совершаемых в отношении еврейского и другого гражданского населения в фронтовых областях» [Lohr 2001: 405; Lohr 2004: 17].
В широком смысле эти наблюдения справедливы. Нельзя сомневаться в том, что военное командование в первые годы войны не только санкционировало, но и напрямую отдавало приказы о массовых перемещениях населения, подпадавших под определение «этнических очищений» (именно термин «очищение» использовался в текстах приказов). Особое бремя вины за это лежит на генерале Янушкевиче, возглавлявшем штаб Ставки до лета 1915 года. Шлойме Раппопорт, более известный под псевдонимом С. Ан-ский, лично был свидетелем этой опустошительной деятельности, однако первые ее результаты ему пришлось наблюдать воочию по приезде в Варшаву в ноябре 1914 года. Город, пишет он, «еще дрожал» от немецкого нападения в октябре и кишел евреями-переселенцами. Ежедневно прибывали тысячи беженцев в дополнение к 50 000, которые уже были там[100]. Беженцы, которых он навещал, «говорили ровным, монотонным голосом, с каменными лицами. Казалось, будто эти люди утратили и самих себя, и надежду». Они говорили только о насилии и принудительном переселении. «Всегда одна и та история: пришли казаки с шашками и штыками, выгнали евреев из их домов и велели убираться из города» [An-sky 2002: 12-14]. Свидетельства массового насилия в отношении еврейского населения империи были очевидны и не остались незамеченными. Но Янушкевич был одним из характерных для XX века фанатиков, воспаленное воображение которых мало соотносилось с реальностью. Поэтому в разгар новой волны еврейских депортаций в феврале 1915 года он устроил разнос графу Бобринскому в следующих выражениях:
До сведения Верх. Главноком. дошло, что евреи продолжают терроризировать русское и польское население, а обращение с ними, несмотря на это, продолжает быть слишком деликатным. В виду этого благоволите принять меры к строжайшему выполнению состоявшихся повелений, не допуская никаких послаблений[101].
Жестокие антиеврейские и антинемецкие погромы на оккупированных землях и в приграничных районах Российской империи также устраивались русскими солдатами самочинно [Клиер 2005: 47-74]. В более общем смысле, как мы видели, они занимались мародерством. Однако мы видели также и то, что случаи мародерства и другие формы насилия над гражданскими вызывали серьезную озабоченность среди многих других русских солдат и их командиров. Если к 1917 году (и во время Гражданской войны) насилие над мирными жителями стало делом обычным, даже приемлемым и одобряемым в определенных обстоятельствах, в 1914 году это было еще не так. Понадобились годы внешних и внутренних войн, чтобы сломить убежденность большинства офицеров и солдат в том, что насилие над мирными жителями подрывает дисциплину, угрожает положению войск и провоцирует нестабильность.
Возьмем, к примеру, такого выдающегося деятеля, как генерал А. А. Брусилов. Едва ли можно сказать, что его руки чисты в отношении этнических чисток и применения политики «выжженной земли» позднее, однако его записки полны обеспокоенности бесконтрольным мародерством – и эти записи показывают, что мародерство было широко распространенным явлением, и не оставляют сомнений, что сам Брусилов желал бы с ним покончить. Еще 9 (22) сентября 1914 года он жаловался одному из своих корпусных командиров на солдат, грабивших людей, у которых квартировали, и приказывал полевым судам наказывать провинившихся[102]. Примерно в то же время он также настоятельно просил вышестоящее начальство серьезно подойти к проблеме, приняв «самые решительные и жесткие меры по борьбе с мародерством», включая проведение рейдов военной полиции на территории вплоть до 100 километров от линии фронта[103]. Даже Янушкевич в ранее процитированном документе писал, что «интересы нашей армии и русского населения стоят на первом месте, но, конечно, только в условиях, воспрещающих грабежи и мародерство, которые в любом случае неприемлемы»[104].
Брусилов и Янушкевич имели основания для беспокойства. Рапорты, которые им приходилось читать, показывали, что плохое обращение с мирным населением может сильно затруднить условия оккупации. Как писал губернатор Львова в октябре 1914 года, он ежедневно получал жалобы местных жителей «на постоянные грабежи и насилие со стороны казаков, как следующих через этот район на свои позиции, так и тех, кто здесь размещен». Казаки порой отбирали у местных последнее добро, особенно живность и зерно. Страх заставлял многих крестьян из местных прятать скот у себя в доме, а урожай оставался несобранным, что приводило к нехватке продуктов и росту цен. Губернатор предупреждал, что «подобное поведение военных вызывает необычайно сильное недовольство русскими войсками со стороны местного населения и на будущее угрожает серьезным обнищанием и даже голодом среди людей и животных»[105].