В итоге борьба за власть на Украине теперь сфокусировалась на борьбе за власть непосредственно между Советами. Важное представление о политических симпатиях граждан Украины дали итоги выборов в Учредительное собрание, которые начались 12 (25) ноября. По всей стране большевики добились большой поддержки, особенно среди своих главных сторонников – рабочих и солдат. Они получили около 25 % всех голосов, добившись безоговорочного большинства в крупных городах – Петрограде, Москве и Минске. Они получили большинство голосов среди бойцов Северного и Западного фронтов и среди матросов Балтийского флота [Radkey 1990: 150]. Однако на Украине их дела шли неважно. Они получили всего 4 % голосов избирателей Киевской губернии. Кандидаты по списку Украинского блока набрали там же 77 %. В Полтаве, где несколько украинских партий баллотировались по отдельности и явка избирателей составила свыше 70 %, большевики также провалились, набрав всего 64 460 голосов среди миллиона. Украинские социалисты-революционеры (эсеры), которые опирались на крестьян и также занимали сильные националистические позиции, набрали в Полтаве 727 427 голосов [Radkey 1990:150,160]. Эти результаты не говорят о том, что большинство избирателей высказалось в пользу независимости Украины —даже Рада в тот момент не предлагала этого. Однако они позволяют с большой уверенностью предположить, что большинство населения поддерживало автономию и желало, чтобы украинские партии представляли их интересы в Учредительном собрании. Если бы большевики действительно были деятельными сторонниками национального самоопределения, какими они себя выставляли себя летом 1917 года, Украина к концу года уже стала бы автономным социалистическим государством.
Вместо этого Ленин и большевики стремились провести собственную идею о демократической законности: только политически «сознательные» рабочие способны должным образом определить судьбу нации, а «сознательность» доказывается поддержкой большевистской партии. Реализация этого идеала очень сильно отличалась в зависимости от политических и военных обстоятельств в регионах. Повсеместно большевики старались использовать любую поддержку коренного населения в целях захвата власти на местах. В Финляндии Ленин продолжал поддерживать коммунистов в гарнизонах, укомплектованных преимущественно русскими, и в Красной гвардии. Он будет оказывать эту поддержку и во время кратковременной Гражданской войны в Финляндии с января по май 1918 года[477]. Но большевики полагали, что в тактическом отношении будет разумно позволить Финляндии отделиться. Совнарком в канун Нового года принял решение о формальном признании финской независимости.
Ситуация на Украине была иной. Когда попытка большевиков перетянуть на свою сторону киевский Совет провалилась, они поменяли стратегию. Единственным Советом на Украине, который после Октябрьской революции заявил о преданности большевикам, а не Раде, был харьковский, так как Харьков располагался в восточной части Украины, где была сильнее развита промышленность и среди населения было больше русских. Большевики начали там работу, созвав I Всеукраинский съезд Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов и учредив правительство. 17 (30) декабря они предъявили Раде ультиматум: либо самораспуститься в течение 48 часов, либо считать себя в состоянии войны «с советским правительством в России и Украине» [Magosci 2010: 511]. Рада немедленно обратилась за помощью извне, направив 22 декабря (4 января) делегацию на мирные переговоры между большевиками и Центральными державами в Брест-Литовске и потребовав признать их как партнеров на этих переговорах [Михутина 2007]. Теперь деколонизация на Украине была в разгаре: соперничающие политические группировки заявляли о собственной легитимности, а соседние имперские державы в то же время пытались склонить чашу весов на свою сторону.
В следующие шесть недель события развивались самым драматичным образом. Большевики выполнили свою угрозу об объявлении войны. Сын офицера и уроженец украинского Чернигова В. А. Антонов-Овсеенко собрал добровольцев-красногвардейцев (в основном этнических украинцев) и двинулся со своей харьковской базы маршем на Киев. Несмотря на то, что сперва его силы насчитывали всего восемь тысяч человек, вскоре ему удалось взять верх над разрозненными частями Симона Петлюры, верными Раде. Опора у Рады оказалась слишком слабой, так как гражданские поддерживали Харьковскую армию, и люди Петлюры перестали держать ее сторону [Yekelchyk 2007: 71-72]. Хотя сам Антонов-Овсеенко оставил свою армию, чтобы возглавить силы борьбы с контрреволюцией на Дону, его начальник штаба, левый эсер М. А. Муравьев, 27 января (9 февраля) пришел в Киев. Рада бежала в Житомир, а «центрист» Муравьев занял столицу и немедленно ввел правление террора, казнив несколько тысяч жителей города, заподозренных в антибольшевизме [Yekelchyk2007: 73; Swain 1998: 61-62].
Пока войска Рады терпели поражение, ее молодой дипломатический корпус добился заметных успехов. Сперва украинская делегация потребовала признания, заявив, что в Совнаркоме нет представителей ни Украины, ни Юго-Западного фронта, не требуя при этом признания в качестве независимого государства. Позиция эта поменялась, как только Центральные державы дали понять, что сепаратный мир возможен при условии, что Украинская Народная Республика объявит о своей независимости. Рада, собравшись 27 декабря (9 января), решила совершить финальный рывок. На следующий день один из переговорщиков Рады Всеволод Голубович потребовал на переговорах официального признания. Троцкий тут же объявил, что признает их «независимой делегацией» [Horak 1988: 34], хотя никак не прокомментировал, что они представляют независимое государство. Свидетели и, позднее, историки придерживались разных мнений относительно его мотивов. Как считала украинская делегация, Троцкий ожидал, что украинцы в конечном итоге встанут на сторону большевиков и помогут сдержать аннексионистское давление германских империалистов [Horak 1988:35]. Автор классического англоязычного труда о мирном договоре Джон Уилер-Беннет полагает, что немцы, по сути, поймали Троцкого в ловушку его собственной риторики по поводу национального самоопределения [Wheeler-Bennett 1939:158]. Современные историки, например П. В. Макаренко утверждает, что Троцкий поступил так потому, что верил, будто Германия подпишет сепаратный мир с Украиной, если большевики откажутся допустить украинскую делегацию к участию в обсуждениях [Макаренко 2010: 8]. 9 (22) января Рада воспользовалась своим преимуществом, выпустив Четвертый универсал, которым объявлялось, что Украинская Народная Республика «стала самостоятельной, не зависимой ни от кого, вольной, суверенной державой украинского народа»[478]. Теперь стало ясно, что Советская Россия и Украинская Народная Республика преследуют на переговорах в Брест-Литовске совершенно разные цели. Поскольку силы большевиков продвигались к Киеву, украинские дипломаты скрепили сделку с Центральными державами, добившись согласия на то, что после войны Холмская губерния станет частью Украины, а не Польши, пообещав обеспечить поставки продовольствия в голодающие города Центральной Европы и получив гарантии военной поддержки со стороны Германии. 27 января (9 февраля) 1918 года стало днем кульминации обоих политических процессов: Украина и Центральные державы пописали первый мирный договор Первой мировой войны, а большевистские войска взяли столицу Украины.
Троцкий немедленно стал настаивать, что договор не имеет силы, и повторил требование, выдвинутое им еще 19 января (1 февраля), чтобы украинская делегация уезжала, поскольку представляет правительство, более не контролирующее события на Украине [Шубин 2008: 92]. Его протест был проигнорирован. Мир с Украиной, наряду с растущим недовольством и призывами к мятежу, обращенными большевиками к немецким войскам, заставил делегации Германии и Австрии занять еще более непримиримую позицию. В самом начале процесса переговоров Австрия оказывала существенное давление, выступая за скорейшее подписание мира, ощущая в январе 1918 года угрозу развития революционной ситуации из-за нехватки продуктов питания. Но сделка с Украиной обещала уменьшить эту нехватку, что делало вопрос о мире с большевиками не таким насущным [Chernev 2013]. В свою очередь, мир с Украиной позволял Центральным державам более агрессивно преследовать свои военные цели. С самого начала немецкие военные настаивали на отделении занятых ими территорий от Российского государства. 5(18) января генерал Гофман составил карту, где синяя линия отделяла от России всю Польшу, всю Литву, половину Латвии (включая Ригу) и Моонзундские острова (Эстония). 27 января (9 февраля) немцы распространили свои претензии на всю остальную территорию Латвии и Эстонии. Возможно, большевики оставили бы себе поле свободы действий, если бы согласились заключить мир на основе первоначальной карты Гофмана, но Троцкий решил не играть в подобные дипломатические игры. Вместо этого при поддержке Ленина он рискнул выйти из мирных переговоров, заявив, что отказывается подписывать аннексионистский мир, но объявляет об окончании войны и демобилизации российской армии. После объявления стратегии «ни войны, ни мира» в зале воцарилась гробовая тишина. «Неслыханно!» – запротестовал генерал Гофман, пока Троцкий и его делегация покидали зал [Wheeler-Bennett 1939: 227-228].
Во многих отношениях это был блестящий маневр. Если бы немцы продолжали вторжение, они несли бы всю ответственность за продолжение войны, что вскрыло бы весь аннексионистский характер конфликта. Если нет, большевики получили бы выгоды от заключения мира, не пятная руки соглашением с дипломатами империалистических держав. Тут имелся двойной риск. Прежде всего, существовала опасность, что в ходе нового решительного наступления немцы быстро займут Петроград и, возможно, задушат революцию. Во-вторых, как быстро понял Ленин, любой ответный ход Германии на хитрые шаги Троцкого обернется потерей Эстонии и Латвии [Arens 1994: 319]. Эта авантюра практически удалась, поскольку профессиональные дипломаты Германии и Австрии утверждали, что им следует согласиться на заключение мира и направить все усилия на Западный фронт. Большевики также сперва думали, что их уловка удалась. Но в последующие дни голоса империалистов в правительстве Германии и среди высшего военного командования перевесили, и немцы объявили об окончании перемирия с 18 февраля [Wheeler-Bennett 1939: 238][479].
Когда их маневр был разоблачен, большевики впали в отчаяние, несмотря на то что немцы внезапно проявили терпение, позволив военным событиям развиваться своим ходом. Между немецкой армией и городом – сердцем революции не имелось никаких реальных сил. 19 февраля Ленин запросил мира, но немцы не торопились признавать капитуляцию. 21 февраля руководство большевиков, опасаясь за свое существование, воззвало к патриотическим и революционным чувствам сограждан, бросив призыв к оружию под лозунгом «Социалистическое отечество в опасности!» [Sanborn 2003: 42]. Германия сохраняла спокойствие, выдвинув новые требования 23 февраля – к этому дню ее войска продвинулись еще на 250 километров. Требования были немедленно приняты большевиками, но немцы на этом не остановились, потребовав присутствия российской делегации в Брест-Литовске до подписания мира. 27 февраля немецкие аэропланы в первый и единственный раз за время войны бомбили Петроград, вылетая с аэродромов Пскова [Wheeler-Bennett 1939: 265]. Советская делегация, уже без Троцкого, 28 февраля прибыла в штаб-квартиру немцев, где ей выдвинули еще более жесткие условия, в том числе уступку Ардагана, Карса и Батума Османской империи. Немцы хотели создать подкомиссию для обсуждения деталей, однако Советы еще раз отказались действовать дипломатическим путем. Они готовы подписать все, что им предложат, но не собираются далее вести переговоры о навязываемом им мире. В конце концов немцы прекратили свои попытки, и 3 марта 1918 года документ был подписан [Wheeler-Bennett 1939: 265-269].
Брест-Литовский договор стал кульминацией революционных событий, происходивших в течение уже целого года, и ключевым моментом деколонизации Российской империи. В тот год политическим сознанием народов империи Романовых завладели многие проблемы, самыми значительными из них были война и статус империи. Революционная Россия и Центральные державы в статье I объявляли, что «состояние войны между ними прекращено». И что они «решили впредь жить между собой в мире и дружбе». В то же время статьи III—VIII провозглашали конец Российской империи в Восточной Европе. Советская делегация соглашалась, что «области, лежащие к западу от установленной договаривающимися сторонами линии, принадлежавшие раньше России, не будут более находиться под ее верховной властью». Российские органы политической власти и военные силы, уже выведенные из Польши, Литвы и земель Белоруссии, должны покинуть Финляндию, Эстонию, Латвию, Украину, Восточную Анатолию, Карс, Ардаган и Батум. Обе стороны соглашались «уважать политическую и экономическую независимость и территориальную неприкосновенность Персии и Афганистана»[480]. Великая война, в которую Россия вступила, дабы защитить империю, теперь оканчивалась ее разрушением.
Несмотря на обещания, Брест-Литовский договор не положил конец ни военным действиям, ни политическим связям великороссов с элитами и обществами имперской окраины. В считаные дни немецкие и австрийские войска снова сражались с силами большевиков на Украине, как и обещали делегаты Центральных держав, о чем знали все, кто подписывал оба Брестских договора. А в считаные недели силы Красной армии были выбиты с территории Украины, кульминацией чего стало взятие Харькова 8 апреля. 5 марта немецкие войска прибыли в Финляндию по вынужденному приглашению Карла Маннергейма, чтобы воевать против Красной гвардии, сформированной по образцу и при поддержке их российских противников. Участие России в конфликте продолжалось весь март, отчасти потому, что финские коммунисты начали считать помощь, которую им оказывал Ленин, обязательной [Smith 1958: 48-63]. Белые в Финляндии вскоре одержали победу. Между сторонами, заключившими договор, не могло быть «особого мира и согласия», и немецкая армия продолжала наступать, дойдя до Ростова-на-Дону.
Смысл заключения договора для большевиков состоял не в демобилизации, которая уже случилась, а в неотложной необходимости быстрого расширения Красной армии. Центральный комитет в ряде писем к местным должностным лицам разъяснял причины подписания мира, в то же время неуклонно настаивая на необходимости набора в Красную армию. Как писала Е. Д. Стасова (Секретариат ЦК) местному совету Уфимской губернии в день подписания договора, «сейчас особенно остро вновь стал вопрос о войне и мире, и в связи с ним вопрос о Красной Армии. Что делается Вами в этом направлении? Вы должны понять, что для борьбы со всесветным империализмом нам надо иметь хорошо дисциплинированную и обученную нашу социалистическую армию»[481]. 15 марта генерал Бонч-Бруевич прислал Ленину подробную записку, настаивая на возобновлении призыва для борьбы с враждебными немецкими войсками. В конце месяца Ленин дал согласие, инициировав тем самым цепь событий, результатом которых станет создание народной Красной армии [Sanborn 2003: 43]. А месяц спустя Троцкий вновь заявит в обращении к советскому руководству, что основной угрозой большевистскому режиму является не контрреволюция внутри страны, а империалистическая Германия [Троцкий 1923-1925, 1: 113]. Брест-Литовский мирный договор принес немало перемен для Восточной Европы, но только не мир – ни в действительности, ни в умах политиков.
Заключение
Чем объяснить такое странное явление, как мирный договор, который не только не положил конец военным действиям, но и стал залогом их продолжения? Ответ кроется в тесной взаимосвязи между самоопределением и гражданской войной – процессом, который начал нарастать с момента «степного бунта» 1916 года. Это восстание действительно стало началом заключительного революционного кризиса, поскольку сделало более заметными некоторые процессы, уже начавшиеся к тому времени. Явившись следствием социально-экономических проблем военного времени (особенно нехватки рабочих рук и волнений из-за нехватки товаров первой необходимости), это восстание быстро переросло в нечто более масштабное и грозное, нежели первые военные забастовки и погромы. Прежде всего, оно пролило свет на проблемы империи. Первоначальное недовольство различными политическими институтами, в том числе местными, вскоре выросло в антиколониальное восстание. А жесткая реакция царизма и русских переселенцев в регионе превратило его в гражданскую войну. Это, в свою очередь, побудило политических наблюдателей и на местах, и в столице задуматься о будущей жизнеспособности Российской империи. Присоединение проблем, связанных с гражданской войной в Туркестане, к полю обстоятельства крупного политического кризиса в ноябре 1916 года, не было случайностью. В конце 1916 года одним из самых существенных поводов для критики имперского режима стала сама его имперская природа. Не будучи способен понимать проблемы коренного населения периферии, режим угнетал и эксплуатировал его. Революция должна была положить конец великорусскому шовинизму и пренебрежительному отношению к инородцам и предоставить некоторую степень самоопределения нерусскому населению страны.
Революция не устранила ни пренебрежительного отношения, ни великорусского шовинизма, однако она в итоге предоставила начальную автономию, а затем и независимость многим колонизованным общинам. Как и прочие развивающиеся революционные процессы, процесс деколонизации стал результатом динамики событий военного периода. Русская революция в целом была порождением войны, и решающее влияние солдат ощущалось на каждой из ключевых стадий. Восстание гарнизонов в феврале 1917 года, требования неповиновения генералитету в марте, солдатские протесты против политики Милюкова в апреле, политический взрыв, связанный с летним наступлением в июне и июле, корниловский мятеж и его подавление в сентябре и сама Октябрьская революция – солдаты не просто участвовали во всех этих событиях, без них последние были немыслимы. Таким же образом солдаты стали неотъемлемой силой процесса распада империи, в частности развития идеологии и практики «самоопределения народов».
Лозунг национального самоопределения в целом ассоциировался со звездным часом Вильсона в конце войны и процессом мирных переговоров. Однако, как отмечает один из современных исследователей этого момента Эзра Манела, ни идея самоопределения, ни связь этой идеи с мирным процессом не были порождены Вильсоном. Как утверждает ученый, главными представителями этого течения были Ленин и Троцкий [Manela 2007: 6]. Манела справедливо рассматривает Российскую империю как важнейший центр и место зарождения звездного часа Вильсона, однако связь между самоопределением нации и миром предшествовала по времени появлению Ленина и Троцкого на политической арене 1917 года. Правда, что Ленин ставил вопрос национального самоопределения и до войны, и во время нее в своих работах «Революционный пролетариат и право наций на самоопределение» (конец 1915 г.) и «Социалистическая революция и право наций на самоопределение» (апрель 1916 г.). Но это были скорее теоретические споры с австромарксистами (первая из этих работ даже была написана на немецком языке) в Швейцарии, а не масштабные призывы к общественности всех наций во время войны [Chernev2011: 370-371].
Понятие национального самоопределения как движущей силы политического процесса на самом деле родилось на волне энтузиазма во время Февральской революции. Его понимали как утверждение «русской» нацией ее собственного суверенитета и одновременно трансформирующее стремление к миру. Как заявлял Петросовет в своем «Воззвании к народам всего мира», «русский народ обладает полной политической свободой» и
может ныне сказать свое властное слово во внутреннем самоопределении страны и во внешней ее политике. И обращаясь ко всем народам, истребляемым и разоряемым в чудовищной войне, мы заявляем, что наступила пора начать решительную борьбу с захватными стремлениями правительств всех стран. Наступила пора народам взять в свои руки решение вопроса о войне и мире[482].
Уже в начале марта, пока Ленин и Троцкий еще находились в эмиграции, Совет увязал воедино самоопределение, антиимпериализм и заключение мира. На заседании, утвердившем воззвание, председательствовал Н. С. Чхеидзе, грузин-меньшевик, который во время политического кризиса в ноябре 1916 года настаивал на важности вопроса об империализме.
В результате Временное правительство вынуждено было прояснить свои военные задачи. Только тогда, 27 марта (13 апреля), князь Львов и Милюков объявили, что «цель свободной России не господство над другими народами, не отнятие у них национального их достояния, не насильственный захват чужих территорий, но утверждение прочного мира на основе самоопределения народов»[483]. В сознании многих жителей империи, включая и большинство солдат, Апрельский кризис способствовал упрочению идеи о мире «без аннексий и контрибуций». Это понималось недвусмысленным образом как то, что мир должен носить антиимперский характер и что национальное самоопределение решит любые хронические проблемы адекватного политического суверенитета. Если принять во внимание ранние труды Ленина, неудивительно, что он с особым рвением ухватился за эту революционную тему, доведя идею до логического завершения и раскритиковав своих противников за колебания и двурушничество в отношении имперских вопросов. Сперва Милюков, а затем и Керенский дали немало оснований для подобных нападок, и к концу года большевики превратились в партию, занимавшую самую безупречную позицию по вопросам мира и антиимпериализма. Самоопределение наций стало одной из важнейших тем революции в России, и партия большевиков предложила принять свой декрет о мире на самом первом заседании съезда Советов после переворота. Этот декрет в основном продвигал идею о том, что война – это подавление наций и только самоопределение может принести мир[484].
В начале 1918 года эта понятийная конструкция стала одним из главных предметов экспорта революции. Дипломаты Центральных держав цинично ухватились за нее как за способ использовать лозунг большевиков в качестве цемента для укрепления своих военных задач, придя к такому решению еще до начала мирных переговоров [Chernev 2011: 372]. 12 (25) декабря 1917 года министр иностранных дел Австрии граф Оттокар Чернин открыто заявил о приверженности этой идее от имени Центральных держав, «узаконив» право на самоопределение «везде, где это практически реализуемо» [Scott 1921: 222]. В более широком смысле переговоры в Брест-Литовске вынудили и другие воюющие стороны заявить о своих целях. 23 декабря 1917 года (5 января 1918 года) Ллойд-Джордж объявил, что самоопределение было одной из военных задач Британии, а Вильсон открыто поддержал переговорную позицию большевиков в речи от 26 декабря 1917 года (8 января 1918 года), где выдвинул свои «14 пунктов» [Scott 1921: 233, 234]. На переговорах в Брест-Литовске доминировала риторика самоопределения. Даже в самый напряженный момент, для немецкой делегации генерал Гофман обрушился на Троцкого и советскую делегацию за использование этой риторики, обвинив их в «безжалостном подавлении всех, кто думает иначе», и не только в России, но и в Украине и Белоруссии. Он также посетовал, что распространение большевистской пропаганды среди немецких рабочих и солдат – это нарушение права Германии действовать без иностранного вмешательства [Wheeler-Bennett 1939: 162]. Когда прибыла украинская делегация, Троцкому стало очень сложно протестовать против ее участия в переговорах, и он не возражал против присутствия ее представителей до того момента, пока Рада не утратила контроль над страной. Когда Г. Я. Сокольников подписал окончательный договор, Троцкий в негодовании заявил, что этот мир «Россия вынуждена принять скрепя сердце. Это мир, который, делая вид, что освобождает приграничные области России, на самом деле превращает их в Германские Штаты и лишает права на самоопределение» [Wheeler-Bennett 1939:268]. Для всей Европы этот «карфагенский мир» стал новой статьей в обвинительном акте против германского милитаризма, а защита идеи самоопределения – основой дебатов о военных задачах и мире на весь оставшийся период войны [Chernev 2011: 383].