Активное государственное вмешательство наблюдалось не только в экономической сфере. В соответствии с преобладающей линией русского национализма, вся Галиция целиком считалась русской, и русины, украинцы и прочие люди, говорящие на различных «диалектах», тоже считались русскими. Сторонники этой линии апеллировали к древней государственности Киевской Руси и утверждали, что в основе всех политических осложнений лежит всего лишь давление Австрии, разнообразие религий объясняется происками католиков, а все языки – искаженные варианты исконного русского языка. Это была «Карпатская Русь», или, выражаясь более тенденциозно, «Русь подъяремная» [Бахтурина 2000: 42]. И все, что нужно для возвращения утраченной провинции – это энергичная политика, нацеленная на то, чтобы устранить немцев и поляков, заправлявших в политической сфере, униатских священников, верных Ватикану, и украинских националистов, надоедавших своими языковыми требованиями. Эти националисты подрывали осмотрительную довоенную политику и игнорировали всех, кто, как, например, министр юстиции И. Г. Щегловитов, предупреждал, что полное уничтожение гражданских институтов в военное время нарушает международное законодательство [Бахтурина 2002:55; von Hagen 2007:26]. Власти преобразовали судебную систему, настаивая на требовании сделать русский язык официальным языком судопроизводства, и закрыли в Галиции все школы, чтобы потом открыть их заново с обучением по русской программе [von Hagen 2007: 26-27]. Была развязана широкомасштабная кампания против галицийских евреев, которых, как было заявлено, слишком распустили их австрийские хозяева. Многих включили в списки на депортацию, войскам было позволено их унижать и творить расправу над ними, проводилась сознательная кампания по лишению евреев гражданских прав, которыми они пользовались в империи Габсбургов[49]. Наконец, Священному синоду было позволено прислать в этот регион архиепископа Евлогия, ярого сторонника массового обращения в православие, для проведения репрессивной политики в отношении униатской церкви и местного священства. Царь и Ставка не полностью контролировали этот процесс. Меры, принятые православной церковью, явно шли вразрез с указаниями графа Бобринского соблюдать религиозную терпимость. Согласно этим указаниям, можно было направлять православных священников только в те поселения, где этого требовало 75 % жителей[50]. Вместо этого активные деятели, «абсолютно не думающие о последствиях» [von Hagen 2007: 41], вели в тех краях откровенно оккупационную политику. Это явилось дальнейшим свидетельством ослабевания империи: предприниматели от политики управляли делами государства наверху, а местные власти проводили свою собственную политику [Бахтурина2002:103-104]. Результат был катастрофичным. Посягательство на церкви и религиозных лидеров приводило в ярость местное население. Украинские активисты были разгневаны кампанией против митрополита униатской церкви Андрея Шептицкого, международное же сообщество выражало протест против нарушения международного законодательства и гонений на галицких евреев [von Hagen 2007: 41]. Безудержные солдатские грабежи и рост преступности деморализовали всех и каждого [Бахтурина 202: 103-104]. Российская империя не приобрела себе друзей среди гражданского населения в регионе, но завела множество врагов.

В польских областях на российской стороне границы армия также представляла собой оккупационные войска, которые смещали гражданскую власть и реквизировали в больших количествах товары и рабочую силу. Что касается армейских командиров, то они – в той мере, в какой вообще задумывались о происходящем, – кажется, считали, что все идет как должно. Они полагали, что местные власти продолжат выполнять свои обязанности, национальная валюта останется крепкой и стабильной, а товары будут либо доступны для продажи, либо будут подлежать законному реквизированию[51]. Однако вышло так, что эти местные власти (в основном подчиняющиеся Министерству внутренних дел и Министерству финансов) не выражали большого энтузиазма по поводу того, чтобы быть на побегушках у военных в зонах боевых действий. Эти бюрократы, оказавшись в затруднительном положении, быстро отказались от своих беспокойных должностей на таможне, медленно умирающих меняльных лавок и прочих активов в губернских центрах и сбежали в Варшаву, чтобы избежать плена[52]. Те, кто остался, порой попадали в чрезвычайно опасные ситуации. Статский советник Агафонов, начальник Нешавского уезда (Нешава – приграничный город на Висле), был взят в заложники небольшим немецким десантом. Вражеский командир вынуждал его несколько дней издавать указы за своей подписью, прежде чем группа отошла за реку. Агафонов оставил город так быстро, как только смог[53]. В некоторых особо опасных районах жандармы спасались бегством или переодевались в гражданскую одежду, чтобы немцы не захватили их в плен[54]. Оставшиеся зачастую не имели над собой присмотра и контроля – с предсказуемыми результатами. На железнодорожной станции Отвоцк один из таких жандармов присвоил себе внушительный запас водки, напился пьяным и стал брать «налог» в один рубль с каждого пассажира, обращавшегося в билетную кассу[55]. На практике этот исход чиновников Министерства внутренних дел и Министерства финансов оставил глубокую прореху в административной иерархии. Прибывшие войска приступили к делам управления, демонстрируя различную степень произвола. В частности, в первые месяцы войны они явно не имели никакого плана, еще менее того – подготовки в делах гражданского управления; в итоге все попытки организовать ситуацию оказались провалены. Взяв на себя, к примеру, жизненно важную задачу управления железными дорогами, армейские чины постепенно развалили все дело, пока штатские специалисты-железнодорожники били баклуши [Knox 1921, 1: 195]. Это отсутствие координации между гражданскими и военными властями наблюдалось повсеместно. Вот один довольно-таки нашумевший случай: министр внутренних дел узнал о новом законе о труде, изданном начальником военной администрации Петрограда, только обнаружив однажды утром бумагу на крыльце своей дачи [Graf 1972: 89].

Таким образом, большая часть повседневного управления в этих регионах, от противопожарных мероприятий до торговли и охраны правопорядка, перешла к местным деятелям[56]. Возьмем, к примеру, город Влоцлавек, оккупированный на три недели немецким полком сразу после начала войны. Немцы арестовали начальника полиции, разоружили остальных полицейских и велели покинуть район под угрозой задержания. Мирные жители, не проявившие достаточно энтузиазма при виде оккупантов, также попали в тюрьму. Порядок в городе поддерживали волонтеры из пожарной команды, вооруженные шашками. После ухода немцев полицейские силы состояли только из этих легковооруженных людей, и подобная ситуация имела место в других городах, таких как Любин и Ковель. Во всех этих пограничных городах единственным представителем российской армии был казачий полк, патрулировавший территорию протяженностью в 80 километров, да и тот выискивал скорее немецких разведчиков, чем преступников из штатских[57]. Даже в таких городах, как Кутно, где местные власти никуда не убегали и их никто не изгонял, немедленно возникли новые органы местного самоуправления. В первые две недели войны жители Кутно учредили комитет помощи семьям мобилизованных резервистов и комитет граждан в помощь «наиболее нуждающимся жителям Кутно»[58]. И снова мы видим, как события военного времени подрывают основы традиционного государства, одновременно создавая возможность пересмотра политических практик и взаимоотношений в империи.

Однако эти новые политические формы были плохо обеспечены необходимыми материальными и людскими ресурсами. Как сухо отмечали несколько новых членов комитета из числа поляков, они не были готовы к таким нежданным полномочиям и ответственности, поскольку были лишены возможности развивать институты местного самоуправления в довоенные годы[59]. Вряд ли можно винить польских администраторов за то, что они напомнили имперским властям о цене репрессивной довоенной политики, которая проводилась в Польше. В отношении местного управления эти репрессии выразились в том, что власти как можно дольше медлили с введением выборных органов (земств) в западных уездах из боязни подлить масла в огонь польского национализма. В то время царский министр внутренних дел еще больше ухудшил ситуацию, настояв, чтобы в новых польских земствах главную роль играли этнические русские [Weeks 1996: 131-151]. Но что сделано, то сделано. Фактическая ситуация на местах была такова, что имперские чиновники были эвакуированы, военные власти с безразличием относились к гражданскому администрированию, а местные чиновники не имели абсолютно никакого опыта.

Как будто этого было мало, новые местные администраторы столкнулись с полным набором проблем, решение которых далось бы непросто даже опытным людям: к примеру, поиск помещений для временных военных госпиталей, обеспечение пищей и кровом жителей, чьи дома были разрушены, и попытки регулировать торговлю в весьма нестабильных условиях. Еще труднее было обеспечивать безопасность, поскольку самые грозные возмутители спокойствия буквально поставили себя над законом – речь шла о представителях соперничающих армий, удержать которых пожарные и лавочники даже не надеялись. Однако местные граждане сослужили большую службу. Как утверждал губернатор Плоцка, они помогали разрешать разногласия между домовладельцами и жильцами, землевладельцами и работниками, а также между деловыми людьми. Они вводили системы временных займов, защищали собственность государства и учреждали базовые правила и нормы, регулирующие качество пищевых продуктов на городских рынках[60]. Поскольку эти задачи усложнились в течение первых неспокойных месяцев войны, члены некоторых из этих городских комитетов совместно просили об учреждении целой системы местных «обывательских комитетов», которые бы сверху поддерживал «центральный обывательский комитет»[61]. В Варшаве и Петербурге это предложение было встречено не без колебаний. Возникновение политического вакуума и непростой опыт почти десятилетней деятельности Думы в империи заставляли слуг царя с подозрением относиться к участию в политике местных представителей, тем более к предложениям поставить над обывательскими комитетами центральный орган, состоящий из политически активных поляков. Тем не менее в первые дни сентября Национал-демократическая партия Романа Дмовского сформировала именно такой центральный комитет [Davies 1982, 2: 380-381].

Не уделяя должного внимание этим местным инициативам, армейские чины велели гражданским управленцам вернуться в опасные зоны и ужесточили в регионе закон военного времени[62]. Они занялись не только обеспечением закона и порядка, но также преобразованиями экономики в военной зоне. Как следствие, они систематически и сознательно расшатывали сложившиеся в империи модели торговли. До войны на польской границе процветала международная торговля. Рабочие-мигранты постоянно пересекали границу – как легально, так и нелегально. В последние годы мира примерно 400 000 сезонных рабочих ежегодно перемещались между Российской и Германской империями [Lohr 2012: 68]. Товары циркулировали через эту область достаточно быстро, обеспечивая приличные доходы не только коммерсантам, но и чиновникам, которые увеличивали свою прибыль, ослабляя бюрократическое регулирование в приграничной зоне [Fuller 2006: 23, 29].

Понятно, что развязывание военных действий опрокинуло всю эту сеть экономической деятельности. В целом по империи торговля на экспорт стремительно скатилась до 13,3 % от довоенного уровня в первый же год войны и впоследствии восстановилась очень незначительно [Florinsky 1931: 33]. Внутренняя торговля тоже пострадала – опять-таки во многом в силу государственного регулирования. Начиная с самого первого месяца войны военные указы мешали торговле многими ключевыми товарами на всей остальной территории империи. Торговля зерном, мукой, домашним скотом и кожей могла происходить только в границах губерний[63]. Так же обстояло дело с топливом, а торговля спиртными напитками была, как и везде в империи, запрещена на все время войны. Было понятно, чем обосновывались эти распоряжения: армия отчаянно нуждалась в постоянном источнике всевозможных товаров из регионов, где базировались войска, и не могла или не желала мириться с системой, при которой ей пришлось бы конкурировать за эти товары либо с частными экономическими структурами, либо с государственными ведомствами в тылу. Единственным способом упрочить положение армии в качестве монопольного потребителя в зоне боевых действий было использование механизмов закона военного времени, чтобы вынудить производителей и торговцев предоставить ей право преимущественного приобретения.

Попытка установить экономическую автаркию в каждой отдельной губернии уже привела к печальным последствиям. Но армейское командование, кроме того, нарушило нормальный ход экономических операций в отдельных городах. Прежде всего, патологическая подозрительность в отношении коммерсантов в целом и евреев в частности привела к опрометчивым нападкам на обычные торговые практики, например складирование товаров. Создание товарных запасов с целью избежать возможной серьезной нехватки стало считаться преступлением. В декабре 1914 года известия о том, что торговцы все же пополняют склады, заставили армейские власти думать, что евреи устроили масштабный тайный заговор с целью спекуляции и взвинчивания цен[64]. В Варшаве были арестованы 64 человека, в основном евреи. Их возражения во время расследования были весьма убедительны. Один задержанный показал, что привез соль из Одессы, но не смог ее продать, потому что было Рождество, и ему пришлось оставить ее на складе. Торговец из Пруткова объяснял, что у него образовались большие запасы сахара, потому что он вывез его перед тем, как немцы взяли город. Даже местные жандармы осознали, что в действиях торговцев не было криминала. Напрашивался логический вывод: коммерсанты способствовали усилиям военных, привозя товары в военную зону, и не только из других губерний, но и прямо из-под носа противника.

Высшее командование, однако, не согласилось с подобной логикой и отвергло возражения полиции. Жандармы арестовали торговцев и конфисковали их товары. И вот, когда сети мирного времени были разрушены, создавать складские запасы стало трудно, торговля находилась под угрозой, а военные наводнили территорию, колебания цен в Польше стали неизбежными. Власти отреагировали так же, как и в Галиции: попыткой зафиксировать цены на ключевые товары. И снова это было сделано армейскими чинами, имевшими очень слабое представление о том, как функционируют экономические и социальные системы[65]. Как отмечал Михаил Лемке в своем дневнике, который вел в Ставке в военные годы, Академия Генерального штаба ничего не делала, чтобы готовить своих офицеров к решению задач гражданского управления, с которыми им обязательно пришлось бы столкнуться в зонах действия закона военного времени. Выпускники не имели «ни понятия о государственном праве и хозяйстве, ни об основном законодательстве и органах управления… ни о финансах, ни о чем подобном они не получают никакого представления». В результате, заключал автор, «они шли вслепую, просто не подозревая о существовании страны…» [Лемке 2003, 2: 625].

Группа крупных финансистов Варшавы тут же увидела опасность. Менее чем через две недели после того, как в воздухе засвистели пули, они обратились к высшим властям с просьбой незамедлительно принять меры для стабилизации экономики в зоне военных действий, учредив надежные чрезвычайные органы для расширения кредитования и защиты прав собственности (прежде всего от хищничества военных). Они предупредили, что в существующих обстоятельствах единственным экономически здравым решением для многих на этой территории оставалась «ликвидация»[66]. Но мнение польских деловых кругов проигнорировали. Вместо этого высшее командование продолжило издавать запретительные постановления (не экспортировать, не поднимать цены, не создавать складские запасы), не предпринимало никаких конструктивных действий для поддержания местной экономики в разгар катастрофических перемен. Уже в августе 1914 года армия помогла сформировать «всеобъемлющий антирыночный консенсус», который Питер Холквист назвал радикальным феноменом политической культуры России в военные годы в целом[67].

Как обычно, склонность чиновников считать, будто количество указаний прямо пропорционально уровню упорядоченности, была ошибочной. Напротив, истинное положение в экономике находилось на грани анархии. Неуклюжее, избыточное вмешательство во все дела со стороны неопытной, страдающей от недостатка кадров администрации вместо рационального использования местных ресурсов моментально привело к возникновению новых форм экономической деятельности, которые еще больше сбили власти с толку. «Вторая экономика» – черный рынок – наращивала обороты. Торговцы перемещались между военными лагерями и городами, продавая не только продукты, спиртное и сигареты, но и военную форму, ружья, револьверы, шинели и сапоги. Часть всего этого явно была собрана на полях сражений, потому что те, кого арестовывали с контрабандой возле мест боевых действий, имели при себе в десять раз больше материальных ценностей, чем прочие[68]. Но солдаты также постоянно продавали свои вещи местным торговцам. К примеру, в Плоцке власти арестовали несколько военнослужащих за продажу зимнего обмундирования. Утечка государственной собственности оставалась проблемой все годы войны[69].

Широко распространена была и «третья экономика» – мародерство. По обе стороны довоенной границы солдаты по одиночке или небольшими группами напрямую пользовались правом сильного, чтобы отбирать все, что им хотелось. Весьма типичный случай: жители одного из селений возле Вислы вернулись в свои дома, откуда бежали во время артобстрела в конце сентября, чтобы увидеть, как повсюду рыщут русские солдаты, едят овощи и от нечего делать крушат мебель. Когда староста посмел высказать недовольство, солдат ударил его, пригрозил штыком и велел заткнуться. Селение было обобрано дочиста, как и соседние селения в этом районе[70]. Мародерство имело место как возле линий фронта (как в данном примере), так и в тылу. Так, в октябре 1914 года новый командующий 2-й армией генерал С. М. Шейдеман отмечал, что большая часть рапортов о том, что солдаты «нападают» и «грабят» местных, шла из районов к востоку от Вислы[71].

Грабежи стали постоянной угрозой в приграничных областях, и, хотя большинство причастных к ним носило военную форму, вскорости появились и банды из гражданских лиц. Например, в начале 1915 года четверо варшавских бандитов, узнав, что богатая семья Марианны Сопиевской осталась без мужского покровительства, ворвались в дом, украли 53 рубля наличными и на 60 рублей вещей, изнасиловали двух дочерей-подростков и застрелили соседа, собаки которого подняли лай во время нападения[72].

Как показало нападение на Сопиевских, семьи христиан также не были застрахованы от беды. Но все же жертвами насилия в регионе в первую очередь становились евреи. Так, 31 августа (13 сентября) 1914 года 235-й Белебеевский пехотный полк на два часа остановился на железнодорожной станции Тлущ. Солдаты сошли с поезда, чтобы сходить к местным торговцам-евреям. Однако, выбрав товары, многие отказались за них платить. Тогда владельцы лавок закрыли двери и стали торговать только через окно. В ответ солдаты вышибли двери и «силой забрали разные товары». Офицеры полка стояли в стороне, пассивно наблюдая за грабежами, и этот случай прошел бы незамеченным в документальных отчетах (как наверняка многие другие), если бы там не случилось одного генерала из штаба 2-й армии, который был в ярости от этого «непорядка»[73]. Такие отдельные нападения всегда впоследствии распространялись и вырастали в масштабные погромы, как продемонстрировали события в Люблине 19 августа (1 сентября). 20 лавок, принадлежащих евреям, были ограблены и разрушены. Общая сумма убытков доходила до 20 000 рублей[74].

Причиной мародерства был не голод. Большинство частей в первые несколько месяцев войны питалось весьма неплохо, пускай однообразно и пресно[75]. Если у насилия и имелось экономическое основание, то оно заключалось в том, что службы снабжения не могли быстро доставлять затребованные и желательные товары. Ожидалось, что тыловые службы будут закупать, к примеру, цыплят и яблоки для солдатского довольствия, однако будучи неповоротливыми и не имея достаточно средств, они выполняли свою работу с заминками, поэтому солдаты быстро начали просто забирать все, на что падал их взгляд. И все же воровство нельзя объяснить чисто экономическими причинами: в основе его лежала порожденная правом силы преступность – именно на это указывало огромное число евреев, ставших жертвами войск в тех местностях. Солдаты знали, что их слова перевесят слова евреев, и даже убийства ограбленных евреев оставались по большей части безнаказанными[76].

Преследования выходили далеко за пределы еврейского сообщества. Возьмем, к примеру, печальный случай с коровами, украденными у Осипа. 6 (19) февраля 1915 года в ходе зимнего наступления против 10-й армии немецкие войска появились в Августовском округе Сувалкского уезда и заставили местного землевладельца Томашевского дать указание собрать весь скот местных жителей в одной стадо и отгнать в город Кузница примерно в пяти километрах. Когда два местных крестьянина, Осип Якубчик и Марьяна Михневич, добрались до Кузницы, то обнаружили, что лейтенант Немилов из 5-го Кавказского эскадрона конвоя забрал их коров у пастуха (подмазав его пятирублевой ассигнацией), заявив, что привел их из Германии и сам доставил на территорию России. Пострадавшие обратились к командиру Немилова, который сказал, что это не его дело и пусть они идут к Немилову. Что они и сделали с предсказуемым результатом – тот обрушился на них с бранью и вытолкал за дверь. Но Осип с Марьяной настаивали на своем. По их словам, коровы были их единственным достоянием. Они пошли к начальнику местной полиции, который с сочувствием выслушал их показания, однако сообщил, что над военными он не властен. Закон военного времени отнял у местных властей право заниматься подобными делами. Оставалось последнее средство – обратиться через голову Немилова в штаб 10-й армии со слезной жалобой. Это дало желаемый эффект, поскольку начальство приказало Немилову написать объяснение, которому, очевидно, никто не поверил. В результате ему было велено вернуть коров или заплатить крестьянам за них. Дело закончилось 6 (19) мая формальным прошением Немилова в штаб 10-й армии о выделении средств для возмещения Осипу и Марьяне – как раз вовремя, чтобы они успели бежать от наступающих немцев вместе с остатками армии и местного населения. Можно предположить, что для коров дело тоже закончилось неважно[77].

Беды, выпавшие на долю Осипа и Марьяны, являют нам не только примеры грабежей со стороны русской армии, но отражают запутанную структуру, призванную бороться с более масштабными проблемами мародерства. Как затянутость соответствующих процедур, так и изданный в результате приказ о возмещении со стороны высшего командования 10-й армии позволяют предположить, что широкое распространение мародерства стало результатом систематически дурного руководства со стороны армейского командования, которое неэффективно разбиралось с бандитами в униформе. Высшие чины армии понимали, что военные усилия в большой мере зависят от содействия со стороны местных жителей-поляков и вполне могут быть сведены к способности той или другой стороны заручиться активной поддержкой ключевых групп польского населения. Понятно, что армейское командование очень тревожили регулярные жалобы со стороны гражданских лиц, и оно издавало многочисленные постановления с требованиями как-то сдерживать солдат. Но оно было неспособно остановить грабежи – несомненно, потому, что единственной стратегией было издание приказов сурово карать солдат за нарушение приказов. Еще 19 августа (1 сентября) 1914 года командующий 1-й армией генерал фон Ренненкампф велел офицерам удерживать войска от «мародерства» под угрозой расстрела без суда и следствия[78].23 августа (5 сентября) он придал приказу действенности, объявив, что четверо человек были расстреляны за грабеж местных жителей[79]. Но, как обычно, размахивание увесистой дубинкой со стороны высокого (и далекого) начальства не могло заменить четкого управления со стороны младших офицеров на местах, а такого управления как раз не хватало во многих частях русской армии. И катастрофические потери кадровых офицеров в первые месяцы войны никак не улучшили дело. Согласно Д. Джонсу, в одном эскадроне 40 % полковников и 50 % капитанов погибли в первом сражении в августе 1914 года. К концу месяца осталось всего 23 офицера из 77, хотя кое-кто из раненых в итоге вернулся в строй [Jones 1969: 292-293]. Те, кого прислали им на замену и кого умудренные опытом ветераны прозвали «детишками с полустанков», прошли краткое и зачастую совершенно недостаточное обучение. Один из них вспоминал, что его учили как в мирное время, «без учета положения на фронте, как будто не было войны». Он всего раз побывал на стрельбище и только раз видел пулемет, причем ему даже не разрешили до него дотронуться [Вакар 2000: 50-51]. Эти зеленые новички-офицеры были единственной силой, призванной провести грань между безобразным и достойным поведением в зонах, занятых русской армией.